Базель, января 1. Переход гвардии через Рейн действительно ныне, в Новый год, совершился, несмотря на отчаянную погоду; пронизывающий ветер и мокрый снег. Во главе войск ехал через мост сам государь в одном мундире без плаща: так, с юных лет еще, он себя против всякой непогоды закалил. Пропустив на том берегу мимо себя все полки парадным маршем, он возвратился опять в Базель и нагонит армию уже во французском городе Лангре. По пути завернет он еще в Монбельяр, где императрица Мария Феодоровна провела свою юность безмятежную и счастливую. Как не воспользоваться сыну случаем посетить ту Аркадию, о коей царица-мать, говорят, и доселе с умилением вспоминает!
Лангр, января 8. При переходе сюда за двести верст от Базеля войскам нашим пришлось немало-таки претерпеть и от занесенных снегом дорог, и от недостатка продовольствия. Здешнее население живет, не в пример германскому, бедно, кормится плохо. В городах жители от нас, неприятелей, прячутся; а в помещичьих усадьбах и замках остались одни старые управители да ключницы, которые диву даются, что мы, русские, с ними по-человечески обходимся, не грабим, не поджигаем.
В ободрение духа воинского новый "певец во стане русских воинов" проявился, некий капитан Батюшков, воспевающий переход наш через Рейн. Сперва чудятся ему проходящие этими же местами римские легионы и переплывающий Рейн Юлий Цесарь, потом крестоносцы, трубадуры, наконец, и современный Аттила, бич рода человеческого, Наполеон.
И час судьбы настал! Мы здесь, сыны снегов,
Под знаменем Москвы с свободой и громами,
Стеклись с морей, покрытых льдами,
От струй полуденных, от Каспия валов,
От волн Улей и Байкала,
От Волги, Дона и Днепра,
От града нашего Петра,
С вершин Кавказа и Урала!..
Мы здесь, о Рейн, здесь! Ты видишь блеск мечей!
Ты слышишь шум полков и новых коней ржанье,
Ура победы и взыванье
Идущих, скачущих к тебе богатырей.
Взвивая к небу прах летучий,
По трупам вражеским летят,
И вот, коней лихих поят,
Кругом заставя дол зыбучий...
Спускается ночь; войска располагаются биваками:
Костры над Рейном дымятся и пылают,
И чащи радости сверкают...
Да, блаженны господа стихотворцы, которые от земных невзгод взлетают на Пинд, чтобы любоваться оттуда юдольным миром сквозь увеличительное стекло своей собственной фантазии, в назидание нам, простым смертным, что везде и во всем есть тоже своего рода красота и утеха, умей их только разглядеть и оценить.
Января 12. Два дня уже, что все три монарха со своими штабами здесь, в Лангре. Опять идут рассуждения о том, продолжать ли еще воевать, или, не проливая крови, идти на мир; а в передовой цепи, как и прежде, ожидает решения Наполеонов неизменный переговорщик Коленкур.
Января 14. По приглашению государя прибыл его старый воспитатель, швейцарец Лагарп. По часам беседуют с глазу на глаз.
Января 15. Решено воевать, но в то же время для переговоров о мире собрать особый конгресс в Шатильоне. Нашим уполномоченным, однако ж, будто бы секретный наказ дан -- отнюдь не торопиться, а выжидать дальнейшие военные действия. Еще бы! Союзных войск теперь 400 тысяч, а у Наполеона всего-на-все 120 тысяч, да и из тех-то сколько новобранцев. Блюхер не стал бы попусту с ним и слов тратить. У него на все рассуждения один ответ: "Дер Керль мус херунтер!" ("Долой, дескать, молодца!"), все равно, что у Катона про Карфаген: "Ceterum censeo Carthaginem esse delendam!"
Января 16. Какая встреча! Истинно, что гора с горой не сойдется, а человек с человеком столкнется. Поутру присылает за мной Волконский.
-- Главная квартира Наполеона, -- говорит, -- находится теперь в Шалоне. Оттуда он захочет, конечно, перерезать нам путь на Париж. Так надо выяснить, не подходят ли к нему еще подкрепления с юга. Возьмите же казака и сделайте разведку в сторону Дижона.
Казака искать мне было недолго: кликнул я моего Маслова и -- гайда!
Сделали мы этак то на рысях, то в карьер, верст двадцать, -- ни единого вооруженного неприятеля. А ветер ледяной, до костей пробирает. Порешили отогреться в ближайшем жилье.
Вон и жилье. Подъезжаем. На дворе человек на деревяшке -- инвалид, значит, -- лошаденку в одноколку запрягает. Услышал нас -- обернулся. Гляжу я ему в лицо -- глазам не верю: денщик майора Ронфляра Пипо, которого еще прошлой осенью в Москве из виду потерял.
-- Ты ли это, Пипо?
И он с меня глаз не сводит. Узнал тоже.
-- Андре! -- воскликнул; но тотчас поправился: -- мосье Андре... Вы ведь, я вижу, офицер?
-- Корнет, да. А ты нас и не испугался, как другие земляки твои?
-- Точно я вас, русских, не знаю! Не австрийцы, слава Богу; даром обижать не станете.
-- Так не пустишь ли ты нас к себе немножко погреться?
-- Милости просим, пожалуйте! Очень рад. И с женой своей вас познакомлю.
-- Так ты, Пипо, женат?
-- О! Не жена она у меня -- клад; ужо расскажу вам, как Бог нас свел.
-- Но ты только что куда-то ехать собирался?
-- Да, в город за покупками для хозяйства. Но мне не так уж к спеху. Тереза! Где ты? Принимай гостей!
И входит к нам чернобровая молодица, роста богатырского -- на полголовы выше мужа и с пушком над губой. Представляет меня ей Пипо: "Рассказывал, мол, уже тебе про приятеля моего московского Андрё. А вот, вишь, офицером стал".
Она же, подбоченясь, из-под насупленных бровей на меня и Маслова искоса огненные стрелы мечет.
-- Да ведь они русские? -- говорит.
-- Ну да...
-- Стало быть, воевать с нами пришли? А ты их в дом к нам пускаешь!
Муж ее по плечу гладит; на цыпочки приподнявшись, в щеку целует.
-- Ну, ну, моя дорогая... Ведь, как ни как, с мосье Андрё мы сколько времени душа в душу жили...
Все втуне! Отвела с плеча его руку, что-то под нос буркнула и вон пошла, дверью хлопнула. Пипо -- за нею. Немного погодя возвращается, красный до корней волос от конфузии.
-- Жена моя, -- говорит, -- ярая патриотка. Любимый брат у нее, изволите видеть, в позапрошлом году с великой армией к вам в Россию ушел, да так и не вернулся; погиб, надо быть, либо в сражении, либо от морозов, как сотни тысяч наших. Ну, вот, она о русских и слышать теперь не может.
-- Так лучше уж нам, -- говорю, -- от тебя убраться...
-- Нет, нет, зачем! -- говорит. -- Я ее урезонил. Сейчас подаст на стол, что от обеда осталось. Мы-то уж отобедали. Присядьте, не побрезгайте.
Присели. Спрашиваю я его, в каком деле ноги он лишился. Вздыхает.
-- А еще в августе месяце, -- говорит, -- под Дрезденом.
-- Там же, -- говорю, -- где и у генерала Моро ногу оторвало.
-- Моро? Эге! Так, значит, верно...
-- Что верно?
-- Да стою я, знаете, на редуте у своего орудия. Подходит тут сам император наш с генералами. Дождь так и льет, так и хлещет; у императора шляпа, намокши, до плеч нависла. А он как ни в чем не бывало подзорную трубу свою на тот берег наводит, вас, неприятелей, на высотах высматривает.
-- Ваше величество, отойдите дальше! -- упрашивают его генералы.
А он:
-- Та пуля, что меня уложит, еще не отлита. Берет из жилетного карманчика понюшку табаку и опять за свою трубу. Да вдруг как вскрикнет:
-- Смотрите, господа: вон Моро в зеленом мундире! Ну, фейерверкеры, покажите-ка себя!
И грянул залп из 16-ти орудий. Когда дым разошелся, на высотах ваших никого уже не было. После уж в лазарете я слышал, что на той самой горе, где стояли Моро с Александром, какой-то крестьянин-саксонец на другой день оторванную ногу в сапоге поднял. Смотрит: сапог -- первый сорт, генеральский. Отнес с ногой к своему королю, а король императору переслал. Император сапожников позвал, и объявили те в один голос, что сапог не английской работы и не французской, скорее американской.
-- Ну, значит, -- говорит император, -- нога ничья как изменника моего Моро.
Так оно и вышло.
-- Да какой же он изменник! -- говорю я на то. -- Моро был изгнанник по воле самого Наполеона.
-- Коли так, то не нам его судить. И тогда же он и помер?
-- Да, после ампутации.
-- Мир его праху! И мне бы, пожалуй, не выжить, кабы не жена. В Дрездене меня с другими калеками на повозку сложили и с транспортом на родину отправили. Не доезжая до Лангра, ось нашей повозки пополам; лошадей выпрягли, и весь транспорт пошел вперед, а нас, раненых, на повозке оставили, да так про нас и забыли. Товарищи мои калеки, здоровее меня, на деревяшках своих дальше поплелись. А у меня рана опять открылась, и наземь слезть не могу. И послал тут Господь Бог мне своего ангела -- мою Терезу! Покойный отец ее тогда на смертном одре лежал. Отвезла она только что в Лангр доктора, что лечил отца, и домой возвращалась. Увидала меня в сломанной повозке, окликнула, да как узнала в чем дело, взяла меня, как малого ребенка, на руки (силачка ведь она у меня!), да в свою тележку переложила. Отец ее и месяца потом не прожил, а меня она выходила и...
-- И женила на себе?
-- Подлинно что так. У меня у самого-то ни кола, ни двора, а у нее вон какой домик, да и огород, виноградник, лошадка, корова...
-- Словом сказать, Пипо, ты долей своей совсем доволен?
-- Да как же нет! Что было бы со мной, инвалидом, без моей Терезы? Так вы, мосье Андре, сделайте милость, уж не обессудьте ее за патриотизм.
Тут вошла и сама патриотка, по-прежнему мрачная; губы сжаты, глаза потуплены, взглядом не удостоит. На стол накрыла, графин вина принесла и каравай хлеба; потом на сковородке яичницу-глазунью. Поставила перед нами так, точно: "Нате, мол, жрите, окаянные!" Ни слова не вымолвила; сложив на груди руки по-наполеоновски, за стулом мужа стала.
-- Что же ты, Тереза? -- говорит Пипо. -- Села бы тоже.
-- И так постою.
Стоит за ним, как часовой на часах, не проронить бы ничего из разговора врагов с мужем.
Спросил я его про его господина, майора Ронфляра; погиб с тысячами других, оказалось, при переправе через Березину. Рассказал и сам я ему про бедного лейтенанта д'Орвиля, как на брошенном французами биваке последний вздох его принял. Стали затем вдвоем наше московское житье-бытье вспоминать. И дернула же меня нелегкая подшутить над ним, нехорошо подшутить, не по-приятельски. Шутить шути, да людей не мути.
-- А помнишь ли еще, Пипо, -- говорю, -- как мы с тобой в шашки на Париж играли?
Вспыхнул весь, как огонь, на стуле заерзал, на жену с опаской оглядывается. Она же видит, что я над муженьком ее дурачусь, суровым этаким голосом вопрошает, а у самой углы рта подергивает:
-- Как так на Париж?
-- А так, -- говорю, -- да и поведал ей (простить себе того не могу!), как он в Москве всегда, бывало, меня в шашки обыгрывал, но как вот однажды, уже отдав три лишние шашки, я похвалился, что все же на сей раз не токмо что партию выиграю, но и последнюю его шашку в угол запру. А он мне, дескать, на то: "Это столь же верно, как то, что вы, русские, будете у нас в Париже". -- "Посмотрим", -- говорю. И он: "Посмотрим! Посмотрим!" Да в конце-то концов, неким чудом, я и вправду у него все шашки забрал до последней, которую в угол запер. "Ожидайте же нас в Париже!"
Рассказываю я это мадам Терезе да посмеиваюсь (глупо! Бессердечно! Сам я теперь Это понимаю):
-- И вот, мадам, предсказание-то мое сбывается: не нынче-завтра мы будем в Париже.
Владыко многомилостивый! Что сталось с моей патриоткой! Хвать со стола графин и, как бомбой, череп бы мне раскроила, не выхвати у нее муж из руки военного ее снаряда. Очнуться мы с ним не успели, как ее и след уже простыл. Уставились мы с ним друг на друга, рты разинув, и слов даже не находим.
Вдруг со двора стук колес. Пипо с места сорвался, опрометью на двор, дверь за собой закрыть времени себе даже не дал.
-- Куда, куда, Тереза? -- кричит. -- Воротись, воротись!
Выглянули мы с Масловым из окна: хозяйская лошадь с одноколкой по дороге уже вскачь несется, а Тереза, стоя, правит и бичом погоняет.
-- За помощью, знать, против нас, ваше благородие, -- говорит Маслов. -- Нет, матушка, не уйдешь!
Выбежал тоже из дверей. Я -- за ним. А он уже скок на своего коня и вихрем за одноколкой.
Я -- на улицу. Пипо там тоже вслед глядит, руки ломает:
-- Убьет ее казак! Убьет!
-- Не убьет, -- говорю. -- Женщин мы не убиваем.
-- Да разве она женщина, как другие? Она та же Жанна д'Арк!
"Или наша старостиха Василиса, -- думаю я про себя, -- того же закала".
А мой казак ее понемножку уже настигает. Но тут одноколка заворачивает за пригорок: туда же и Маслов. Мы с Пипо все еще стоим за воротами, глаз с дороги не сводим.
-- О, Боже мой, Боже мой! -- бормочет бедный муж. -- Увижу ли я ее еще живою?
-- Не беспокойся, -- говорю, -- сейчас вернутся.
И точно, оба показались опять из-за пригорка; но едут уже не вскачь, а шагом. Тереза сидит в своей одноколке, голову понурив, а Маслов на своем коне рядом с ее лошадкой и в поводу оную держит. Пипо вздохнул облегченно, да и у меня, правду сказать, камень от сердца отвалился. Одноколка еще не остановилась, как Пипо подбежал -- оттуда свою Жанну д'Арк принять. Но она его оттолкнула, соскочила сама и в дом без оглядки: куда уж зазорно ей было и стыдно.
Маслов вслед ей с усмешкой:
-- Залезла мышь в кувшин, а кричит: "Пусти!" Да что, ваше благородие, не повернуть ли нам восвояси? Опричь баб, никаких неприятелей в этой стороне не видать.
-- Верно, -- говорю, -- засветло еще хоть вернемся. И распростились мы с Пипо, пожелав друг другу всего лучшего.
Тем и закончилась моя разведка.