Моро смертельно ранен. -- Первая победа и пленение маршала Вандама
Дипольдисвальде, августа 16. Звезда Наполеонова опять воссияла; а наша -- наша в эту кампанию, увы! еще и не восходила...
В ночь на 15-е небывалая буря разразилась -- буря с ливнем, который и к 6-ти часам утра не прекратился, когда монархи с главнокомандующим на позицию выехали. Загремели пушки; но порох, от дождя отсырев, в ружьях не воспламенялся, и пехота ружейным огнем чувствительный вред причинить неприятелю возможности не имела.
В 3-м часу дня подъезжаю я с рапортом к князю Волконскому, который вместе с государем и Моро (все верхами) находился около одной австрийской батареи, прежестоко обстреливаемой французами. Рапортуя, слышу в то же время слова Моро:
-- Поверьте моей опытности, государь! Вон с того пригорка вам так же хорошо все видно будет, здесь ваша жизнь каждую минуту в опасности.
Государь внял совету и коня поворотил. Но только лишь конь Моро ступил на то самое место, где перед тем стоял царский конь, как неприятельское ядро ударило Моро в правую ногу и начисто ее оторвало; мало того: пробило насквозь тело коня и у всадника еще икру левой ноги вырвало и часть колена. Все окружающие наперерыв, конечно, поспешили подать несчастному первую помощь.
-- Смерть! Смерть!.. -- бормотал он и, кровью истекая, сознание потерял.
Наскоро, чем попало, перевязали ему ужасные его раны. Настоящих носилок на месте тоже не оказалось. Сложили носилки из пик, древесных сучьев и солдатских шинелей.
Во время перевязки государь ни на миг не отходил от умирающего, и когда тот, очнувшись, глаза раскрыл, государь со слезами в голосе утешать его стал. А Моро в ответ:
-- Господь судил мне погибнуть в первом же деле против моих соотечественников... Но мне отрадно умирать за правое дело и на глазах столь великого монарха!
-- Вас, князь, я попрошу сопровождать генерала до перевязочного пункта, -- сказал государь Волконскому. -- Передайте Вилье мое желание: облегчить, насколько возможно, страданья генерала.
Сагайдачный был уже тут как тут и бережно покрыл Моро своим собственным плащом. Как вдруг, откуда ни возьмись, под ноги ему прехорошенькая собачка с отчаянным визгом и лаем.
-- Уберите ее! -- приказал Волконский. Сеня схватил ее за серебряный ошейник.
-- Да тут, -- говорит, -- ваше сиятельство, надпись на ошейнике: "Ж'аппартьен о женераль Моро".
-- Так возьмите ее тоже с собой на перевязочный пункт.
Таким-то образом узнал я потом от Сени, что было там дальше.
Перевязочный пункт находился в соседней деревне; но страдания раненого были столь мучительны, что его донесли только до ближайшего одинокого крестьянского домика. Туда же и лейб-медик Вилье был вызван. Час спустя обе ноги Моро были ампутированы. При сем случае он выказал геройское присутствие духа. Несмотря на адскую боль, он хоть бы раз вскрикнул; только нет-нет, да и охнет. Во время же перевязки курил сигару. Но не успел он ее докурить до конца, как в стену дома с треском ударили, одно за другим, два неприятельских ядра и угол той самой комнаты разрушили, где лежал Моро, так что пришлось перенести его в комнату рядом. Он горько улыбнулся:
-- Наполеону все еще мало: и умирающего меня преследует!
А Шварценбергу тоже не повезло: Моро, правда, не мог уже мешать ему своими непрцшеными советами; но вот от Барклая-де-Толли адъютант прискакал за инструкцией: как быть? Хотя и приказано, мол, артиллерии спуститься с гор на маршала Нея, но внизу дождями грязь развело непролазную, орудия завязнут и, в случае необходимости отступить, обратно на горы им уже не взобраться.
Главнокомандующий наш опешил. Ахти! Что, в самом деле, предпринять?
А тут из Плауэнского оврага еще хуже вести: обе стороны оврага должны были занять два австрийских корпуса; но один из них неведомо где застрял, а другой, окруженный неприятелем, сдался, -- целый корпус!
Шварценберг окончательно голову потерял. Убраться вон всего вернее... Не в первый ведь раз и не в последний...
И началось опять бесславное отступление под проливным дождем... А за два дня союзная армия еще на 30 тысяч поубавилась...
Алътенберг, 17 августа. Французы все напирают. Под Пирной графу Остерману пришлось отбиваться штыками. Наполеон, очевидно, хочет прорваться за нами в глубь Богемии. Чтобы его задержать и снова поднять дух приунывших солдат, государь, вопреки Шварценбергу, решил принять генеральное сражение.
Теплиц, августа 19. Ура! Первая победа, полная и блистательная! Главным образом, пожалуй, потому, что сам Наполеон своими войсками не мог командовать: 16 числа внезапно расхворался и воротился в Дрезден. Узнали мы о том уже после от пленных французов.
Лучшим своим маршалом он почитает Вандама, про коего будто бы выразился так:
"Если б мне когда воевать пришлось против темных сил преисподней, то я послал бы Вандама: расправиться с самим чертом может один только Вандам".
И вот, на сей раз честь расправиться, если и не с чертом, то с союзниками он Вандаму предоставил.
Сразились 17 числа по большой дороге от Дрездена к Теплицу, около местечка Кульма. Первый день дела еще не решил; а потому описывать его не стану. Скажу только, что позиции мы сохранили, взяли 500 человек пленных; но у героя дня, графа Остермана, руку оторвало.
Ночь с 17 на 18-е государь провел в Дуксе -- замке славного полководца 30-летней войны Валленштейна; но уже на рассвете выехал со своим штабом к полю битвы. Обсервационным пунктом была выбрана высокая гора, на вершине коей возвышаются развалины древнего рыцарского замка. После четырехдневного ненастья день выдался погожий, солнечный, и с горы, как на ладони, можно было обозреть всю Кульмскую долину. Обе армии -- союзная и неприятельская -- были уже расположены внизу и на окружающих высотах в боевом порядке. Первыми загремели французские пушки в 7-м часу утра; наши не замедлили отвечать им. Но настоящий бой разгорелся только два часа спустя.
Прусский генерал Клейст должен был горным проходом Вандама обойти. И вот, когда в 9 часов отдаленный гул прусских орудий показал, что Клейст зашел уже в тыл неприятелю, наша русская конница бросилась в атаку, за конницей беглым шагом двинулась русская же пехота, а с гор спустились в долину наши союзники: с правого фланга пруссаки, с левого -- австрийцы, -- и заварилась кровавая каша.
Меня, наравне с ординарцами, не раз также посылали с приказаниями то к тому командиру, то к другому; и скакал я сквозь пороховой дым среди оглушительного шума битвы: орудийного грохота, ружейной трескотни, шипения гранат, свиста пуль, криков "ура!" и стонов раненых. Одной пулей пробило мне кивер; не сорвало его с головы благодаря лишь чешуе, застегнутой под подбородком.
Таким образом, следить за отдельными моментами боя я не имел возможности. Но к полудню французы, теснимые со всех сторон, дрогнули и смешались. Кавалерия их успела еще пробиться сквозь напиравших сзади пруссаков Клейста. Пехота же их искала спасения вразброд, куда глаза глядят. По окружающим скалам карабкались вверх тысячи беглецов, как посыпанные мышьяком тараканы.
Только что вернулся я снова к князю Волконскому с донесением, как примчался адъютант великого князя Константина Павловича, капитан-лейтенант Колзаков, и -- прямо к государю.
-- Поздравляю ваше императорское величество: главнокомандующий неприятеля, маршал Вандам, сдался в плен!
Стоявший возле государя император Франц шляпой замахал:
-- Виват!
На расспросы: как да что? Колзаков рассказал следующее:
-- Проезжаю я с двумя моими казаками мимо лесистого ущелья. Как вдруг из опушки выскакивает толпа всадников, по мундирам -- французы, и вдогонку за ними казаки. Мои два казака тотчас тоже пики наперевес и с гиком навстречу французам. Впереди же французов тучный генерал несется в расстегнутом мундире и кричит мне, задыхаясь: "Спасите меня, генерал!" По моей флотской треуголке он меня за генерала принял. Я едва поспел отвести от него удары казачьих пик. Тогда он назвался и мне свою шпагу отдать хотел; но я не принял, сказав, что он лично отдаст ее моему государю. Офицеры его были в отчаянии; он утешал их, руки им пожимал. Потом спросил, где такие-то двое раненых.
-- Будьте покойны, -- сказал я, -- их приберут и отправят на перевязочный пункт.
Так рассказывал Колзаков. Подъехавший в это время великий князь Константин пожелал сейчас же видеть пленного маршала и, вместе с Колзаковым, поскакал ему навстречу. Возвратились они с Вандамом уже шагом, ибо толстяк-маршал все еще не мог дух перевести. Красный, потный, забрызганный с головы до ног грязью, он не имел даже сил с коня слезть: его должны были снять. Сперва он трогательно распрощался с конем: обнял его за шею и поцеловал; потом уже, с трудом передвигая ноги, подошел к государю и с некоторою театральностью произнес:
-- Ваше величество! Отдаю вам мою шпагу, служившую мне долгие годы во славу моей отчизны!
-- Весьма о сем сожалею, генерал, -- отвечал государь. -- Но таков жребий войны! Вот начальник моего штаба, князь Волконский, позаботится о вас. Князь! Отведите пленных.
-- Еще одно слово, государь, -- сказал Вандам, -- как милости прошу у вашего величества не отдавать меня в руки австрийцев!
А император Франц стоял тут же!
Недаром, однако, Вандам не хотел попасть в австрийские руки: когда его затем повезли в Теплиц, и у заставы повозка его должна была остановиться, чтобы пропустить союзные войска, возвращавшиеся с поля сражения, -- цесарцы повели себя крайне недостойно: на пленного генерала пальцами показывали и на его счет всякие глупые шутки отпускали. Вандам был до того ожесточен, что когда мимо него сам император австрийский со своим штабом проследовал, пленник не мог уже сдержаться и крикнул:
-- Ваше величество! Так-то вы обходитесь с маршалом императора Наполеона, вашего близкого родственника? Я не премину известить его о вашем поступке. Берегитесь его мести!
На что император Франц, не найдя ответа, пробормотал только:
-- Я тут ни при чем... И пришпорил коня.
Наш же государь оставался в Кульмской долине до самого вечера, объезжал и утешал раненых. Там же застал его и курьер фельдмаршала Блюхера с радостною вестью, что при Кацбахе его Силезскою армией одержана столь же решительная победа над маршалом Макдональдом: взято 18 000 пленных и 103 орудия!
Нынче, 19-го числа, был парад нашим войскам. Победа словно живой водой их спрыснула: предстали они в столь бодром и свежем виде, точно и в огне не побывали. Государь благодарил молодцов и объявил, что будет учрежден особый комитет для вспомоществования всем раненым; а король прусский обещал наградить орденом Железного Креста всех наших офицеров и солдат, сражавшихся при Кульме. От государя, кроме того, конечно, будут особые еще награды, но приказ об этом выйдет только 30-го числа -- в день Ангела государева.
-- Может, и нам с тобой что перепадет, -- говорит мне Сагайдачный.
-- Мне-то за что? -- говорю.
-- Да ведь тебе кивер прострелили; на вершок бы ниже -- и аминь! Хочешь, я о тебе напомню?
-- Нет, уж оставь... Вспомнят обо мне -- ладно, а не вспомнят, так, значит, не судьба.
У меня словно предчувствие, что всякая награда мне не к добру, а на погибель...
Августа 20. Приходит ко мне Сеня, весь сияющий.
-- Ну, Андрюша, в ножки мне поклонись: тебе, кажется, тоже дадут эполеты. Говорил я с самим Волконским.
-- Да ведь просил же я тебя не говорить...
-- К слову пришлось. Ты точно боишься стать офицером?
-- И то боюсь. Ведь в приказе-то как будет сказано? "Производится в корнеты такой-то юнкер"... А какой же я юнкер? Сам знаешь, что я и экзамена никакого не сдавал...
-- Станешь корнетом, так и об экзамене никто уже не спросит; все будет шито-крыто.
Вот и толкуй с этаким ветрогоном!