Повинная и арест. -- Юнкерский экзамен и атаман Платов
Августа 25. Тёплицкие горячие ванны своей целебностью славятся. Вот император Франц и предоставил их в пользование нашим больным солдатам. Но купаться пока что никому доселе не приходится: после похода да кровопролитной битвы столько грязного белья накопилось, что целый день в тех ваннах стирка идет.
От множества войск в городе цены на все съестное баснословные; хлеба же ни за какие деньги уже не раздобыть. Расположенные по окрестностям полки, впрочем, еще больше нашего в продовольствии нуждаются. Фуражиры их за десятки верст рыскают; а в ожидании и нижние чины, и офицерство грушами и сливами пробавляются: все дороги здесь фруктовыми деревьями обсажены, ешь, -- не хочу.
Пруссаки с нами, русскими, по-прежнему ладят: "Либер фрейнд! Камерад!" Цесарцев же, как и мы, не терпят, то и дело драки с ними заводят.
Августа 27. Нигде покою себе не нахожу: роковое 30-е число все на уме. Чтобы порассеяться, в театр пошел, -- разумеется, на верхи, в парадиз: юнкера ведь те же нижние чины. Шла шутка Коцебу: "Проказы шута". Немцы покатывались со смеху. Мне же вовсе не казалось смешно, потому ли, что очень уж пошлы их немецкие "проказы" и "вицы", или потому, что у самого на душе такая скверность... Скорее бы хоть 30-е наступило! Один конец...
Августа 29. Предчувствие меня, не обмануло.
Каких не вымышляй пружин,
Чтоб мужу бую умудриться, --
Не можно век носить личин,
И истина должна открыться...
У штабного писаря, что переписывал завтрашний приказ о наградах, Сагайдачный выпытал, что ему, Сене, дают Станислава с мечами в петличку, а мне и взаправду эполеты. У меня сердце совсем упало, и я решился идти к начальству с повинной. Но решение -- одно, а выполнение -- другое. Когда я толкнулся в приемную князя Волконского, то она была полна штаб- и обер-офицеров. В это время из княжеского кабинета выходит Муравьев. Я -- к нему.
-- Голубчик, Николай Николаич! Мне непременно надо к князю; но очереди тут нашему брату не дождаться.
-- Да, уж придется вам потерпеть день другой.
-- Но мне надо к нему теперь же, сейчас, во что бы то ни стало!
-- Что за спех такой?
-- От этого зависит вся судьба моя.
-- Да в чем дело?
И стал я шепотом выкладывать ему начистоту, как в Смоленске добывал себе заграничный вид. Он, однако ж, не дослушал.
-- Простите, мой милый; мне решительно некогда: наши пешие гвардейцы дают завтра, в Александров день, в своем селении банкет прусской гвардейской пехоте и артиллерии. Я откомандирован по сему случаю в распоряжение командира Преображенского полка, и вот тороплюсь теперь туда. Хотите, поезжайте со мной? По дороге мне и доскажете.
Так я поехал с ним да, яко исповеднику на духу, поведал ему все, что меня так удручало. Он сделал пресерьезное лицо.
-- М-да, некрасивая история... Губернаторского чиновника вы пожалели, а себя подвели. Вот и расплачивайтесь. О производстве вашем в офицеры не может быть теперь, кажется, и речи.
-- Но приказ уже переписан...
-- В этом и загвоздка. Вечером я буду снова с докладом у князя Петра Михайлыча; доложу ему, извольте, и об вас.
-- Но что меня ожидает?
-- А уж это предсказать вам не берусь. Хорошо, коли не разжалуют в солдаты. Ну, да и из солдат ведь выслуживаются. Падать духом военному человеку не приходится. А вот мы и у места. Полюбуйтесь, кстати, столовой для банкета.
Столовую, в самом деле, стоило посмотреть. Устроили ее в огромной мазанковой риге. Все четыре стены разобраны; оставлены одни столбы под крышей, и те сверху донизу зеленью перевиты. Люстры и бра -- из живых цветов, нарочито выписанных из Праги. Главный стол, по середине риги, предназначен для высочайших особ и их свиты; вокруг оного широким полукругом поставлен другой длиннейший стол для прусских офицеров, которые сидеть будут только с наружной стороны лицом к главному столу.
-- А где же стол для наших офицеров? -- спрашиваю я Муравьева.
-- Им, хозяевам, сидеть не полагается. Они будут угощать дорогих гостей: гренадеры гренадеров, артиллеристы артиллеристов и т. д. В разных местах будут, разумеется, хоры музыкантов и песельников.
Да! Банкет выйдет знатный, со здравицами, музыкой, песнями... Но мне-то таковые -- звук пустой: дома у себя сидя, я участи своей ожидаю; Муравьев после доклада Волконскому зайти обещал.
... Вместо Муравьева зашел дежурный офицер.
-- А я, Пруденский, за вами. Приказано вас под арест взять. Да вот вам записочка от Николая Николаича.
Записка была наскоро написана карандашом: "Зайти к вам сейчас не имею возможности. Вышло, как я предсказывал. Но князь Петр Михайлович доложит еще государю".
И я уже в арестантской, да не в общей, а в одиночной, на хлебе и воде. Прощай, эполеты! Прощай, значит, и Ириша!
Августа 31. Весь вчерашний день ни одна душа ко мне не заглянула. Не до меня им было -- царские именины! Сегодня же зашел Муравьев.
-- Ну, Пруденский, страшен сон, да милостив Бог.
-- Меня простили?
-- Простить не простили...
-- Но князь докладывал обо мне государю?
-- Докладывал. По-настоящему за самозванство вас следовало в арестантские роты закатать без выслуги...
Как ни крепился я, а на глазах слезы навернулись.
-- Полно вам малодушничать! -- сказал Муравьев. -- Не все ведь еще для вас потеряно. Слушайте дальше. Когда князь вас по имени назвал, государь про вас вспомнил:
-- Да это не тот ли самый юнкер, у которого при Кульме кивер пулей пробило?
-- Тот самый.
-- Так лишить его всякой выслуги было бы слишком жестоко.
-- Но юнкерского экзамена, ваше величество, он еще не сдавал.
-- Так пускай сдаст.
-- Весьма сомневаюсь, ваше величество, -- говорит Волконский, -- что он сможет сдать: сам он сознался мне, что за малоуспешность в науках должен был оставить семинарию.
-- Продержите его месяц под арестом: за это время он подготовится.
-- Помилуйте, Николай Николаич! -- воззвал я к Муравьеву. -- Где же в месяц времени подготовиться по всем предметам? И так-то мозги мои познаниями никогда обременены не были, а теперь и последнее выдохлось.
-- Уж это ваше дело. Юнкерский экзамен, да еще в военное время, не такая уж мудрость. Приналяжете хорошенько -- и выдержите. "Хочу" -- половина "могу". А не сможете, так уж не взыщите, -- будете разжалованы.
Я и голову повесил.
-- Да и книг учебных, -- говорю, -- мне негде взять!
-- Русских учебников здесь, у немцев, разумеется, не найти...
-- А в немецком языке я швах, зер швах!
-- Но кое-что все-таки понимаете? А по-французски и говорите и читаете свободно?
-- В Москве, в плену у французов, несколько книг перечитал.
-- Вот это и пойдет вам теперь впрок.
-- Но французские учебники здесь тоже вряд ли найдутся...
-- Так готовьтесь по немецким с французским лексиконом. Подробностей вас спрашивать не станут, а самое главное я отмечу вам карандашом. Математикой же займусь с вами сам. Сейчас пойду справиться, где тут книжные лавки. До свидания.
Этакая добрая душа! Сколько ведь на свете милых людей! Придется уже стряхнуть с себя эту проклятую славянскую лень...
Сентября 12. Сначала мне приходилось тяжко, пока возился с лексиконом. Но все отчеркнутое Муравьевым в географии и истории Сагайдачный переводит мне теперь на русский язык, а потом еще переспрашивает. Арифметика же и геометрия у самого Муравьева идут как по маслу.
Сентября 22. На Бога надейся, но и сам не плошай. До конца ареста мне оставалась еще целая неделя, как вдруг меня зовут к Волконскому.
-- Ну-с, Пруденский, -- говорит он, -- мы выступаем из Теплица; в дороге держать вас взаперти негде. Надеюсь, что арест свой вы использовали. Экзаменовать юнкеров положено собственно в особой комиссии; но на войне допускается и упрощенный способ. На ваше счастье я кое-что уж перезабыл; но чего не должно забывать, то еще, слава Богу, помню. Назовите-ка мне главные города Европы.
От Муравьева я слышал, что это первый вопрос, который, обыкновенно, предлагают из географии, и я невольно улыбнулся. Волконский нахмурился.
-- Чего вы улыбаетесь?
-- Простите, ваше сиятельство, -- извинился я, -- но это так просто. Я знаю главные города даже всех 22-х кантонов Швейцарии.
-- Вот как? Я сам, признаться, никогда их не знал. Что ж, говорите.
И я забарабанил, как по клавишам:
-- Цюрих, Ури, Швиц, Люцерн,
Унтервальден, Гларус, Берн,
Шафгаузен, Флрейбург, Аппенцель,
Золотурн, Базель, Нейшатель,
Граубинден, Галлен, Цуг, Ааргау,
Генф, Валлис, Тессин, Ваадт, Тургау.
-- Постойте, -- говорит Волконский, -- да ведь это как будто стихи?
-- Точно так; это немцы придумали, чтобы легче было запомнить.
-- Да, немцы народ практический. Но по-русски города Генф, имейте в виду, не существует, а есть Женева. Ну, да не всякое лыко в строку.
И он задал мне еще несколько вопросов, на которые я с грехом пополам ответил.
-- Так-с... -- сказал он. -- Перейдем к истории. Что бы такое спросить вас?..
Значит, география прошла благополучно! Это меня так ободрило, что я уже сам подсказал ему вопрос:
-- Для военного человека, ваше сиятельство, ведь самое важное -- беззаветная храбрость и самопожертвование ради отчизны или великого дела?
-- Несомненно.
-- А примеров тому в истории было немало; в древней: Леонид при Фермопилах, Муций Сцевола, Публий Денис Мус... В средние века: Арнольд Винкельрид, Вильгельм Телль...
-- Ну, Вильгельм-то Телль -- личность полумифическая, -- перебил меня Волконский. -- А в русской истории кто тем же отличился?
-- В старые времена, -- говорю, -- Пересвет.
-- Пересвет? -- переспросил он, точно имени инока-богатыря никогда еще и не слышал.
Одной из излюбленных тем нашего учителя истории в бурсе была Куликовская битва, а потому я без запинки рассказал теперь о том, как в самом начале битвы Пересвет и великан-татарин Челубей сшиблись на копьях с такою силою, что оба пали мертвые.
-- Личная храбрость в сражении для воина, конечно, первое условие, -- сказал Волконский. -- Смелость города берет. Но исход сражения решает обыкновенно все-таки гений полководца. Гений Наполеона общепризнан. А у нас кого вы назовете?
Хотелось мне для смеху назвать уже Шварценберга или Винценгероде; однако ж воздержался и назвал Суворова и Кутузова.
-- А у пруссаков в семилетнюю войну чей гений особенно проявился?
-- Короля Фридриха II, за что он и прозван Великим. Война же та, собственно, продолжалась вовсе не семь лет...
-- А сколько же?
-- Шесть лет десять месяцев и восемь дней. Сказал я это совсем уверенным тоном, хотя, на самом деле, за точность месяцев и дней голову бы свою не прозакладывал. Но "смелость города берет", и экзаменатор мой меня не поправил.
-- Та-ак-с, -- протянул он опять. -- Арифметику вы всю прошли?
-- Всю. Сам Николай Николаич меня переспрашивал.
-- А геометрию?
-- Геометрию прошел до Пифагоровых штанов... виноват! Рейтузов.
Тут уж и Волконский губу закусил, чтобы не улыбнуться, и взглянул на часы.
-- Ого! Мне пора к государю. Можете идти.
-- Опять под арест, ваше сиятельство?
-- Нет, к себе домой: ваш арест кончился.
-- И экзамен тоже?
-- И экзамен.
-- Ваше сиятельство! Позвольте вам ручку поцеловать...
-- Ну, ну, ну, ступайте.
-- А сам уже смеется.
Итак, я опять юнкер, но уже заправский, не поддельный!
...Первым меня Муравьев поздравил.
-- Одним только, -- говорит, -- вы князю не угодили: чересчур развязны с начальством; не сумеете, стало быть, держать в повиновении и низших. Поэтому вас зачислят в такой полк, где командир возьмет вас в ежовые рукавицы.
-- Лишь бы не в пехоту! -- вздохнул я. -- Пеший конному не товарищ; я так свыкся с моим конем...
-- Это мы вам как-нибудь еще устроим, -- утешил меня Муравьев. -- В штабе теперь не до вас: завтра мы идем на Альтенбург.
-- Да ведь дорога туда занята еще французами?
-- То-то, что они ее уже очистили. Под самым Альтенбургом граф Платов со своими донцами разбил в пух и прах генерала Лефевра и забрал больше тысячи пленных.
-- Вот бы к кому попасть!
-- В Альтенбурге мы его, авось, еще застанем.
Альтенбург, октября 1. Платов, говорят, здесь, но в штабе еще не показывался.
Здешний герцогский замок на высокой горе занят императорской квартирой; под горой вся армия расположилась. Пробудем мы тут, впрочем, весьма недолго. Шведы и пруссаки перешли уже Эльбу; Блюхер разбил наголову корпус Бертрана и захватил много орудий; Чернышев зашел в тыл неприятелю и завладел Касселем, столицей короля вестфальского. Сам Наполеон, со всех сторон теснимый, покинул Дрезден и стягивает свои войска к Лейпцигу. Там, по всей видимости, и произойдет новое кровопролитное побоище.
Октября 2. Мечта моя сбылась! Муравьев вчера же напомнил обо мне Волконскому; а сегодня меня уже вызывают:
-- Пожалуйте к князю.
-- Есть у него кто?
-- Есть: атаман войска донского, граф Платов. Вот оно!
Вошел. Чинный поклон тому и другому.
-- Ба-ба-ба! -- говорит Платов. -- Да мы, братец, с тобой никак раньше уже виделись?
-- Под Малоярославцем, ваше сиятельство.
-- Верно. Швейцарские кантоны стихами зазубрил? А ну ее, Швейцарию! Иное дело, кабы все французские города и веси назубок знал. До Парижа сколько еще их брать придется!
-- Так вы, граф, и в Париж метите? -- спрашивает Волконский.
-- Еще бы. Погостил Бонапартишка у нас целый месяц в Кремле, так как же нам не отдать ему визита в Лувре.
-- Вашими бы устами да мед пить. У него собрано под Лейпцигом войска, слышно, до 250 тысяч.
-- А у нас тут?
-- У нас в Главной армии всего-навсе 120 тысяч. Необходимо прежде всего соединиться с Северною армией и с Силезскою...
-- Чтобы общими силами раздавить гидру? Ясно, как Божий день!
-- Вот видите, граф, вы сразу это поняли, а главнокомандующий наш, упрямый как козел, отстаивает свою диспозицию: не выжидая Бернадота и Блюхера, сосредоточить всю Главную армию меж двух рек: Плейсой и Эльстер, дабы отрезать, дескать, неприятелю отступление!
-- Да ведь этак между реками, черт возьми, нам некуда будет и развернуться!
-- То-то вот и есть. К тому же на Плейсе всего одна переправа -- при Конневице. Пока мы будем выбираться оттуда, как из ловушки, Наполеон разгромит отдельно и Блюхера, и шведского принца.
-- Да неужели государь наш по своей сердечной мягкости уступит опять Шварценбергу?
-- Нет, его величество потребовал его сюда для личных объяснений. Нынче же фельдмаршал должен прибыть вместе с начальником своего штаба графом Радецким и генерал-квартирмейстером Лангенау.
В это время дверь быстро растворилась и вошел дежурный адъютант.
-- Имею честь доложить: сейчас пожаловал князь Шварценберг.
-- Ну, граф, не взыщите, -- говорит Волконский. -- Я должен его встретить.
-- А этого молодца, значит, вы мне уступаете?
-- Вам он, полагаю, более, чем нам, пригодится.
-- Мне-то такие молодчики теперь весьма и весьма нужны. В последнем деле здесь, под Альтенбургом, у меня нескольких офицеров не стало. Ты, братец, меж свитских не слишком уж избаловался?
-- Никак нет-с, ваше сиятельство; не из того теста сделан.
-- И благо. Казак из пригоршни напьется, на ладони пообедает. А конь у тебя есть?
-- Есть, и весьма даже изрядный.
-- То-то же: казак без коня -- что солдат без ружья. Как узнаешь только, что порешено в совещании с Шварценбергом, -- на коня и ко мне...
...Прежде чем садиться на коня, запишу поскорей про совещание. Было оно очень бурное. Шварценберг ни на йоту не хотел изменить свою диспозицию. Но и государь остался тверд.
-- Войска вашего императора вы хотите непременно поставить между Плейсой и Эльстер? -- сказал он. -- Хорошо, ставьте. Перед вашим монархом вы один и в ответе. Что же до корпусов русских и прусских, то я безусловно требую, чтобы они теперь же были двинуты на Магдеборн, а послезавтра с утра оттуда на Лейпциг. Шведский принц стоит еще у Галле и едва ли поспеет к началу боя. К Блюхеру же будет сейчас отправлен курьер с приказанием идти на Лейпциг с севера.
-- Так главное распоряжение боем ваше величество берете на сей раз уже на себя? -- спросил Шварценберг. -- Очень вам благодарен, что снимаете с меня ответственность.
А уж вся наша армия, да и прусская, как благодарны государю!
Тетрадь моя, вижу, к концу приходит Буде Богу угодно после завтрашнего боя дни мои еще продлить -- новую тетрадь себе заведу, и пойдет в ней моей жизни новая же полоса. На случай, однако, что дни мои сочтены, и мне откроются врата смертные, -- сию первую тетрадь теперь же в пакет запечатаю с надписью, чтобы переслали ее в Толбуховку дорогой моей Ирише. Что же до меня самого, -- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя! Не вниди в суд с рабом Твоим!..