Как партизан Давыдов Дрезден брал
Калиш, марта 2. Вчера Сагайдачный пил со мною "брудершафт" на "ты", а сегодня влетает ко мне вестником богов Меркурием.
-- Ну, брудер, сбирайся-ка в путь-дорогу!
-- Куда? -- говорю.
-- Да к кому тебя сердце твое всего больше влекло? К Давыдову?
-- К нему и к Платову. Но...
-- Без всяких "но"! Тебя командируют к Давыдову от главного штаба. Получена жалоба на него от корпусного командира...
-- Барона Винценгероде?
-- Ну да. Зазнался, дескать, партизан: на 30-м году жизни полковник; славолюбие, как вино, в голову ударило. Никакой субординации признавать не хочет. Предостеречь бы его частной запиской в третьем лице. Но с кем ее послать?.. "А пошлите, -- говорю, -- с Пруденским; в отряде у Давыдова он уже в прошлом году служил. Хоть и значится он юнкером Мамоновского полка, да где теперь тот полк? А Давыдов его охотно к себе примет". Потолковали они, потолковали; сами рады, кажется, с тобой развязаться. Ступай же, брат, в канцелярию и -- гайда!
Саксония, дер. Бернсдорф, по пути к Дрездену, марта 7. Не даром говорится, что язык до Киева доведет. По-немецки я, разумеется, ни в зуб толкнуть. Но наши передовые отряды уже все пространство от Одера до Эльбы наводнили, и так-то от одного отряда до другого я с моим русским языком до передовых партий к самому Давыдову добрался.
Узнал меня Денис Васильевич с первого взгляда.
-- А, Пруденский! Каким тебя ветром принесло? Начал я было объяснять. Он только краем уха слушал и перебил меня:
-- Ну, братец, после как-нибудь доскажешь. С флигель-адъютантом Орловым у нас сейчас торги идут: кому куда, чтобы маршала Даву в Дрездене кольцом заключить. Говори же коротко: ко мне, что ль, опять просишься?
-- Пламенное желание мое... -- говорю. -- Числюсь я юнкером в казачьем полку графа Дмитриева-Мамонова...
-- Ну, и у меня будешь тем же юнкером. Ступай же к нашим молодцам, объявись. И они тебя, чай, еще не забыли. Запасный конь у них для тебя найдется...
-- Но у меня, -- говорю, -- к вам, Денис Васильич, из главного штаба еще частная записка.
Насупился.
-- Частная? Что значит "частная"?
-- А так, яко бы негласный совет по поводу ваших отношений к барону Винценгероде...
-- Давай сюда!
Выхватил у меня из рук, стал читать.
-- Черт знает, что такое! -- воскликнул и -- раз, два -- записку в клочки.
Я с перепугу бросился подбирать с полу: а он:
-- Оставь! Частный совет, так и частный привет. Есть у меня, слава Богу, и свой прямой начальник, генерал Ланской, отстоит он меня; а тут нашлись еще непрошеные советчики штабные... Дался им этот Винценгероде! Дослужился ведь в своем Гессен-Касселе до майора; ну, и сидел бы у себя, в немечине, на насиженном месте. Ан нет, к нам, в русскую армию, напросился. Получил полковника и убрался подобру-здорову: к врагам нашим, австрийцам, перекочевал. Да и там, знать, не ко двору пришелся: снова к нам, в матушку Россию, и ведь с генеральским уже чином. После Аустерлица вторично к австрийцам перебрался. А в прошлом году в третий раз к нам, да еще чином выше -- генерал-лейтенантом. От австрийцев одному только и научился: "Иммер лянгсам форан! Иммер лянгсам форан!" -- "потихонечку да полегонечку", а то и раком вспять... И такой-то горе-богатырь нашим авангардом командует! Эх-эх! Ну, да мы с Орловым свою линию ведем...
И вправду ведь, час спустя "своя линия" у них обозначилась: Орлов со своей партией идет обходом к Эльбе и, перейдя оную, с того берега к Дрездену подступит, а Давыдов -- прямым путем. Ротмистр Чеченский с 150-ю казаками ныне же к самому Дрездену выступает для рекогносцировки, а мы завтра на рассвете.
В Дрезденском форшкадте, марта 8. Вот так денек! Еще на походе ранним утром со стороны Дрездена до нас гул донесся как бы от орудийного залпа, и опять все стихло.
-- Знать, что-нибудь да взорвало, -- говорит Давыдов. -- Но кто взорвал: неприятель или наши?
В ближайшей деревне у немцев узнали, что французы еще накануне госпитали свои и военные запасы с правого берега Эльбы на левый в Старый город перевели, а саперы их под мостом, как кроты, рылись.
-- Вот и взорвали мост порохом, разбойники! -- вздыхают немцы. -- А ведь мост-то какой капитальный был: на каменных сводах!
-- Эге-ге! -- говорит Денис Васильевич. -- Так Новый-то город, что на нашем берегу, они уже покинули... Аль попытаться?.. Ведь Дрезден -- вторая после Берлина столица немецкая. Однако без благословения Панского не обойтись; а он благословит: моя слава -- и его слава.
И к генералу Ланскому в Бауцен курьер полетел. С нетерпением с часа на час ожидаем его возвращения. И вот он назад летит. Офицеры, да и я с ними, окружили Давыдова; а он прочитал ответ и говорит:
-- Слушайте, господа: "Разрешаю вам попытку на Дрезден. Ступайте с Богом".
-- Ура! -- в один голос все мы гаркнули.
Тут скачет и казак от ротмистра Чеченского с рапортом, что у ворот Дрездена его перекрестный огонь встретил из палисадов. Как-де быть?
Денис Васильевич в ответ:
"Держись крепко. Спешу к тебе со всей партией".
На полпути к Дрездену новый рапорт: бургомистр просит пощадить город. Чеченский же потребовал, чтобы всех французов на ту сторону Эльбы спровадили, иначе никому и ничему в городе пощады не будет. Тогда бургомистр попросил дать ему хоть два часа сроку.
-- Какого страху-то казаки наши на них нагнали! -- говорит Давыдов. -- А ведь всего-навсе их у Чеченского полторы сотни... Правда, есть у него и урон: четверо ранено, а хорунжий Ромоданов насмерть... Вечная ему память! И нам ее тоже, быть может, скоро споют. Ну, да теперь, не загадывая, на рысях вперед!
В верстах трех-четырех от Дрездена третий рапорт: комендант одумался, одним казакам сдать город никак не может. Иное дело, кабы при них была еще пехота...
-- Черта с два! Да где ее взять-то? -- говорит Давыдов. -- Надо огорошить их нашим несметным будто бы полчищем. У страха глаза велики. Займем биваками форштадты, а на высотах в разных местах костры разведем.
И вот мы в форштадтах, а на горах кругом бивачные огни горят-пылают.
Марта 9. Среди ночи гром из ясного неба! От Ланского новый приказ:
"Любезный мой полковник! Невзирая на позволение, мною вам данное, я принужденным нахожусь изменить ваше направление вследствие повеления, сейчас полученного от корпусного командира..."
Разбудил всех Денис Васильевич сам не свой:
-- Отбой, господа! Партизану завладеть вражеской столицей не по чину; честь эта должна принадлежать корпусному командиру барону Винценгероде. Нам велят отойти к Мейсену...
-- Помилуйте, Денис Васильевич! -- взмолился ротмистр Чеченский. -- Из-за чего добрый товарищ мой, Ромоданов, жизнью поплатился, четверо нижних чинов из строя у меня выбыло?.. Нас было всего полтораста человек, а у вас ведь целых пять сотен. Неужели нам, в самом деле, теперь убраться вон, когда город нам уже сдаться готов?
-- И думать нечего, -- говорит Денис Васильевич. -- Раз город будет в наших руках, то никакой Винценгероде лавров у нас уже не отнимет. Медведю только бы железное кольцо сквозь ноздрю продеть, а там мы его уже под нашу дудку плясать заставим. Утром вы, Лёвенштерн, отправитесь в Дрезден парламентером, скажете, что я сам прибыл с конницей и пехотой, и что если немедленно не сдадут нам город, мы будем его штурмовать.
Штабс-капитан Лёвенштерн, из русских немцев, -- тот самый, которого еще накануне Чеченский посылал к бургомистру для переговоров.
И вот, собравшись по утру в город, Лёвенштерн вернулся с ответом, что французский генерал Дюрют просит в Старый город к нему уполномоченного штаб-офицера прислать. Выбрал Денис Васильевич для сего подполковника Храповицкого; для пущей важности еще свои собственные премногие регалии ему навесил.
При переправе на лодке через Эльбу в Старый город Храповицкому платком глаза завязали, потом за руку на квартиру Дюрюта повели. Переговоры, однако, затянулись. Храповицкий не соглашался на некоторые пункты Дюрюта, а тот на некоторые Храповицкого. Два раза уполномоченный наш возвращался к Давыдову за инструкциями. Так Дюрют с негодованием отказывался внести в письменный договор требование Давыдова, чтобы французские солдаты русским честь отдавали. Сошлись, наконец, на том, что предложено это будет французам на словах.
Только теперь, к вечеру, все кончилось благоус-пешно: договор Дюрютом и Давыдовым подписан.
-- Наша взяла! -- говорит Денис Васильевич и руки потирает. -- Завтра же занимаем половину Дрездена. Дело сделано чисто, комар носу не подточит. "Что будет, то будет, а будет то, что Бог даст", говорил еще гетман Богдан Хмельницкий.
Дрезден, Новый город, марта 10. Сегодняшний день для дорогого нашего Дениса Васильевича, можно сказать, зенит жизни, равного коему у него не было, да едва ль когда и будет.
Еще ни свет, ни заря, а вся наша партия была уже на ногах, чтобы убрать коней и самим почиститься, принарядиться для приличного въезда в город. И у Дениса Васильевича на сей раз его черная, как смоль, курчавая, окладистая борода, оказии ради, была тщательно расчесана; сам он щеголял в новом черном чекмене, в красных шароварах и в таковой же шапке набекрень, на боку -- черкесская шашка, на шее -- Владимирский крест, Анна с алмазами и прусский орден "пур ле мерит", а в петлице -- Егорий Храбрый. В таком-то образе он принял перед городской стеной, в 10 часов утра, явившуюся к нему на поклон депутацию от чиновников и граждан. Когда же этот бородач-казак в ответ на их приветствие заговорил с ними на чистейшем французском языке, они рты разинули, уши развесили. Да и было с чего: вместо ожидаемых угроз, он, дикий казак, объяснил им, просвещенным немцам, что отныне, благодаря великодушию монарха российского, для Германии заря светлого будущего занимается, и что они, саксонцы, могут почитать себя особенно счастливыми, так как первые из немцев избавляются от позорного ига французов.
Расшаркались депутаты и откланялись.
-- На коней!
И, окруженный офицерской свитой, он въезжает беспрепятственно в укрепленную столицу Саксонии, на аргамаке своем избоченясь, подлинным триумфатором по сторонам поглядывает. А следом конвой -- Ахтырские гусары, за гусарами -- песельники 1-го Бугского казачьего полка, за песельниками -- самый полк, далее -- Донской Попова 13-го полк и, наконец, Донской же Мелентьева полк, накануне присланный к нам на подмогу генералом Орловым.
В воротах стоит под ружьем французский гарнизон, бьет в барабан и делает на караул. Лихой командир наш в ответ приподнимает шапку. Подполковник Храповицкий наклоняется к нему и говорит что-то. Денис Васильевич кивает головой, задерживает коня и знаком подзывает к себе гарнизонного капитана. Тот подходит и отдает честь.
-- Если не ошибаюсь, г-н капитан, -- говорит Давыдов, -- вы адъютант генерала Дюрюта и были его уполномоченным?
-- Точно так: первый его адъютант, капитан Франк.
-- Весьма приятно. Не откажите же отзавтракать со мною. Эй, песельники!
И песельники залихватски заливаются:
-- "Растоскуйся, моя сударушка!"
С голубых небес солнце самые яркие лучи свои ниспосылает, а по обеим сторонам улицы народ толпится и единодушно нас приветствует:
-- Ура, Александр! Ура, Россия!
И шапки вверх, а из окон дамы платками машут. Хотя я и последняя спица в триумфальной колеснице Давыдова, но и у меня от гордости грудь ширится, вздымается.
И вспомнился мне таковой же въезд в родной мой Смоленск Наполеоновых дружин. Вступали они тоже победителями с барабанным боем и трубами; но народ уныло сторонился, про себя их проклиная. Здесь же всеобщий восторг не побежденных, а освобожденных. Кабы видеть меня в этом победоносном шествии могла моя Ириша!
Расположились мы биваком по главной улице; сам же Денис Васильевич на отведенной ему квартире принимает именитых граждан. Попытка его блестяще удалась, и лавров у него никакой Винценгероде вырвать уже не может!
Марта 11. С Дюрютом заключено перемирие на 48 часов с предварением, что с часу на час ожидается прибытие сорока тысяч, дабы он без выстрела очистил и Старый город; Ланскому же донесение послано о занятии Нового города с просьбою -- до истечения перемирия артиллерию и пехоту прислать.
Марта 12. В бочку меда ложка дегтю: от Ланского поздравление Давыдову, но с упреком за самовольное перемирие с неприятелем. "Заключить таковое, мол, не имел бы право ни я, ни сам барон Винценгероде, коему посланы мною ваш рапорт и копия с капитуляции".
Такова шаткость человеческих умозаключений!
Марта 13. Увы! Увы! Все прахом пошло.
Винценгероде, получив в Бауцене рапорт нашего славного партизана, взбеленился, взял в тот же час почтовых лошадей, мчался день и ночь, и нынче вот под утро пожаловал к нам в Дрезден собственной персоной. Денис Васильевич оказался бедным Макаром: все шишки на него повалились.
-- Да как вы, сударь, посмели вообще подойти к Дрездену, когда вам приказано было идти на Мейсен? Как вы посмели входить от себя в переговоры с неприятелем, когда сие законом строжайше воспрещено? Как вы посмели заключить с ним перемирие, когда сам Блюхер делать того не вправе? Сие последнее есть государственное преступление, примерного наказания достойное. Сдайте вашу команду подполковнику Прен-делю, а сами извольте отправиться в главную квартиру. Там, может статься, буд^т к вам снисходительнее; у меня в военном деле нет снисхождения. Прощайте!
Руки даже не подал и повернулся спиной. Вышел от него Денис Васильевич, как ошпаренный, с поникшей головой.
-- Ну, господа, -- говорит нам, -- прощаюсь с вами. Моя карьера кончена...
-- Как? Что?
-- Да так и так... Барон Винценгероде по-своему, да и по военным правилам, совершенно прав. По свойственной молодости удали и отваге я не в меру занесся, ну, и несу теперь заслуженную кару. Накрошил, так выхлебывай. Но всего горше мне все же расставанье с вами. Ведь от самого Бородина до вступления сюда, в Дрезден, я делил с вами голод и холод, радости и горе, труды и опасности. Черствый хлеб на биваке, запах жженого пороха и кровавая купель сближает людей между собой. И вот меня насильно разлучают с вами! Но расстаюсь я не с подчиненными, а с сыновьями и друзьями: в каждом гусаре я оставляю сына, в каждом казаке друга. Всю жизнь свою я не перестану вспоминать чудесные события, освятившие наше братство. Не поминайте же и вы меня лихом...
И он, удалый отчаянный партизан, заплакал! У всех у нас, разумеется, также слезы взор застлали. Пошли объятия, поцелуи, всякие пожелания и обещания. Когда же он затем пошел прощаться со своими нижними чинами, всех их равномерно слеза прошибла.
...Только что занес я в дневник вышеописанное, сижу в раздумье: как-то еще без Дениса Васильевича моя собственная судьба повернется? -- как вдруг за мной его денщик.
-- Ваше благородие! Полковник мой прислал за вами.
Обо мне, мелкой сошке, напоследок еще вспомнил!
-- Что прикажете, Денис Васильич?
-- А вот что, голубчик. Что на счет меня порешат в императорской квартире -- одному Богу известно. Сюда-то я вряд ли вернусь. Так вот, скажи-ка мне: сжился ли ты уже в партии настолько, чтобы остаться, -- тебя, как волонтера, насильно задержать не могут, -- или же охотней со мной поедешь?
-- С вами, Денис Васильич! Куда вы, туда и я.
-- Так я и думал. В дороге мне компаньоном будешь, да и прокатишься даром.
-- А как, Денис Васильич, -- говорю, -- быть с этой моей казачьей амуницией? Одолжил мне ее Никитин, когда был тяжело ранен...
-- Да ведь вчера он, бедняга, помер?
-- Помер, и завтра его хоронят.
-- Упокой Господь его душу в селениях праведных! В новом чекмене какой ему уж прок? А тебе он на сем свете еще весьма пригодится.
Тут опять денщик:
-- Ваше высокородие! Немцы вас спрашивают. Была то депутация от магистрата. Поднесла ему благодарственный лист за дисциплину в его партии, не токмо не грабившей жителей, а поддерживавшей в городе примерный порядок.
Почтовая коляска была уже подана, когда от генерала Орлова нарочный прискакал с вестью о благополучной переправе его на левый берег Эльбы.
-- Колесо Фортуны! -- Денис Васильевич воскликнул. -- Еще бы несколько часов -- и Старый Дрезден был бы тоже наш. А теперь кому-то достанется лакомая эта добыча?!
Отер глаза и вскочил в коляску.
-- Едем, Пруденский. Пошел! Форвертс!
Пишу сии строки на ночлеге в неведомой деревушке по пути в главную квартиру. С непоколебимостью уповаю на правосудие и сердечную доброту государя императора, который неудержное молодечество в тяжкую виду бравому партизану не поставит.
Калиш марта 20. Благодарение и хвала Создателю во Святой Троице! Мой Денис Васильевич помилован, а с ним и меня не забыли.
Первым делом толкнулся он здесь, разумеется, к главному вершителю штабных дел, князю Волконскому. Выслушал тот и говорит:
-- Будьте благонадежны, полковник: вы повели себя героем; сам Винценгероде того не отрицает. А геройство и фельдмаршал, и государь высоко ценят.
Доложил он обо всем Кутузову, а тот государю.
-- Победителей не судят, -- сказал государь. Затем светлейший вызвал к себе нашего героя и обласкал.
-- Мы вас, -- говорит, -- не выдадим; все устроится к лучшему. Дайте нам только время. Попали вы к нам в самую неудобную минуту: прибыли из Питера дорогие гостьи: две княжны Волконские, да моя племянница; и князю Петру Михайловичу, и мне, старику, голову вскружили. А завтра, в добавок, пожалует еще из Бреславля король Фридрих-Вильгельм с ответным визитом. Надо показать ему нашу гвардию во всей красе. Уж потерпите, родной.
Обо мне, однако, Денис Васильевич Волконскому тоже словечко закинуть успел: малый-де разбитной и надежный; знает и по-французски.
-- А по-немецки?
-- По-немецки одно слово: "Форвертс!" Засмеялся:
-- Это главное: вперед все, вперед! Определенных занятий для вашего протеже покуда у нас не найдется; но для спешных поручений этакие "медхен фюр аллее" всегда полезны.
-- Так вы, князь, его причислите к штабу?
-- Причислим. Сейчас велю внести в приказ. Итак у меня в главной квартире уже почва под ногами...
Марта 21. Ну вот! Русскому партизану не дали взять Дрезден, а подоспел Блюхер и взял! Нынче, с прибытием сюда короля Фридриха-Вильгельма, в прославление сего подвига прусских войск торжественное молебствие с пушечными выстрелами. Денис Васильевич мой совсем нос повесил.
Кого жаль еще -- это Кутузова. К параду гвардия наша, заново обмундированная, явила себя в полном блеске. А он, фельдмаршал, от дряхлости не имел даже сил на коня сесть и высокого гостя приветствовал перед фронтом стоя...
Марта 24. Три дня пробыл здесь король прусский. Как водится, рауты, балы, банкеты. Все кругом веселится, радостью сияет, точно войны и не бывало. Названный брат мой, Сеня Сагайдачный как сыр в масле катается, то там, то тут приткнется. У меня же, как в сказке, все по усам течет, ничего в рот не попадает; а бедный Денис Васильевич как потерянный по улицам бродит. Когда-то опять об нем вспомнят?
Марта 25. Вспомнили! Сам светлейший его опять к себе вызвал.
-- Поезжайте, -- говорит, -- с Богом назад к Винценгероде: ему посылается предписание возвратить вам прежнюю вашу партию.
-- Ну, Пруденский, -- говорит мне Денис Васильевич, -- придется нам с тобой разлучиться.
-- Так меня, -- говорю, -- вы не хотите уже взять с собой?
-- Видишь ли, голубчик, -- говорит, -- тебя тут причислили, ну и укореняйся. Я, что журавль, птица перелетная.
-- Но партию вашу вам ведь возвращают? Вздохнул и головой покачал.
-- Обещают, да. Но жалует царь, да не жалует псарь. Винценгероде может повернуть дело так, что я останусь ни при чем. У тебя же, милый, есть уже синица в руке, так дай журавлю в небо лететь, куда его понесет.
И вот он без меня улетает. Жалко, невыразимо жалко! Ужели так никогда больше уж и не свидимся?