Битва при Бауцене. -- Сабля пленного. -- Отступление и перемирие. -- Лейтенант in spe*
Лаубан, мая 10. Нет, Наполеона, заклятого врага рода человеческого, простым смертным, видно, не одолеть! А все ведь блестящую победу нам предвещало... И мне тоже счастье опять улыбнулось было...
______________________
* В будущем (лат.).
Началось с вечера позавчера, 8-го числа; а вчера, в Николин день, государь выехал к войскам с графом Витгенштейном еще в 4 часа утра.
-- Ребята! Вот ваш главнокомандующий. Поздравьте же его хорошенько с победой.
И громогласное "ура!" по всем линиям прокатилось, и пушки наши, как по сигналу, загрохотали, а им в ответ и неприятельские. Мимо государя проходили полки за полками -- одни с музыкой, другие с песельниками, а государь их подбадривал на славную смерть своим царским словом:
-- Молодцы! Смотрите, поработайте, когда очередь дойдет. Вперед вам спасибо!
Бой с часу на час разгорался и растянулся на несколько верст по окружающим Бауцен селениям и полям. Сам Бауцен оставался центральным пунктом, где пруссаки ожесточенно бились с прорывавшимися вперед французами.
Было два часа дня, когда государь, наскоро позавтракав, стоял опять со своим штабом на пригорке. Адъютанты и ординарцы летали взад и вперед с донесениями и приказаниями. Прискакал и Муравьев с донесением, весь в поту и дымной копоти. Государь выслушал его со своей ласковой улыбкой.
-- Что, устал? Отдохни же теперь, подкрепись.
А под косогором, в ложбинке, небольшая кучка молодых штабных уж "подкреплялась". Я, как причисленный, держался в сторонке. Проходя к товарищам, Муравьев меня заметил.
-- А вы что же, Пруденский? Уже закусили?
-- Нет, -- говорю, -- с утра маковой росинки во рту не было...
-- Так идемте же: самый адмиральский час.
И, подойдя со мной к закусывающим, говорит:
-- Не найдется ли у вас, господа, маковой росинки для меня, да и для сего юноши?
-- Как не найтись.
Налили нам по чарке; с непривычки у меня даже в голове зашумело.
-- Однако, опалили же вас: чернее трубочиста! -- говорили Муравьеву со смехом. -- Ну, рассказывайте: где побывали? что видели?
-- Да вот, -- говорит, -- какой случай. На обратном пути сюда вижу: взвод солдат вразброд отступает, офицера уже нет, а один солдатик с ружьем за камнем прикорнул. Я его по спине нагайкой:
-- Ты чего прячешься? Вскочил на ноги.
-- Виноват, ваше благородие...
-- Давай сюда ружье!
Не дал, бросился вперед:
-- В штыки, братцы! Ура!
И увлек ведь других: все повернули назад на французов с криком "ура!" и пошли в штыки. Пример храбрости, как и трусости, одинаково заразителен.
Только досказал это Муравьев, как бежит адъютант с запиской:
-- Господа! Нужен ординарец к генералу Чаплицу. Первым Муравьев вскочил.
-- Нет, нет, Муравьев! -- говорит адъютант. -- Вас государь не велел пока беспокоить.
А у меня от "маковой росинки" храбрости еще прибавилось.
-- Пошлите меня! -- говорю.
-- Вас? Да ведь вы еще не ординарец...
-- Я исполню все не хуже ординарца.
-- А что ж, отчего бы его и не послать? -- говорит Муравьев. -- Вчера еще был со мной на разведке, славного коня себе у француза отбил.
-- Коли так, то извольте, -- сказал адъютант и отдал мне записку.
Занимал генерал Чаплиц весьма выгодную позицию в трех верстах на холме, в некой деревне Клике. Домчался я туда на своем призовом коне вихрем.
Прочел генерал записку, приказал поставить восемь орудий против плотины,проложенной внизу через топь, а затем казака кликнул:
-- Вот царская записка. Сейчас поедешь с нею к генералу Грекову и скажешь, что орудия уже поставлены и прикрывают плотину.
-- Генерал! -- говорю. -- Разрешите мне это сделать?
Взглянул он на меня; видит, что я нетерпением горю.
-- Что ж, пожалуй, -- говорит, -- поезжайте вместе с казаком.
И понеслись мы с казаком под гору да через плотину.
Стоял генерал Греков со своими донцами лицом к лицу с неприятелем, но неприятель владел уже косогором и обстреливал сверху наших. Прочел и Греков царскую записку, выехал перед фронтом своих молодцов-донцов и зычным голосом им возвестил:
-- Ребята! Велено нам взять у французов "языка", а потом за плотину к той деревне отойти. Возьмем же у них "языков", сколько Бог пошлет.
-- Рады стараться! -- грянули те в один голос, как из пушки.
Взял тут Греков у одного казака пику и стал во главе своих удальцов.
-- Марш-марш!
С пикой наперевес соколом на косогор первым взлетел, и вся соколиная стая восьми полков казачьих за ним следом. Встретили их французы дружным залпом, но зарядить снова не успели, как уже донцы со своими пиками и шашками нагрянули. Пошла рукопашная... кровь так и льется... люди падают и уже не встают... У меня в глазах зарябило. Вижу, однако, что один француз-офицер поднимается. Я к нему и за шиворот:
-- Сдавайтесь!
Сдался. Забрали казаки еще человек двадцать и двинулись мы с пленными обратно, как приказано было, через плотину к деревне Клике, к генералу Чаплину.
Вдруг навстречу нам, откуда ни возьмись, на своем Буцефале Сагайдачный.
-- И ты, брат, тут? -- говорит он мне. -- Как сюда попал?
Рассказал я ему, а также об атаке донцов и о том, как взял я в плен французского офицера, который плелся пешком передо мною.
-- А саблю у него так и не отобрал, хорош! -- пристыдил меня мой хохол и обратился к пленнику: -- Позвольте сюда вашу саблю. Куда вы, скажите, ранены?
Ничего тот не ответил, с гордым видом только на груди мундир распахнул, -- вся рубашка в крови.
-- Мы самому государю вас представим, -- утешил его Сеня. -- Наши доктора живо вас вылечат.
Так прибыли мы к генералу Чаплицу. Выслушал он нас, похвалил.
-- А саблю эту, -- говорит, -- вы сами уж представьте его величеству.
Когда мы затем с нашим пленником и его саблей пред царские очи предстали, от необоримого волненья у меня дух захватило, и я, как говорится, стушевался. А Сагайдачный складно и пребойко доложил и про распоряжения Чаплица, и про молодецкую атаку донцов, точно он сам в оной участвовал, и про то, как потребовал он, Сеня, у пленного офицера саблю (что в плен того не он забрал, он умолчал), а закончил тем, что попросил у его величества оставить ему ту саблю на память. Государь милостиво улыбнулся, соизволил на просьбу и спросил его фамилию. А стоявший тут же Волконский пояснил:
-- Племянник графа Разумовского. Был уже и ранен.
-- И все еще юнкер? Поздравляю тебя корнетом. Я не завидую Сене, ай, нет. Буди воля Божья! Но для чего он столь продерзостно себя одного выставил? Зачем не признался, что никогда и ранен не был?.. Да сам я многим ли его лучше? Он-то хоть настоящим юнкером числился, а я, как никак, самозваный... Приходится хранение устам положить. Но переносить сие все же куда тягостно: сердце обида сосет...
Не могу продолжать. Скажу только, что в 4 часа дня от Наполеоновых гранат запылал Бауцен, запылали окружающие селения. Толпы бесприютных жителей: стариков, женщин, детей, в отчаянии разбежались по полю сражения, убитыми и умирающими усеянному. Французы с криком "вив л'амперер!" все напирали; союзные войска дрогнули, подались назад...
И повелено было прекратить кровопролитие... Отступали как на парадном марше, тихо и стройно. Потеряли, как и при Люцене, 20 тысяч убитыми и ранеными. Но в руках неприятеля не оставили, по крайней мере, ни пленных, ни орудий, ни даже повозок. Полной победы Наполеон все-таки не одержал...
Герлиц, мая 14. Витгенштейн сменен: главнокомандующим назначен Барклай-де-Толли. Авось, не к худшему.
Рейхенбах (силезский), мая 21. На переходе сюда о встречах с музыкой и прочими онёрами помину, конечно, уже не было. Ночевать под крышей неохотно даже пускали. Посему я немало удивлен был, когда тут, в Рейхенбахе, еще в городских воротах, почтенного вида женщина меня перехватила:
-- Герр лейтенант! О, гepp лейтенант! Задержал я моего Призового (так ретивый конь мой у меня теперь и прозван): чего ей, мол, от меня?
-- Г-н лейтенант не имеет еще квартиры?
Объяснять ей, что до "лейтенанта" мне еще далеко, не счел нужным; да и где уж с моим немецким суконным языком!
-- Нейн, -- говорю, -- хабе нихт.
-- Так пожалуйте ко мне.
-- Да почему, -- говорю, -- варум?
-- Добрым лицом своим г-н лейтенант доверие внушает: не даст меня в обиду, на постой ко мне буянов не пустит. А у меня г-ну лейтенанту уж так хорошо будет!
Ну, что ж, от добра добра не ищут. И точно, отвела мне чистенькую комнатку с занавесочками на окне, с цветочными горшками. Для Призового моего тоже навес во дворе нашелся.
Государь принял приглашение графа Штольберга и остановился в соседнем его замке Петерсвальде. Главная же квартира -- здесь, в Рейхенбахе. Городок хоть куда, да и окрестности приятный вид являют.
Что до военных действий, то таковые с 17-го числа, по соглашению с неприятелем, до времени приостановлены. Дело в том, что шведский принц, спасибо, отплатил за нас под Ютербеком: здорово поколотил французов. Вот и подослал к нам опять Наполеон из Дрездена своего Коленкура. Но и на сей раз того допустили только до аванпоста: с монархом его входить в прямые сношения государь наш по-прежнему не намерен. Ведутся переговоры через Меттерниха. Как бы только эта хитрая лиса австрийская кругом нас не обошла!
Мая 24. Вчера в Пойшвице перемирие заключили на 6 недель, до 8-го, значит, июля. Передышка для наших войск, как никак, желанная: поумаялись, да и поубавились. Убыль пополнить надо: в коих полках всего-навсе 200 человек осталось, а в коих и полтораста. Немало и офицеров перебито... Как вдумаешься, -- жутко становится!
Июня 4. Государь в Опочну отбыл, где с сестрой своей, великой княгиней Екатериной Павловной, встретится; туда же, слышно, и Меттерних вызван.
Австрия к союзу против Наполеона как будто присоединиться, наконец, хочет. Дай то Бог!
Июня 8. Изленился я от безделья, прости, Господи! Высыпаешься вслать, как в Смоленске, бывало, у маменьки. Объедаешься вишнями и земляникой, которые на базаре просто нипочем. Слоняешься по улицам и мирный быт немецких бюргеров наблюдаешь. К столику в палисаднике трактирчика подсядешь, кружку пива потребуешь, заговариваешь с завсегдатаями-немцами, язык по-ихнему ломаешь. Осмотрел тоже по соседству стеклянный завод: вещь презанятная. А то и за город прогуляешься, по горным кряжам карабкаешься, живописными видами любуешься... Ни дать, ни взять, идиллия феокритова!
Временами, правда, и о маменьке в Толбуховке вспомнишь, да еще об одной милой особе, -- и взгрустнется... Последний раз писал туда в апреле месяце; с тех пор все как-то по лени не соберусь.
А корнету вновь испеченному, Сене, не до меня: по целым дням с другими свитскими офицерами у вельможи прусского графа Цедлица гостит, коего замок за 20 верст отсюда в Богемских горах расположен. При замке всякая роскошь и изобилие: оранжереи, домашний оркестр и прочая, и прочая. У графа -- дочери на возрасте, да и соседние помещики с женами и дочерьми наезжают. Танцы и все такое... Мне, юнкеру, да из поповичей, знамо, там не место. Знай сверчок свой шесток.
Июня 17. И мне, однако ж, довелось-таки раз потанцевать. Заглянул ко мне вчера Сагайдачный новыми победами своими похвалиться; вдруг стук в дверь.
-- Войдите! Херейн!
Входит хозяйка, фрау Кальб, делает нам книксен:
-- У меня к господам лейтенантам большая просьба!
-- В чем дело?
Дело оказалось в том, что у нее брат в соседней деревне харчевню содержит; нынче день рожденья его дочери Ханнхен; будут и танцы, так вот не окажем ли мы им великую честь...
-- Ну, что ж, -- говорит Сагайдачный, -- окажем уж честь?
-- Да ведь я, -- говорю, -- не танцую...
-- Как не танцуешь? В Толбуховке каким козлом еще прыгал.
И отправились мы туда с хозяйкой. Приняли нас со всем почетом; после каждого слова и ему и мне: "герр лейтенант". Слепец-музыкант под темп вальса "Ах ду мейн либер Августин" на скрипице своей запиликал, и деревенские парни и дивчины, схватившись, волчком закружились. Сеня мой тоже, разумеется, пустился с одной, с другой и с третьей, да так лихо, что любо-дорого; все кругом загляделись.
Тут ко мне сама Ханнхен подлетает, бойкая такая, быстроглазая:
-- А вы что же, герр лейтенант?
-- In spe, -- говорю.
-- Это что же значит?
-- Значит, что я еще не лейтенант, а в надежде таковым сделаться. Вальса же вашего я, простите, танцевать не умею.
-- О! Гопсер-вальцер -- самый легкий. Пойдемте со мной.
И пошли мы вертеться, да при всяком повороте гоп! да гоп!
-- Вот видите ли, -- говорит, -- как вы прекрасно танцуете. Я вас и другим девицам представлю.
Подвела к ним и представляет:
-- Герр лейтенант in spe.
Те "хи-хи-хи!", но вертеться со мной не отказываются, и так-то довертелся я до седьмого пота.
А тут и ужин; пива -- море разливанное. Сельский учитель на новорожденную витиеватую речь сказал; Сагайдачный в свой черед за всех ее подруг тост провозгласил. Пошел и я с ними чокаться. А они, хохотуньи, одна за другой, точно сговорившись:
-- Ваше здоровье, герр лейтенант in spe!
Что с них взять? Пускай тешатся. Но вдруг один подвыпивший парень с пренахальной усмешкой на счет "лейтенанта in spe" на местном своем наречии какую-то остроту отпускает. Я его тарабарщины не понял. Но девицы со смеху покатываются, а остальные парни: "Хо-хо-хо! Лейтенант in spe!".
В первый момент я даже не нашелся, как себя повести. Но Сеня мой хвать кулаком по столу, загремел саблею и громовыми междометиями разразился:
-- Бомбей унд гранатен! Крейцшокдоннерветтер нох эйнмаль!
Остряка-парня словно молнией сразило: с перепугу под стол залез. Тут у нас с Сеней гнев разом испарился, оба мы расхохотались, а за нами и вся честная компания, которая тоже, видно, немало струхнула. Дабы нас совсем умиротворить, сельский учитель тост предложил за славную русскую армию, бескорыстно помогающую немцам иго тирана Европы свергнуть. Вылез из-под стола и остряк, громче всех "хох! хох! хох!" кричал.