Форшпан. -- "Германские Афины" и олимпиец Гёте. -- Вартбург и келья Лютера. -- "Человеческая жизнь в звериных образах". -- Франкфурт-на-Майне. -- "Удачная" операция
Наумбург, октября 23. Милый человек -- Порошин, но и хлопот же с ним! Портного я ему с немалым трудом раздобыл, и к утру мундир его был готов. Что же до экипажа, то не токмо коляски, но и телеги сперва нигде допроситься не мог.
Один из наших двух казаков, Маслов, меня уже надоумил:
-- Вы бы, ваше благородие, к бургомистру пошли, да по-нашему его, по-казацки отчитали: "Такой ты, мол, да сякой! Чтоб была коляска, хоть из земли выкопай!"
И пошел я к бургомистру.
Видит он, что перед ним юнкер, ну, и важность на себя напустил, стула даже не предложил.
-- Это дело, -- говорит, -- меня не касается. Как топну я тут ногой, как гаркну:
-- Крейцшокдоннер-элемент! Мы за вас жизни своей не жалели, а вы раненому офицеру экипажа дать не хотите?!
Побледнел он, тоном ниже взял:
-- Не волнуйтесь, г-н офицер, пожалуйста, не волнуйтесь. Но сами же вы ведь убедились, что все экипажи в городе, и господские, и извозчичьи, разобраны...
-- Так дайте нам, черт побери, хоть подводу, форшпан!
И обеими уж ногами затопал, саблей загремел, да еще с полдюжины наших русских, крепких словечек в лицо ему пустил. Возымело действие: стал у меня шелковый, другую песню затянул:
-- Ах, вам форшпан? На форшпане вашему раненому приятелю и лежать будет куда удобнее, чем в коляске.
Не прошло и часа времени, как у нашего дома стоял форшпан -- длиннейшая тележища, набитая сеном, на котором мы оба с Порошиным, как на пуховике, разлеглись; а наши два казака вершниками за нами следовали, с конями нашими в поводу.
Однако от проходивших до нас тем же трактом конницы и артиллерии дорога вконец была избита и изрыта; а посему как упруго, как мягко ни было сено, всякий толчок в ноге Порошина адской болью отзывался, и мы поневоле в каждой, почитай, деревеньке привал делали.
Веймар, октября 27. Доползли! Хозяин гостиницы о приезде тяжелораненого русского офицера в велико-герцогский дворец знать дал, и оттуда в тот же час лейб-хирург фон Функ пожаловал.
-- Герцогиня наша, -- говорит, -- а ваша русская принцесса Мария Павловна меня к вам прислала. Позвольте осмотреть вашу ногу.
Снял у Порошина лубок.
-- Ай-ай! -- говорит. -- От дорожной тряски бинт с места сдвинуло, кость неправильно срастается, и рана сильно воспалилась. Придется положить вас в наш госпиталь...
Перевел я слова его Порошину. Тот и слышать не хочет.
-- Скажите ему, что мы -- казаки, а казаку отставать от своего атамана не полагается.
-- Уж этот атаман ваш! -- говорит лейб-хирург. -- Сколько бесчинств у нас в городе натворил! А еще граф!
-- Кто? -- говорю. -- Граф Платов?
-- Нет, фамилия у него другая.
-- Уж не Мамонов ли?
-- Вот, вот, Мамонов.
-- Так тот ведь вовсе не атаман, а просто командир своего собственного казачьего полка из крепостных и добровольцев.
-- То-то они и вольничали. А Веймар наш -- мирный храм муз, "Германские Афины". Герцог наш Карл-Август вокруг себя целый Олимп собрал.
Вспомнились мне тут "Письма русского путешественника", коими я в бурсе еще зачитывался.
-- Наш русский писатель Карамзин, -- говорю, -- лет двадцать назад тоже здесь, в Веймаре, побывал, с вашими знаменитостями виделся, беседовал...
Глубоко вздохнул лейб-хирург.
-- С тех пор, -- говорит, -- один лишь столп у нас остался -- Гёте. Когда жив был еще столь же великий Шиллер, у поклонников их как-то спор зашел, кто гением выше: Гёте или Шиллер? -- "Полноте, господа, -- сказал им Гёте. -- Будьте довольны, что есть у вас два таких молодца (цвей зольхе Керле), как Шиллер да Гёте". И вот уже восемь лет, что нет Шиллера. Dei minores тоже редеют: еще до него сошел в гроб Гердер; в январе этого года похоронили Виланда. Один по-прежнему несокрушим -- Юпитер-Гёте...
-- Вот на кого бы взглянуть!
-- Увидеть вам его не так-то легко: он ведь не только великий писатель и ученый, но и правая рука нашего герцога, друг его и первый министр; целый день занят: либо во дворце, либо у себя дома.
Ноября 2. В окне книжной лавки я загляделся на портрет Гёте: старик-красавец, с осанкой поистине олимпийской. Иду дальше, и вдруг он сам мне навстречу собственной персоной. Как сверкнул на меня своим огненным взглядом, невольно я руку к киверу приложил; а он величественно этак, но милостиво головой кивнул и далее проследовал. Обернулся я, гляжу ему вслед; другие прохожие все ему тоже кланяются. Одного спрашиваю:
-- Ведь это Гёте?
-- Господин тайный советник фон Гёте! -- поправил он меня с укоризной.
Эйзенах, ноября 10. Застигнутые в дороге ненастьем, вчера к ночи только сюда дотащились, а Порошин вдобавок еще изрядную простуду получил. Поутру здешнего доктора позвали; переменил перевязку, микстуру от лихорадки и анисовых капель от кашля прописал; но на мой вопрос о положении больного:
-- Будь дело еще к лету, -- говорит, -- так можно было бы надеяться, а к зиме...
И, не досказав, руками развел. Все втуне, значит!
Мамонов со своей ордой и здесь по себе дурную память оставил. Наш хозяин как будто удивлен, что мы, такие же казаки, не бьем посуды и зеркал, не бранимся, не деремся, ничего не берем силой и за все чистыми деньгами расплачиваемся. Какое счастье, право, что я к Мамонову не попал!
Ноября 11. Редкий день, небывалый! Совсем новый, неведомый мир мне открылся.
За ночь подморозило, а утром и солнышко показалось. Приходит хозяин наш, герр Мюллер, говорит мне:
-- Что это г-н лейтенант в четырех стенах все сидит! Хоть бы на нашу Вартбург поднялись.
-- На какую такую, -- говорю, -- Вартбург?
-- Как! Помилуйте! Да ведь на Вартбурге Мартин Лютер всю Библию на немецкий язык перевел. Показывают там и келью, где он 10 месяцев работал и где его дьявол искушал. До сих пор на стене чернильное пятно сохранилось, когда Лютер в искусителя чернильницей пустил...
Убедил! Как не посмотреть на такое чудо чудное.
-- Да найду ли я туда дорогу? -- говорю.
-- А я дам г-ну лейтенанту с собой мальчишку. И пошли мы с мальчишкой.
Замок архидревний, времен рыцарских, и стоит он на горе прекрутой и превысокой. Вид оттуда на Эйзенах и окрестные горы, надо признать, восхитительный. Когда нас подъемным мостом через глубокий ров седовласый сторож во внутренний двор впустил, благоговейный трепет меня невольно объял. И повел меня сторож по всем палатам замка, и каждой объяснение давал.
Вот палата, где рыцари, в крестовый поход отправляясь, клятвой обменивались -- стоять друг за друга в бою с нехристями.
Вот зал певцов, где шесть веков назад славные "певцы любви" -- "миннезенгеры" -- перед ландграфом тюрингенским в песнях состязались.
Вот покои ландграфини Елизаветы, которая за свои истинно христианские дела римскою церковью к лику святых сопричислена: убогих и нищих она пои-да-кормила, одевала, заключенных утешала, за больными ходила, умерших хоронила...
И, переходя этак из палаты в палату, слушая рассказы старика-сторожа про времена стародавние, я всеми помыслами своими в те времена перенесся, деяниями тех людей проникался, что жили здесь некогда совсем иною жизнью, чем мы, более романтичною и более, пожалуй, праведною: соблазну меньше было.
Наконец, вот и лютерова келья: на стене портрет его -- кисти знаменитого, говорят, Луки Кранаха; собственная простая деревянная кровать Лютера; книжный шкаф, от времени почерневший, стол, за коим он работал, а на столе -- Священное Писание, им переведенное, в толстом переплете с медными застежками. Все сие солнечным светом залито, проникающим в круглые оконные стеклышки.
А вот посередине выбеленной стены и то чернильное пятно, про которое говорил мне герр Мюллер. Подхожу ближе, разглядываю.
-- Да ведь тут, -- говорю, -- как будто ножом выколуплено?
-- Все это господа англичане! -- ворчит сторож. -- Только отвернешься, а они уже перочинный ножик из кармана.
При выходе из замка он мне за малую мзду печатный листок предложил -- точный снимок с "человеческой жизни в звериных образах", начертанных на стене одной проходной галереи. Мужской пол на оном в виде четвероногих животных представлен, женский -- в виде птиц и иных крылатых. Так, мужчина в 10 лет, оказывается, теленок, в 20 -- козел, в 30 -- бык, в 40 -- лев, в 50 -- лиса, в 60 -- волк, в 70 -- пес, в 80 -- кот, в 90 -- осел, а в 100 лет -- воловья мертвая голова. Женщина же в 10 лет цыпленок, в 20 -- голубка, в 30 -- сорока, в 40 -- пава, в 50 -- наседка, в 60 -- гусыня, в 70 -- коршун, в 80 -- сова, в 90 -- летучая мышь, а в 100 лет -- птичья мертвая голова.
В гостиницу вернувшись, Порошину показал.
-- Средневековое острословие, -- говорит. -- Грубовато, но не без соли и перца.
Ноября 13. За окнами опять снег крутится. Бедный Порошин стонет и пуще кашляет. Тоска и грусть!
Франкфурт-на-Майне, ноября 20. Еле-еле ведь несчастного спутника своего сюда довез и тотчас же с рук на руки хирургам сдал. Говорят: гангрена; ногу выше колена отпилить придется. Помилуй Бог!
Ноября 21. Семеновцы полковой праздник свой справляют. Шеф полка, император австрийский, нарочито по сему случаю из главной своей квартиры, г. Дармштадта, прибыл; отстоял обедню, а потом, на параде, полк церемониальным маршем мимо нашего государя провел. Собственные его цесарские полки точно на маскарад разрядились: парадные мундиры всевозможных цветов, панталоны красные, гусарские сапожки малюсенькие, а шляпы с вавилонскую башню.
Зрителей обоего пола на параде было, как всегда, великое множество. Но императора Франца ни одна душа не приветствовала; нашему же царю из всех уст "виваты" неслись. Семеновским офицерам во дворце обед был предложен, а солдатам водка поднесена и по рублю на человека.
Сагайдачный да и все штабные офицеры Франкфуртом не нахвалятся: удовольствий хоть отбавляй. Театр небольшой, но превосходный. В казино есть газеты, карты, бильярд. Много в городе богатых семейных домов, где русских офицеров с отверстыми объятиями принимают. Дома больше все купеческие, но хозяйские дочери образованные, на фортепианах играют, патриотические песни распевают.
-- За этот месяц, что мы во Франкфурте, -- говорил мне Сеня, -- телом и духом мы все опять освежились. Армия же наша на Рейне прохлаждается.
-- Да когда же, -- говорю, -- дальше двинемся?
-- Государь и то все настаивает, чтобы поскорее довершить освобождение Европы. Но Меттсрних (прах бы его побрал!) бросил опять нам палку в колеса: в Париж к Наполеону с новыми условиями мира отправил бывшего австрийского посланника при веймарском Дворе, барона Сент-Этьена, которого мы взяли в плен, а теперь нарочно вызвали для этого из Богемии... Здесь, во Франкфурте, как-то забываешь даже, что война еще не кончилась. Вот и на сегодня у меня взят билет в театр; да получил опять приглашение в одно премилое семейство. Не хочешь ли мой билет? Дают "Фауста" Гёте.
Я, понятно, не отказался.
... Сейчас из театра. В себя еще придти не могу. Венский актер Медер, игравший Фауста, загримировался самим Гёте и играл так, что мне, право, сдавалось, будто передо мною воочию сам Гёте, только в молодые годы. А Шредер -- Гретхен! Чистая, невинная, как... ну, как моя Ириша... Господи Боже ты мой! Охрани мою Гретхен-Иришу!..
Ноября 22. Операцию Порошину назначили на сей день; но на два дня опять отложили: сердце-де чересчур слабое; надо сперва подкрепить больного. Да чем его подкрепишь: на ладан дышит!
Ноября 23. От виртембергского короля жалоба пришла на мамоновцев: не в меру уж озорничают и неистовствуют. Решили было их обуздать, для чего командировать туда какого-нибудь свитского; но возиться с их шалым командиром никому тоже не охота, и все отлынивают. Сегодня приходит ко мне Хомутов.
-- Ну, Пруденский, -- говорит, -- я к вам вот с чем: меня посылают вперед к Карлсруэ заготовлять квартиры...
-- Так наконец-то тронемся отсюда?
-- Да, на будущей неделе. Но мне, кроме того, поручено завернуть еще в сторону, чтобы завезти бумагу к графу Дмитриеву-Мамонову. А меня это не устраивает. Вы же сами просились сначала в полк к этому Мамонову; так вам должно быть небезынтересно с ним познакомиться?
-- И весьма, -- говорю, -- интересно.
-- Ну, вот. Так я предложу Волконскому послать вас к нему, вместо меня. Исполните успешно поручение, так назначат вас и настоящим ординарцем. А в Карлсруэ мы с вами съедемся.
Ноября 25. Сейчас только с кладбища: бедному Порошину последний долг отдал. После операции он и часа не выжил. Господа хирурги своей удачной операцией похваляются, да сердце, вишь, не выдержало. Ох, уж эти удачные операции! И сколько ведь таких непризнанных героев жизнь свою положили -- кто под пулей, кто под пилой!
Бумага от штаба к Мамонову у меня уже в кармане. Моих двух донцов мне разрешено взять с собой. Ни одного лишнего часа не пробуду здесь, во Франкфурте...