Битва под Фер-Шампеноазом и шуба полковника Захаржевского. -- Бомбардировка и капитуляция Парижа. -"Да здравствует мир"
Бар-сюр-Об, февраля 12. По "стратегическим соображениям" Винценгероде из Соассона к Реймсу отошел. Само собою разумеется, что французы Соассон тотчас опять заняли. В сражении я ничего не смыслю; но никакой стратег меня не уверит, что столько жертв и геройства потрачено только для того, чтобы, завладев неприятельскою крепостью, ее тотчас опять отдать.
Троа, февраля 21. Соассон снова взят, и слава Богу!
Февраля 28. Два больших сражения: под Краоном и Лаоном. В первом французы верх одержали, во втором -- союзники. Однако от этих двух боев и беспрестанных мелких стычек союзная армия сильно изнурена и нуждается в покое. Тем не менее, решено идти вперед, дабы поскорее завершить кампанию.
Марта 3. Под Реймсом победа снова осталась за Наполеоном. Наступление Главной армии приостановлено по всей линии.
Пужи, марта 10. Двухдневный жаркий бой под Арси. Против 100 тысяч союзной армии Наполеон мог выставить всего до 30 тысяч; поэтому, в конце концов, вынужден был отступить. Государь наш в первый же день, к несчастию, захворал лихорадкой и на второй день не мог быть на поле сражения. Шварценберг же, по обыкновению, упустил случай преследовать отступающих и окончательно доконать их.
Витри, марта 12. Обе наши армии, Главная и Силез-ская, доселе разобщенные, наконец, соединились. А парижане, как явствует из перехваченных писем, крайне уже тяготятся войной, коей конца-де, не видать. Наполеона клянут и о мире молитвы к Богу воссылают. Это дало решительный толчок всему делу: совещание монархов с генералами пришло к заключению, -- избегая дальнейшего пролития крови, идти прямо на Париж.
Сел. Трефо, марта 14. Не хотели проливать кровь, да нежданно-негаданно под Фер-Шампеноазом натолкнулись на полчища неприятельских новобранцев, шедших наперерез нам на соединение с Наполеоном. И завязалось новое кровопролитное побоище, которое после лейпцигской "битвы народов" золотыми литерами тоже занесется в военные летописи XIX века.
-- Ваше величество! -- говорит государю великий князь Константин Павлович. -- Мои кирасиры с самого Лейпцига не были в огне. Дозвольте им первыми идти в атаку?
-- Пускай идут, -- говорит государь. -- А за ними пустим и остальную кавалерию. Подать мне коня!
Подали. Вести кирасир в атаку должен был дивизионный командир, полковник Захаржевский. Необычайно тучный, да к тому же и подагрик, он от похода шибко умаялся и заспался. Камердинер едва его добудился.
-- Ваше высокородие! Французы... Велено идти сейчас в атаку.
-- В атаку? Одеваться!
При помощи камердинера он наскоро оделся, натянул большие сапоги со шпорами.
-- Шубу!
Во внимание к его подагре, Захаржевскому разрешено было, не в пример другим, носить енотовую шубу. Сам великий князь при 25 -- 30 градусах мороза ездит ведь верхом в спенсере сверх мундира, и ему подражает все офицерство.
Накануне, однако, был проливной дождь. Шубу своего полковника камердинер выворотил наизнанку, мехом вверх, чтобы дать ей просохнуть. Мех просох, но стоял еще щетиной. И вот, спросонья, камердинер подал шубу в таком вывороченном виде; сам Захаржевский второпях того тоже не заметил.
-- Каску! Лядунку! Палаш!
Надел то, другое, третье и на коня. Выехал перед фронт своего дивизиона.
-- Вперед марш-марш!
И в сем-то святочном наряде, коим в иное время немалый бы смех возбудил, на неприятеля устремился, а за ним и весь дивизион рослых молодцов-кирасир помчался.
Французы-рекруты, не нюхавшие еще доселе пороха, выстроились было в каре. Да как нагрянули тут на них ураганом русские великаны и во главе их -- огромный лохматый медведь с шашкой наголо, -- от ужаса каре свое разомкнули и побежали, а отсталые оружие побросали, кричат: "Пардон!"
Но расскакавшиеся кирасиры не знали уже удержу, косят, знай, сплеча палашами направо да налево.
Узрел то издали государь, пришпорил коня.
-- Стой, ребята! Они просят "пардона"; а лежачего не бьют.
Тем часом и остальная наша конница была пущена в ход и делала свое дело; а обошедшая кругом неприятеля кавалерия Блюхера взяла его в тиски. И целые колонны французов были зарублены и затоптаны... Зрелище потрясающее, страшно и вспомнить.
Как-никак победа была полная и благодаря одной лишь коннице; пехоте в этой баталии и участвовать не пришлось. По подсчету убито и в плен забрано 11 тысяч человек, да орудий захвачено 75. Отныне никакая сила, ни чистая, ни нечистая (разумея под таковой Меттерниха и Шварценберга), нас уже не задержит до самого Парижа.
Замок Бонди, марта 17, полночь. Вот мы и у конечной цели -- в семи верстах от столицы Франции! Прибыли мы сюда под вечер. Государь с генералитетом остановился в самом замке; мы, мелкота, -- в надворных пристройках; армия же расположилась биваками по окрестностям.
Наполеон, как слышно, находится в Фонтенебло. Чтобы не дать ему подоспеть на помощь парижанам, положено уже с утра штурмовать высоты Бельвиля, Монмартра и Шомона, коими окружен город и на коих стоят его защитники. Отче Небесный! Без Твоей воли и волос с головы нашей не спадает. Умилосердись же над безвинными жителями, да и над нами, грешными...
Марта 18. Едва лишь рассвело, как нас уже на ноги поднял отдаленный грохот пушек -- привет штурмующим с высот парижских. Государь и генералы садились только что на коней, но не успели еще выехать из ворот замка, как разъездом был приведен пленный -- саперный капитан, по фамилии Пейр, заблудившийся в нашей передовой цепи. На все вопросы государя о силах защитников города он отвечал уклончиво, относительно же настроения парижан уверял, что они будут биться до последнего.
-- А кто у вас главнокомандующий?
-- Главное начальство над Парижем император Наполеон вверил своему родному брату Иосифу, и он оправдает это доверие!
-- Один брат ради другого приносит в жертву последних защитников отечества! -- воскликнул государь. -- Но мы, союзники, ведем войну не с Францией, а с Наполеоном, и храброму, но малочисленному гарнизону Парижа, лишенному своего великого вождя, против нашей стотысячной армии, во всяком случае, дольше суток не устоять. Бог ниспослал мне власть и победу лишь для того, чтобы дать человечеству мир и спокойствие. Вот мой флигель-адъютант, полковник Орлов. Поезжайте с ним к вашему главнокомандующему и потребуйте немедленной капитуляции: на штыках или церемониальным маршем, на развалинах или в нетронутых чертогах, но Европа ныне же должна ночевать в Париже.
Обратись затем к Орлову, государь разрешил ему везде прекращать огонь, где признает он нужным.
Миролюбие государя вначале, однако, не увенчалось успехом. Доехав с адъютантом великого князя, полковником Дьяковым и с капитаном Пейром через Пантен до наших стрелков, Орлов приказал им приостановить стрельбу. Точно так же и французы по сигналу трубача перестали стрелять и пропустили к себе своего соотечественника Пейра. Но как только двинулись вслед Орлов с Дьяковым, раздался залп, не ранивший, по счастью, ни того, ни другого. В тот же миг от неприятеля отделился взвод конных егерей и налетел на обоих, с тем, очевидно, чтобы захватить их в плен. Наши, разумеется, повернули коней и ускакали вон. Егеря же, в жару погони, домчались за ними в Пантен, занятый уже русскими войсками, и сами попали в ловушку: окруженные со всех сторон, они волей-неволей должны были сдаться.
Между тем парижские высоты штурмовались и к пятому часу дня все, кроме Монмартра, оказались уже в наших руках. С этих же высот открылась теперь пальба по самому Парижу.
Тут и от маршала Мармона, занимавшего Монмартр, явился к государю парламентер с просьбою заключить перемирие.
-- Огонь, извольте, будет временно прекращен, -- ответствовал государь. -- Но все войска ваши должны отойти за укрепленные заставы и тотчас же должна быть назначена комиссия для переговоров о сдаче города. В противном случае, еще до заката солнца вы не узнаете места, где была ваша прекрасная столица. Но главнокомандующий у вас ведь не маршал Мармон, а старший брат императора Наполеона?
-- Он отбыл уже в Блоа и все права свои передал маршалу Мармону.
-- А маршал со своей стороны дал вам полномочия?
-- Полномочий у меня никаких нет...
-- В таком случае вот флигель-адъютант мой поедет с вами к маршалу.
В ожидании возвращения Орлова, государь со свитой въехал на Бельвильские высоты. И залюбовался, а с ним и мы, штабные, на панораму Парижа, раскинувшуюся у наших ног.
Да, хорош город, что говорить: а все не то, что наша родная матушка-Москва с золотыми главами своих сорока-сороков церквей и монастырей! Давно ли, кажется, Наполеон на нее с Поклонной горы загляделся и воскликнул:
-- Наконец-то вот сей славный город! Да и пора уже было...
То же самое мог бы теперь возгласить и наш русский царь над столицей французов, но не с злорадством завоевателя и поработителя, а с чистою радостью избавителя всей Европы от новейшего Тамерлана.
На случай упорства маршала Мармона, здесь же, на Бельвиле, были выставлены батареи, чтобы тотчас засыпать город градом ядер. Но в сем, к счастью, не было уже надобности. Орлов возвратился с ответом, что Мармон на все согласен, и что французским войскам отдан приказ покинуть город.
Тем не менее, когда приступили к переговорам, по какому-то недоразумению с Монмартра возобновилась пальба, и его пришлось взять штурмом.
Обошелся Париж союзникам не дешево -- в 15 тысяч человек, всего больше, как всегда, русских да пруссаков.
Забрана немалая толика и пленных, но что за сброд, Бог Ты мой! Инвалиды, граждане-добровольцы в напудренных париках, мальчики со школьной скамьи...
Только что зашел ко мне Сагайдачный.
-- Ну, Андрюша, две новости. Первая для меня хоть и лестная, но малоприятная: меня откомандировали в помощь к главному казначею. Работы теперь гибель, а старик простудился; того гляди, что сляжет.
-- А вторая новость?
-- Вторая приятная для нас обоих, да и для всей армии: по случаю окончания кампании государь приказал выдать всем, не в зачет, кому двойное, кому и тройное жалованье...
Париж, марта 19. Все еще точно обман чувствий, сон наяву, что мы уже в "столице мира", как величают французы свой Париж!
Переговоры о его сдаче длились до 3-го часа ночи. По главному пункту договора город передавался "великодушию союзных монархов".
Уже на рассвете в Бонди прибыла в парадных каретах на поклон к государю депутация от парижан: два префекта, члены муниципалитета и представители национальной гвардии. Полковник Орлов пошел доложить о том государю, которого застал еще в постели. Прочитав капитуляцию, государь положил ее себе под подушку.
-- Поздравляю тебя! -- сказал он, -- твое имя связано с великим событием.
Выслушав затем подробный доклад Орлова о ночном совещании, государь услал его вон, чтобы вновь предаться сну, в коем крайне нуждался после всех пережитых волнений и предстоявших еще впереди.
Проснувшись в 7-м часу, он вышел к депутатам и поручил им передать парижанам, что вступает он в их стены уже не врагом, и от них самих же зависит найти в нем друга; но что есть у него во Франции единственный враг, к коему он будет неумолим.
Депутаты, со своей стороны, просили охранение спокойствия в городе предоставить национальной гвардии.
-- Извольте, господа, -- согласился государь. -- В таком случае ваш прекрасный город мы не станем обременять даже постоем: войска наши расположатся за городом. Одного только я требую -- жизненных припасов для армии. Ближайшие меры для соблюдения общественного порядка в городе будут ныне же установлены моим канцлером графом Нессельроде с главою вашего временного правительства, князем Талей-раном Беневентским.
После депутации просил у государя аудиенции Ко-ленкур, прискакавший от Наполеона из Фонтенебло. Наполеон готов был теперь принять мирные условия, которые раньше отвергал. Но государь, без праздных слов, парламентеру наотрез объявил, что входить в какие-либо соглашения с человеком, опустошившим Европу от Москвы до Кадикса, ни сам он, государь, ни его союзники не станут.
-- Покорение Парижа, -- сказал в заключение государь, -- необходимое достояние русских летописей. Русские не могли бы, не краснея, раскрыть славной книги своей истории, если бы за страницей, где Наполеон изображен стоящим посреди пылающей Москвы, не следовала страница, где Александр является посреди Парижа.
Так Коленкур и отъехал, не солоно хлебавши.
Было восемь часов утра. Небо было безоблачно, и солнце в полном блеске. Государь сел на свою светлосерую лошадь Эклипс и двинулся со свитой к Парижу, в одной версте от коего его ожидали уже король прусский и гвардия.
И врата "столицы мира" перед ним растворились, и при громе барабанов, при стройных звуках труб и флейт, совершился торжественный въезд: впереди гвардейская кавалерия прусская и наша легкая; за ними оба монарха с главнокомандующим и блестящей тысячной свитой; далее гренадеры австрийские и русские, гвардейская пехота, кирасиры и артиллерия. Однако наши гренадерские полки после вчерашнего штурма заметно поредели: под ружьем в иных осталось не более 300, в других всего 200 человек, а у многих офицеров руки были в повязках. Сагайдач-ный, с которым я ехал рядом, кивнул мне на них:
-- Этакая повязка почетнее всяких аксельбантов; даже завидно!
Я ничего на то не ответил, только глубоко в глаза ему заглянул, -- и он понял, до ушей покраснел и отвернулся: вспомнил тоже про свою собственную повязку, коей прикрыл не боевую рану, а ушиб конским копытом.
В Париже все улицы по пути шествия были уже запружены праздничной толпой; немало любопытных взобралось и на крыши. И дивное дело: ни одна душа, казалось, о сдаче города не горевала. Везде одни веселые лица, со всех сторон приветственные клики:
-- Виват Александр! Виват союзники! Государь же в ответ:
-- Не врагом я являюсь к вам, а другом. Приношу вам мир и торговлю.
Народ рукоплещет и ликует:
-- Да здравствует мир! Мы вас давно ожидали.
-- Не моя вина, что я так запоздал, -- говорит государь, -- виновата в том храбрость ваших войск.
Тут восторгу толпы не было уже пределов: мужчины, женщины, дети -- все наперерыв старались к нему протесниться, чтобы рукой хоть к нему прикоснуться; ближайшие же ему руки и платье целовали. А стоящие дальше вытягивали шею, чтобы лучше его видеть, махали шляпами, платками, зонтиками, голосили на все лады: "Vive! Vive!"
-- Что за легкомысленный народ эти французы! -- говорит один наш офицер другому, -- от всякой искры воспламеняются, как порох.
-- До сих пор они были как в дурмане от Наполеонова злого гения, -- говорит другой. -- Теперь они отрезвились и счастливы, как дети.
На все время пребывания государя в Париже Та-лейран предложил в его распоряжение свой роскошный дворец, куда после церемониального марша в Елисейских полях его величество в пятом часу и отбыл.
Тут и мы с Сагайдачным спохватились, что, за весь день без вкушения хлеба и воды оставаясь, не обрели себе еще и пристанища. Засим в ближайшей ресторации насытясь весьма исправно, отправились каждый своей дорогой: он -- к новому своему шефу, главному казначею, а я -- к сестре сержанта Мушерона, адрес коей от него еще в Толбуховке получил.
Язык до Киева доведет и меня до улицы Вожирар, дома 23, довел. На окнах билетики, а у открытого окошка худенькая женщина в чепце, пригорюнясь, сидит, чулок вяжет.
-- Позвольте спросить, -- говорю, -- не вы ли мадам Жаннет Камуфле?
-- Я самая, -- говорит.
-- Так я вам от брата вашего Этьена Мушерона из России поклон привез.
-- От Этьена? Он, стало быть, еще жив? Пожалуйте, мосье, пожалуйте.
Впустила меня в дверь, усадила, расспрашивает. Стал я ей рассказывать...
-- И что же, -- говорит, -- он так-таки, значит, во Францию к нам уж и не вернется?
-- Не вернется: изверился в Наполеоне.
-- Ох, да! А сынок-то мой Габриэль все еще Наполеоном бредит, хоть и кровлю из-за него истекает.
-- Ранен тоже?
-- И как! Принесли мне его товарищи-школьники с Монмартра как бы бездыханного. Перевязала я ему раскроенную голову, как умела, побежала за доктором... Помирать в такие годы!..
-- А сколько ему лет?
-- Да четырнадцать всего о Рождестве минуло.
-- И доктор не подает уже надежды?
-- Обнадеживает, да почем знать?.. И бедная мать заплакала. Чтобы отвести ее мысли от сына, я спросил ее насчет билетиков на окнах. Оказалось, что у нее свободны две комнаты, а во дворе пустует конюшня, как раз то, что и нужно было нам с Сеней, с нашими конями и денщиками.