ГЛАВА ПЕРВАЯ
Святочные гадания. -- Суженый-ряженый и всякие ряженые
Толбуховка, января 6. Сегодня, ко дню своего Ангела, новую тетрадь для дневника получил и сегодня же ее обновляю; а почему -- о том сказ впереди.
Под Новый год Толбухины ожидали из Петербурга Дмитрия Кирилловича Шмелева при обратном проезде его в действующую армию; свадьба его с Варварой Аристарховной должна была ведь совершиться сейчас, после Крещения. Ан, заместо него -- письмо: задержали-де в Петербурге, и свадьбу придется до времени отложить.
Невеста, понятно, носик повесила. Родители, чтобы немножко ее рассеять, за Иришей Елеонской послали. Толбухины хоть и старого дворянского рода, но, надо честь отдать, и разночинцев не чуждаются. Матушку мою, вдову безвестного диакона, после пожара у себя призрели, во флигеле даровую ей квартирку отвели, провизией снабжают, а мне, сынку ее непутевому, бурсаку отпетому, место конторщика у себя предоставили. Приду с отчетом -- Аристарх Петрович руку мне подает. Ну, а с дочкой о. Матвея, Иришей, Варвара Аристарховна совсем, можно сказать, подружилась, хотя та еще в коротком платьице ходит, да две косы аршинные на спине болтаются. Отроковица не по возрасту умненькая, да и превострая; пальца в рот не клади. И на сей раз недаром ее позвали: святочные гаданья затеяла.
Мне бы и невдомек: за конторскими счетами до полночи засиделся, к Новому году последние счета сводил. Вдруг за окошком молодые голоса женские. И пришла мне тут на память Жуковского "Светлана":
Раз в Крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали...
А что, право, не пойти ли, подсмотреть?
Схватил с гвоздя шапку и -- на двор. Но опоздал: со смехом всей гурьбой они на крыльцо уже взбежали и дверь захлопнули.
Однако ж в гостиной свет. Не станут ли еще как-нибудь гадать?
Подошел к окошку. Стекла хоть и обледенели, но меж ледяных узоров все же видно. Так ведь и есть: все в кружок стали; горничная Луша перед каждой на пол что-то горстью сыплет: потом приносит петуха, на пол спускает и сама тоже в кружок становится. Ну, известное дело: у которой он раньше клевать станет, той раньше и под венец идти. Спинами только петуха от меня заслонили, не видать хорошенько. Но все разом как расхохочутся, а Ириша громче всех и от радости прыгает, в ладошки бьет: ей, стало, замуж выходить! Ну скажите, пожалуйста, где тот добрый молодец, что на такую невесту-пиголицу позарится?
А вот еще за новое принимаются: два зеркала, побольше и поменьше -- одно против другого на стол ставят, по бокам две свечи зажигают. Варваре Аристарховне заглянуть в зеркало предлагают; но она отказывается. И то ведь, для чего ей, когда и так свадьба на днях? Тогда Ириша перед зеркалами садится и всех вон высылает.
Вышли, дверь за собой притворили, и остается она одна-одинешенька перед зеркалами меж двух горящих свечей. То-то, чай, сердечко тук-тук-тук!
В это время кто-то на крыльцо выходит. Отскочил я от окошка -- и к себе во флигель. А с крыльца за мной вдогонку Луша:
-- Это вы, Андрей Серапионыч?
-- Я. А что?
-- Барышня зовет вас.
-- Да что ей от меня?
-- Почем я знаю. Идите же поскорей! Варвара Аристарховна уже в прихожей.
-- Здравствуй, -- говорит, -- Андрюша. Вот примерь-ка.
И подает мне военный кивер.
-- Да для чего? -- говорю.
-- Ч-ш-ш! Не кричи. Это старый кивер Дмитрия Кириллыча. Ну что, в пору?
-- В пору.
-- Я пропущу тебя в гостиную. Там сидит Ириша Елеонская и глядит в зеркало. Ты войди на цыпочках, ей через плечо загляни туда же и сейчас назад. Понял?
-- Понял, Варвара Аристарховна. Но Ирина Матвеевна испугается...
-- Не твое дело.
Отворила дверь тихонечко, в гостиную меня толкнула. А Ириша, ничего не чая, сидит себе меж двух свечей, глядит в зеркало неотступно, не шелохнется. Подкрался я к ней, как тать в нощи; слышу, как вполголоса шепчет:
-- Суженый-ряженый! Явись, покажись... Наклонился я тут ей через плечо, и узрела она меня в зеркале. Как взвизгнет благим матом:
-- Чур меня!
Обеими ручками личико закрыла. Я же на цыпочках опять в прихожую, снял кивер и домой без оглядки.
Долго не мог в ту ночь заснуть. Шутка шуткой, но всему есть мера. Ведь ее наверно потом на смех еще подняли, а больше всех в том все же я виноват.
В Новый год видел ее у обедни, но только издали. Молилась она истово и ни разу кругом не оглянулась.
2-го числа иду к Аристарху Петровичу со своими счетами. Просмотрел он их, потом и говорит:
-- Да, вот что еще: послезавтра ввечеру ряженые у нас будут.
-- Дворовые? -- спрашиваю.
-- Дворовые своим чередом; но будут и приезжие. Для Варюши нашей сюрприз.
-- Уж не Дмитрий ли Кириллыч пожалует?
-- Угадал, брат. Только чур, никому пока об этом ни слова. Приедет он с одним приятелем. А чтобы их не так легко распознали, ты тоже перерядись и войди вместе с ними. Как тебе нарядиться -- потолкуй уж с Мушероном: ему, как французу, и книги в руки.
Пошел я к Мушерону. Бравый сержант мой с самой Березины как обмененный. От Наполеона своего хоть и отрекся, а все по нем втайне тоскует. Обязанности дядьки у Пети Толбухина исполняет по совести; по-французски говорить с собою заставляет; а того охотней еще со мной беседует, да все про гибель родной своей "великой армии".
Как узнал, что мне требуется, -- ни минуты не задумался.
-- Полишинелем, -- говорит, -- тебя обрядим; и просто, и потешно.
-- А по-нашему, -- говорю, -- и дешево, и сердито. На том и порешили. Мушерон в молодые годы у портного в подмастерьях служил; не токмо иглой владеет, а и кроить мастер. В два дня из меня такое чучело соорудил, что хоть в балаган: сзади горб, спереди горб, на макушке -- белый колпак с красной кисточкой; из черной тафты полумаска, а из папки носище крючком наподобие птичьего клюва. Сам сержант мой, любуясь на дело рук своих, ухмыльнулся, а матушка, как увидела меня, так только отплюнулась и перекрестилась. Зато хохотунье Ирише, чай, немалое веселие доставлю.
-- А что, мосье Мушерон, -- говорю, -- мадемуазель Ирэн тоже к маскараду готовится?
-- Не до маскарада ей! -- говорит.
-- Что так?
-- Да еще давеча мадемуазель Барб за ней посылала, а от нее ответ: простудилась, лежит, головы с подушки поднять не может.
Жалко бедняжку! И без нее все как будто не то...
Вот и вечер; стемнело. Обрядился я полишинелем. Тут бубенцы за воротами. Выбегаю на двор. В калитку уже входят приезжие -- не двое, а трое, идут к заднему крыльцу. Я -- за ними. В прихожей встречает Луша.
-- Сюда, господа, сюда!
И провела нас в девичью. Там вся святочная компания дворовых уже в сборе: и поводырь с медведем, и журавль, и петух индейский, и баба-яга с помелом, и старик с пеньковой бородой в пеньковом парике, мукой посыпанном.
Луша из девичьей их выпроваживает:
-- Идите же в гостиную, потешайте господ.
Я остался с приезжими. Те снимают верхнее платье. Разодеты на загляденье: один боярином, другой опричником, а третья особа -- женского пола -- боярышней. Все трое в черных полумасках; но в боярине по фигуре я тотчас Шмелева признал. Подхожу с поклоном:
-- С приездом, Дмитрий Кириллыч!
-- А со мной не поздороваетесь? -- говорит боярышня.
Тут я и ее по голосу узнал.
-- Ирина Матвеевна! Так вы вовсе, значит, и больны не были?
-- Я никогда не болею. Дмитрий Кириллыч у нас же ведь остановился, чтобы Варвара Аристарховна не догадалась.
-- И наряд этот сами себе смастерили?
-- Куда уж мне! Не такая мастерица. Дмитрий Кириллыч из Петербурга привез, в театре напрокат взял; отсюда назад отошлет.
Тут Луша вернулась:
-- Пожалуйте, господа!
Раскрыла нам дверь в гостиную. На диване старики Тобухины восседают с моей матушкой; по сторонам в креслах -- Варвара Аристарховна с братцем. Поводырь же, выведя на средину комнаты медведя (конюха Филатку в вывороченном наизнанку тулупе), разные штуки выделывать его заставляет:
-- А ну-ка, Мишенька, покажи господам, как малые ребята горох воруют... Как красные девицы белятся, румянятся и в зеркальце глядятся...
Но музыкант дворовый, кучер Флегонт, окончания комедии не дождавшись, на гармонике "Как у наших да у ворот" заводит -- и медведь в пляс пускается, на цепи поводыря за собою тащит, а за ними и вся компания увязалась. Прыгают, кружатся, толкаются, ножки друг дружке подставляют.
Тут и я летом вперед вылетел, колесом пошел и господам на диване земной поклон отвесил. А Петя-шалун только того и ждал: скок мне на спину; и повалились мы оба -- я ничком, а он кубарем через меня. На сем моя роль и закончилась.
На пороге опричник показался, за ним молодой боярин об руку с боярышней, а опричник перед ними метлой своей дорожку выметает.
Аристарх Петрович на диване лукаво усмехается, старушки шушукаются, а Варвара Аристарховна словно остолбенела, глаз с гостей не сводит.
Но вот опричник за фортепиано садится, заиграл "русскую" -- и поплыла лебедью боярышня, плечами поводит, платочком машет-прикрывается, ручкой боярина манит, а он, бока подперши, гоголем кругом ее обхаживает, да вдруг как ударит в ладоши, каблуками притопнет, ухнет, гикнет -- и пошел вприсядку.
Но доплясать им тоже не пришлось. Варвара Аристарховна с кресла к боярину подлетела и маску ему с лица сорвала.
-- Митя мой!
Да на шею к нему. Целуются-милуются...
-- А про нас, Дмитрий Кириллыч, вы и забыли? -- говорит Аристарх Петрович.
Пошел он к ним. Подозвал и опричника, знакомит:
-- Позвольте представить вам моего спутника: юнкер Семен Григорьич Сагайдачный.
Тот снял тоже маску: совсем еще молоденький, не старше меня; усики едва пробиваются, но глаза с хитрецой, вкрадчивые, так в душу тебе и заглядывают.
-- Сагайдачный? -- переспросил Аристарх Петрович. -- В Запорожской Сечи, сколько помнится, был знаменитый кошевой атаман Сагайдачный?
-- Родоначальник мой, -- говорит юнкер. -- А по женской линии я племянником довожусь министру графу Разумовскому.
-- Алексею Кириллычу? О! Родным племянником?
-- Не то чтобы родным, а так... в третьем колене. Однако, простите: я заставляю ждать танцоров.
И уселся опять за фортепиано, командует по-военному:
-- Стройся: кадриль!
Шмелев за ручку на сей раз уже не свою боярышню берет, а невесту.
-- А кто же, -- говорит, -- будет нашим визави?
-- Ириша. Кавалера себе она пусть сама выберет. Ириша озирается на "кавалеров" и подходит к Аристарху Петровичу:
-- Позвольте просить вас...
-- Нет уж, -- говорит он, -- мои годы прошли. Тогда она с внезапной решимостью ко мне:
-- Пойдемте, Андрей Серапионыч.
Я тоже было на попятный: никогда-де танцевать не учился...
-- Ничего, -- говорит, -- я вас научу. Только снимите, пожалуйста, ваш противный нос!
-- А вы вашу маску.
Так, в своем всегдашнем уже обличье, мы рука об руку стали против жениха и невесты.
Господи Боже Ты мой, что это была за кадриль! Я без конца путал, а она меня пресерьезно наставляла.
Да и как было не путать? Танцевала ведь со мной боярышня в древнерусском опашне, в венце жемчужном в виде терема в три яруса; а из-под венца на меня две яркие звездочки сияли...
-- Знаете ли что, Ирина Матвеевна?.. -- говорю я ей.
-- Что?
-- Вы теперь как будто... не знаю уж, как сказать...
-- Выше ростом. Это оттого, что не в коротком платье.
-- Нет, не то... В этом пышном наряде вы и лицом вдвое пригожей, как есть писаная красавица.
Вспыхнула и глазками блеснула.
-- Вы думаете, что мне всего пятнадцать лет, так можете мне всякие глупости говорить!
-- Простите, но видит Бог...
-- Прощаю. Годами вы хоть и на три года меня старше, а все еще мальчик.
-- Мальчик, да инвалид: кровь за отечество проливал.
-- А плечо у вас разве еще не зажило?
-- Зажило; даже в дурную погоду не ноет.
-- Вот видите. А по вашему дневнику можно было думать, что вы на смерть ранены.
-- Так Варвара Аристарховна показывала вам мой дневник?
-- Да, мы его вместе читали и...
-- И смеялись?
-- Нет, горячими слезами обливались! Чтобы вам, право, писать опять дневник? Я очень люблю посмеяться.
Невеличка птичка, а ноготок востер! На этом кадриль кончилась, да и разговор наш с Пришей. Подали сласти; дворовых тоже пряниками и орехами оделили.
Но свеча почти догорела, а вот и часы бьют, -- три часа ночи! Остальное уже завтра.