Прибыв домой, Марк-Июний, по совету своего хозяина, прилег, чтобы отдохнуть от массы разнообразных впечатлений первого дня среди "новых" людей, да так и проспал до следующего утра. Не смотря на продолжительный сон, он встал с тяжелой головой и довольно бледный, так что Скарамуцциа решил продержать его этот день дома. Но он не принял в расчёт неодолимого "застрельщика", репортера "Трибуны". Напрасно Антонио, заслонив собою дверь, уверял последнего, что господа никого не принимают.
-- За исключением меня, потому что я свой человек, -- самоуверенно сказал Баланцони и, оттолкнув в сторону камердинера, влетел прямо в кабинет хозяина.
-- Доброго утра, господа! Я боялся, что, пожалуй, уже не застану вас. Читали вы нынешние газеты? Нет? И на улицу еще не выходили? Так у меня для вас две самые свежие новинки. Вот первая -- моментальный снимок.
Он подал помпейцу фотографическую карточку кабинетного формата. Бледные щеки молодого человека покрылись густым румянцем: он увидел, в точной копии, самого себя, поддерживаемого под руку профессором, а позади их обоих -- смеющегося репортера.
-- И эту картинку может теперь купить на улице всякий? -- спросил он.
-- Всякий, кому не жаль пяти лир. Аферист тоже этот фотограф: знал, ведь, назначить цену! Завтра, понятно, сбавит.
-- Но этак все на меня пальцем показывать будут...
-- Ты -- герой дня; так как же иначе? А печать завершила твое торжество. Вот вторая моя новинка; слушай.
Он достал из кармана пачку газет, развернул одну газету и стал переводить по-латыни.
-- Да тут и на половину нет правды! -- возмутился Марк-Июний.
-- Речь без красного словца -- что еда без перца. Погоди, что будет еще в "Трибуне!" Сегодняшний номер мы получим из Рима, к сожалению, только завтра.
-- А вы сообщили туда по телеграфу? -- спросил профессор.
-- Как же иначе? Целый фельетон.
-- Но теперь мне стыдно будет на улицу показаться... -- пробормотал помпеец.
-- Стыдно? -- удивился репортер. -- Какой же ты после этого герой? Напротив, теперь-то тебе и глядеть орлом; вот я, дескать, какой. И я нарочно заехал за тобой так рано; ведь до обеда нам нужно осмотреть еще весь национальный музей.
-- А что ж, мой друг, предметы искусства тебя и то, пожалуй, рассеют, -- заметил профессор.
И вот, они втроем катят уже в коляске, по направлению к национальному музею, улицей Толедо, этой главной артерией городского движения.
Непривычного человека и в иное время могло оглушить этим грохотом экипажей (в Неаполе не знают резиновых шин), хлопаньем бичей, звонками трамвая и велосипедистов, мычаньем моторов, возгласами разносчиков. Сегодня же весь этот хаос уличных звуков старались еще из всех сил перекричать газетчики, на всех углах и перекрестках махавшие своими газетами:
-- Сюда, синьоры! небывалый номер: о воскресшем помпейце!
Посреди же улицы, с особенною торжественностью расхаживали продавцы фотографий: на громадном, двухаршинном шесте каждый из них нес перед собой, как победное знамя, портрет Марка-Июния в натуральную величину и орал также во все горло:
-- Новейшее чудо! воскресший помпеец! Две лиры за мелкий формат, пять лир за кабинетный! Купите, купите! Восьмое чудо света! воскресший помпеец!
И "небывалый номер" газетчиков раскупался нарасхват; к продавцу "восьмого чуда" протягивались руки с тротуаров, из проезжающих экипажей.
-- Давай его сюда, твоего помпейца!
Тут вдруг заметили едущего мимо подлинного помпейца.
-- Per Dio! Да вон и сам он! сам помпеец!
И все прохожие, все проезжающие направо и налево уже оборачиваются к нему, не то приветливо, не то насмешливо кивают ему.
-- Доброго утра, синьор помпеец!
По тротуарам народ бежит вприпрыжку рядом с ним, чтобы только не упустить его из виду: позади экипажа валит целая свита зевак, больших и малых.
-- Да здравствует помпеец! Evviva!
А вот в коляску -- летят и букетики живых цветов. Правда, что продавцы этих цветов бегут также за коляской с протянутой рукой, и Баланцони, расщедрившись, бросает им несколько сольди из собственного уже портмоне.
-- Чем не триумфатор? -- говорил он. -- В древнем Риме не один из твоих старых приятелей позавидовал бы тебе!
Марк-Июний, однако, был не столько польщен, как смущен.
-- Нет, наши триумфаторы принимались совсем иначе... -- промолвил он.
-- А как же?
-- Звуки труб, рожков и флейт... Гирлянды цветов на дверях и воротах... Мостовая устлана розами... Треножники пылают; алтари, курильницы дымятся... По всему пути шествия улицы с ранней зари запружены несметною толпою; окна и крыши заняты зрителями... И вот издали доносятся радостные клики. Клики растут, обращаются в один несмолкаемый гул. Толпа заволновалась, как бурное море. Процессия приближается. Впереди -- длинная вереница победных колесниц с военной добычей; за ними -- такая же вереница всяких диких зверей в цепях и клетках; толпы пленников и пленниц в тяжелых оковах, могучий жертвенный бык, жрецы и Pontifex maximus (верховный жрец): наконец, и победоносное войско, когорта за когортой, во всеоружии, в лавровых венках и с масличными ветвями; и после всех -- сам триумфатор в золотой колеснице, -- не развалившись на мягких подушках, как я с вами, а гордо стоя и правя своими белыми конями. Глава его увенчана лаврами, и стоящий за ним раб держит еще над ним золотой венец с драгоценными каменьями. А с крыш и из окон, по всему пути, при оглушительных криках восторга, сыплется на него нескончаемый дождь венков и цветов...
-- Что за картина! садись да пиши! -- сказал Баланцони, жадно прислушивавшийся к отрывочной, вдохновенной речи помпейца.
-- Так что же вы не пишете? -- заметил Скарамуцциа, довольный, казалось, уже тем, что движение экипажа не давало репортеру тотчас записать слышанное.
-- Записано, не бойтесь, -- отозвался Баланцони и ткнул себя пальцем в лоб: -- вон тут.
Коляска остановилась перед национальным музеем. Валившая сзади шумная толпа мигом окружила помпейца с его двумя спутниками, и те не без труда пробились на подъезд. Но и здесь им не удалось отделаться от докучного конвоя. Большинство этого разношерстного сброда, толкаясь и сшибаясь в дверях, последовало за ними в музей. Швейцар, испуганный таким небывалым наплывом публики, попытался было впускать ее с некоторым разбором; но несколько оборванных уличных мальчишек, которых он насильно высадил на улицу, с визгом и свистом тут же разбили каменьями стекла в дверях и ближайших окнах. Подоспевшие полицейские разогнали маленьких буянов.
Неаполитанский национальный музей -- единственный в своем роде: это -- хранилище всех древностей, найденных в окрестностях Неаполя, в том числе и в Помпее. Немногие лишь помещения отведены под картины и скульптуры сравнительно позднейших времен (начиная с Рафаэля).
Баланцони провел нашего помпейца прямо в залы средневековой итальянской школы живописи. Однако, эти произведения знаменитейших мастеров не производили, по-видимому, на Марка-Июния никакого впечатления. Довольно рассеянно слушал он и объяснения "доктора изящных искусств" о том, что каждую из этих знаменитостей можно легко признать по некоторым отличительным признакам: Рафаэля -- по неземному, загадочно-мечтательному выражению его мадонн, Микеланджело -- по мясистым фигурам, Тициана -- по рыжеволосым красавицам, и т. д.
-- Да что же ты сам-то ни слова не скажешь? -- спросил наконец Баланцони. -- Неужели эти картины, по-твоему, не хороши?
-- Хороши... -- как-то нерешительно отвечал помпеец.
-- Ты не договариваешь?
-- Да глаз мой, должно быть, к ним еще не пригляделся. Ко всему новому надо сперва привыкнуть. Ведь все они написаны кажется, просто на холсте?
-- Понятно.
-- Для меня это вовсе не так уже понятно. В мое время картины писались прямо на стене фресками...
-- Что и естественнее, и прочнее! -- подхватил Скарамуцциа, обрадовавшийся, что речь перешла снова на излюбленный им древности. -- Не хочешь ли, мой друг, сейчас сравнить?
-- Сейчас?
-- Ну да, стоит только пройти в помпейский отдел.
-- Здесь же, в музее?
-- Да; ты найдешь там, -- разумеется, кроме зданий. -- всю свою Помпею, даже фрески.
-- Как! вы вырезали их из стен? Да ведь это такое варварство...
-- Что поделаешь, мой милый? Такие уж времена!
Любители древностей выцарапали бы, пожалуй, и фрески, как растащили не мало-таки -- предметов искусства.
-- На этих господ любителей не хватило бы и десяти Помпеи! -- подхватил Баланцони. -- Спасибо еще, что у нас в Неаполе так искусно подделывают теперь помпейские древности: даже знатоку не легко отличить подделку от оригинала.
-- И подделки эти продаются совершенно открыто?
-- В магазинах, да; но само собою разумеется, что покупателям они предлагаются за подлинные древности.
-- Да это же обман, преступное мошенничество!
-- Гм; mundus vult decipi, ergo decipiatur (свет хочет быть обманутым, да будет же он обманут). Покупатели при том -- все больше из богатых иностранцев; и им приятность и нам нажива. Обоюдное удовольствие!
В таких разговорах Марк-Июний незаметно очутился в помпейском отделе музея.
Здесь скоплена вся движимость отрытой из-под пепла Помпеи.
Кроме бесчисленных статуй из мрамора и бронзы, свидетельствующих о высоком развитии изящного вкуса за тысячи лет тому назад, здесь есть немало предметов, наглядно иллюстрирующих тогдашние обычаи и домашний быт, как-то: разнообразные украшения женского туалета, воинское оружие, посуда и разная утварь; даже съестные припасы: окаменелые хлеба, зерна, яйца, грецкие орехи, чернослив. Кроме движимости, есть кое-что и недвижимое из области искусства: мозаичные полы и стенная живопись. Наконец, есть и представители тогдашнего человечества: окаменелые группы помпейцев, застигнутых врасплох землетрясением и живьем засушенных вулканическим пеплом.
К какому бы народу и сословию вы ни принадлежали, какие бы умственные или житейские интересы и занимали вас, но раз очутившись посреди этого давно погибшего и вдруг как бы вновь восставшего мира, вы на время забываете действительность и всецело переноситесь в ту древнюю эпоху. Что же должен был испытывать Марк-Июний среди этой родной ему обстановки?
Как в полусне, с растерянным видом, бродил он из залы в залу. Неугомонный Баланцони в начале взял на себя роль комментатора. Но Скарамуцциа очень решительно попросил его замолчать, и репортер, видя, что и без того цветы его красноречия пропадают даром, с презрительной усмешкой умолк.
Точно неодолимая сила гнала Марка-Июния все вперед да вперед. Как вдруг он вскрикнул и остановился. Внимание его приковала фреска, изображавшая Юнону в беседе с Юпитером.
-- Ты видишь эту картину, верно, не в первый раз? -- тихонько спросил его профессор.
Помпеец, погруженный в созерцание картины, глубоко вздохнул.
-- Сколько раз я стоял уже перед нею! -- прошептал он. -- Ведь это было лучшее украшение триклиниума (столовой) моей бедной Лютеции! Этот божественный взор Юноны по-прежнему проникает в самое сердце. Но Юпитер... -- что с ним сталось!.. О, варвары, варвары!
Между тем толпа любопытных, неотступно двигавшаяся за помпейцем из зала в зал, все ближе и плотнее обступала его с двумя его спутниками. Два англичанина-туриста в клетчатых летних костюмах, с биноклями в футлярах через плечо и с неразлучными краснокожими путеводителями в руках, заслонили своими неповоротливыми, долговязыми фигурами даже фреску, чтобы удобнее заглянуть в лицо нашего живого мертвеца, и справлялись в своих книжках, будто проверяя его подлинность. Другие зрители, из итальянцев, преспокойно ощупывали его плащ, а потом не без сердечного содрогания хватали его самого и за руку.
-- Да он, господа, совсем теплый!
-- А и вправду ведь, живехонек!
Такая бесцеремонность возвратила Марка-Июния опять к действительности.
-- Скоро, кажется, мне и руки оторвут! -- сказал он.
-- Да, милый мой, -- отвечал репортер, -- на то ведь ты и триумфатор! В театре тебе нынче, вперед говорю, будет не такая еще овация...
-- Так я лучше вовсе не пойду туда...
-- И не услышишь даже Лютеции-Тетрацини?
-- Ты прав: услышать ее я должен непременно!
-- То-то же. Да и билеты уже взяты. Вот, signore direttore, на всякий случай получите ваши два билета.
-- А счет вы потом представите? -- не без колкости спросил Скарамуцциа.
-- Не премину, почтеннейший, будьте покойны.