СТЕНЬКА РАЗИН
План свой относительно обложения разинцев младший воевода князь Львов выполнил на другое же утро и с полным успехом. Когда он с флотилией в тридцать шесть судов, вооруженных орудиями и четырьмя тысячами стрельцов, появился перед Четырьмя Буграми, где укрепился со своей вольницей Стенька Разин, и потребовал, чтобы казаки немедленно сели на свои струги и последовали за ним к Астрахани, -- бесстрашный, но вместе с тем и хитроумный казацкий атаман не стал попусту упираться, у него самого было ведь всего двадцать два струга, а войска не более шестисот человек. Выговорил он себе только одно: чтобы его приняли с должным почетом.
И вот, когда он вслед за царской флотилией приплыл к Астрахани со своими казаками, его приветствовали со всех царских судов орудийным огнем. На ответный салют казаков Львов велел палить вторично. Разин сделал то же. Тогда воеводские орудия грянули в третий раз, и с казачьих стругов отвечали третьим же залпом.
После этого царские суда двинулись в гавань, а казаки поплыли далее к Болдинскому устью Волги, где и расположились на берегу станом.
Во время троекратного обмена салютов на взморье вся набережная в гавани была, конечно, запружена народом. В числе зрителей находился и Илюша. Но как ни напрягал он зрения, различить безбородое лицо брата среди усатых разинцев на проходивших в отдалении казачьих стругах не было никакой возможности. Пришлось еще потерпеть.
Два дня спустя, когда Прозоровский с Илюшей уселись только что за обеденный стол, явился дневальный с докладом, что от атамана казацкого Степана Тимофеича прислан передовой казак, сам атаман-де пожалует через час времени.
-- Не мог загодя оповестить! -- проворчал воевода, который из всех благ жизни на старости лет ценил лишь одно -- хорошо покушать. -- Сбегай-ка, братец, в приказную палату, чтобы дьяк и повытчики [Дьяк -- письмоводитель, правитель канцелярии; повытчик -- столоначальник.], да и писцы все были на своих местах.
Приказная палата находилась по соседству от воеводского двора. Поэтому дневальный через несколько минут уже вернулся обратно.
-- Что там еще? -- с неудовольствием обернулся к нему Прозоровский, принявшийся едва за второе блюдо.
-- Смею доложить, осударь воевода: в приказной-то палате, опричь сторожа, хоть шаром покати -- ни дьяка, ни повытчиков, ни писаришек.
-- Да что же это такое, Господи Ты Боже мой! Ведь сказано же дьяку, что с часу на час ожидается казацкий атаман?
С трудом сдерживаемая усмешка заиграла на губах дневального.
-- Сказано-то сказано...
-- Ну?
-- Да ведь дьяк-то того... с вечера еще, слышь, мертвую запил.
-- Вот наказанье Божие! Доколе не отрезвится, от него путного не жди. Ну, а повытчики-то как отлучиться посмели?
-- Старшего повытчика твоя милость сам ведь еще позавчера погостить к родным отпустил.
-- Гм... я сам... Так ли?
-- Так, осударь воевода: сторож сейчас только мне сказывал.
-- Да отпущен-то он мной на много ли дней?
-- На одни сутки.
-- На одни, не более? А ушел, говоришь ты, уже позавчера?
-- Позавчера, осударь.
-- Так отчего его, непутящего, о сю пору еще нету на месте! -- возмутился добряк-воевода и хватил даже кулаком по столу.
Гнев его, однако, был подчиненным, должно быть, не оченьтто страшен, потому что дневальный как ни в чем не бывало опять ухмыльнулся:
-- У родных, знать, на погулянках той же хворью, что и дьяк, захворал.
Прозоровский в бессильном отчаянии развел руками.
-- Вот и возись с этими приказными! Просто ладу с ними не стало! А младших повытчиков и писцов тоже, значит, ни души?
-- Ни единого, знамое дело. Начальства нету, так чего им зевать-то? За час, почесть, до обеда еще разбежались. Теперича их и с собаками по городу не разыщешь. Да что, батюшка воевода, коли тебе дошлый писака так до зарезу уже нужен, то один-то есть на примете.
-- Кто такой?
-- А площадной строкулист, что на соборной площади темному люду челобитные и ябеды строчит. Родного отца своего, коли на то пошло, обойдет, засудачит.
Тут и Илюше вспомнилась эта замечательная личность. Слоняясь накануне по городу, мальчик забрел и на соборную площадь. В одном ее углу, около самого кружала (питейного дома), сидел за столиком горбатый красноносый человек в засаленном, заплатанном кафтане, со всклокоченной бородкой. В руке у него было гусиное перо, на столе перед ним ворох бумаг, пузырек чернил да большая кружка не то браги, не то зелена вина. Вокруг столика толпилось несколько простолюдинов обоего пола. Двое мужичков, перебивая друг друга, с жаром что-то объясняли горбуну, а он важно поматывал только головой, да временами задавал вопросы. Тут один из спорщиков неожиданно сбил с другого колпак и хвать его за волосы. Тот в свою очередь вцепился ему в лохматую бороду, и пошла потеха!
-- Отойдите-ка к сторонке, братцы, не то еще стол мне опрокинете, -- спокойно заметил им площадной писец, подкрепился из кружки здоровым глотком, подозвал к себе ожидавшую своей очереди бабу и стал выслушивать ее жалобу с тем же невозмутимо важным видом.
Прозоровский, несомненно, еще лучше Илюши знал этого крючкотвора и слышать про него теперь не хотел.
-- Нет, уж Господь с ним! И без того его писанья вот где у меня сидят! -- указал он на горло. -- Беги-ка к князю Семену, чтобы шел поскорей в приказную палату.
-- А сам ты, батюшка князь, туда тоже будешь?
-- Буду, буду. Ни покушать толком, ни вздремнуть потом не дадут ведь, греховодники! Ох, времена, времена! Подавать третье! -- приказал он прислуживающему слуге, а затем пробормотал не то про себя, не то обращаясь к Илюше: -- Уж это мне крапивное отродье! Хоть бы один-то из них остался...
-- Не погневись, князь, за смелость, -- заговорил тут Илюша. -- Но ведь у тебя с князем Семеном Иванычем все, я чай, уже обсужено и порешено, что писать-то?
-- И вестимо.
-- Так вся задача, стало быть, только в том, чтобы решенное с ваших слов написать?
-- "Только"! Да что ты, глупыш, думаешь: нас с князем Семеном родители в писцы тоже готовили?
-- Прости, князь, по простоте сказалось, -- еще раз извинился Илюша. -- Спрашивал я затем, что могу, пожалуй, тебе послужить в сем деле.
Прозоровский расширенными от изумления глазами оглядел мальчика.
-- Да ты сам разве грамотный?
-- Грамотный и письму тоже изрядно обучен.
-- Как ворона лапами, поди, по бумаге пером мыслете выводишь?
-- Нет, пишу чисто и скоро.
-- Чудеса! Да кто тебя, мальчонка, сему искусству обучил-то?
-- Русской грамоте обучил спервоначалу наш поп приходской, отец Елисей, а письму российскому и немецкому учитель-немчина Вассерман.
-- Сам Бог тебя мне послал! Писал бы хоть мало-мальски четко -- и то благодать, на безрыбье и рак рыба. Как пойду в приказную избу, так смотри, дружок, не отставай от меня.
А Илюша только и мечтал о том, чтобы присутствовать при приеме воеводами прославленного атамана разбойников.
Первая встреча их состоялась на крыльце приказной избы, куда вышли оба воеводы при приближении шумного шествия казацкой вольницы. У Илюши в ожидании выпавшей на него при этом ответственной роли сердце, понятно, учащенно билось. Но до времени он остался стоять за порогом в полутемных сенях, чтобы тем непринужденнее наблюдать за всем, что происходит впереди.
Явился Стенька Разин на поклон к царским воеводам во главе целой свиты выборных казаков. За свитой шла небольшая кучка пленников, за пленниками несли знамена и везли пушки. Все это омывалось необозримыми волнами любопытного люда всяких народностей, обитающих в Астрахани, преимущественно же персиан.
В числе персиан обращал на себя особенное внимание одетый богато, почтенного вида сивоусый старик. Несколько раз порывался он пробиться сквозь цепь казаков, окружавших пленников, и оглашал воздух одним жалобным воплем:
-- О, Сехамбет! О, Сехамбет!
Всякий раз, однако, казаки бесцеремонно его отталкивали. Шествовавший впереди всех с высоко поднятой головой Разин делал вид, что ничего не замечает. Только перед самым почти крыльцом приказной избы, точно для того, чтобы быть услышанным и стоявшими на крыльце воеводами, он через плечо окинул неугомонного старика-персианина орлиным взглядом.
-- Это ты опять шумишь там, Мухамед-Кулибек? Что тебе еще?
-- Да сына бы моего вызволить, милостивый господин атаман! -- отвечал тот с почтительным поклоном.
-- А выкуп за него внес в приказную казну?
-- Внес, как твоя милость повелеть изволил.
-- Полностью?
-- Полностью, господин атаман, пять тысяч рублей.
-- Коли так, то и сын твой будет отпущен. Дай мне только наперед поладить с господами воеводами.
Да, атаман этот не был простой челобитчик, чаявший прощения или милости от царских воевод! То был как бы равноправный им начальник, входивший с ними в полюбовную сделку.
Пышная соболья шапка на нем была украшена алмазами и жемчугом, вооружение его: сабля, пистолеты и кинжалы, -- так и искрились самоцветными каменьями. Сам рослый и атлетического сложения, он нес в руке свою атаманскую булаву -- бунчук -- с таким естественным достоинством, с таким как бы прирожденным благородством, точно с самой колыбели своей был предназначен атаманствовать. Черты лица его были, правда, крупны и грубы, со следами оспы (в те времена о прививке оспы не было еще и помину); но они были вполне благообразны, даже в своем роде красивы, и, благодаря именно этой красивой грубости, как нельзя более согласовались с его богатырской фигурой и горделивой осанкой. Вдобавок он умел придавать своему бесстрашному взору какую-то особенную дерзкую ласковость, от всего существа его веяло такой необузданной мощью, что одним уже видом своим он должен был производить на своих подчиненных, да и вообще на темный люд, неотразимое обаяние. А молва о его разбойничьих "подвигах", разраставшаяся из уст в уста до баснословных размеров, окружала его еще особым ореолом.
И Илюша, глядя на него, обомлел, затрепетал.
"И от этого-то человека мне потребовать, чтобы он доброй волей выдал мне Юрия? Да мне с ним и слова одного не вымолвить!"
Обменявшись с воеводами обычными приветствиями, Разин, в знак своего подчинения законным представителям царской власти, с той же, однако, непринужденной самонадеянностью сложил к их ногам на ступени крыльца свою булаву, а затем отдал приказание сложить туда же и казацкие знамена, подкатить к крыльцу пушки; в заключение же поднес каждому из воевод с поклоном "поминки" из дорогих персидских тканей.
Милостиво приняв это "добровольное" приношение, воеводы стали пересчитывать пушки.
-- Что-то их маловато, -- заметил вполголоса Львов.
-- Сколько их тут, атаман? -- отнесся Прозоровский вслух к Разину.
-- Пять медных, как изволишь видеть, и шестнадцать железных, -- был ответ.
-- Но забрано их тобой на Волге да на Яике ведь куда больше?
-- Больше, точно. Двадцать пушечек мы покудова на всяк случай оставили себе.
-- Да как же так?
-- А так, что от Царицына до нашего донского городка Паншина они могут нам самим еще пригодиться против татар и иных шатущих людей. Чем же нам от них обороняться?
-- Как ты полагаешь, князь Семен? -- тихонько посоветовался старший воевода с младшим. -- Ты лучше уж сам столкуйся с ним.
-- Оставить их вам мы все же не можем, -- заявил казацкому атаману Львов решительным тоном.
Но тот отозвался не менее решительно:
-- А нам, прошу не прогневаться, без них тоже никак не обойтись. Из Паншина же мы вышлем их тотчас обратно в Царицын.
-- И дадите нам в том подписку с рукоприкладством?
-- Дадим, пожалуй. Оставлять их себе и так ведь у нас думано не было.
-- Будь так. А где же аргамаки царские?
Разин выразил на лице своем полное недоумение.
-- Аргамаки царские? -- повторил он. -- Да у нас таковых николи и не бывало.
-- Как не бывало! Ведь онамедни еще взял ты их с бусы купчины Мухамеда-Кулибека, вез он их в дар нашему великому государю от шаха персидского.
-- Да! Так твоя милость разумеет тех трех шаховых аргамаков? Ну, великий государь их от шаха еще не соизволил принять, да, почем знать, может, и принять-то не пожелал бы. Мы же взяли их с бою у шаховых людей. Так коли уж подносить их в дар государю, то, может, мы и сами их ему от себя поднесем.
И, как бы считая вопрос исчерпанным, атаман продолжал:
-- А полонянников сдадим мы вам с рук на руки сей же час. Эй, вы, полонянники, подойдите-ка ближе.
Выступило вперед пять человек пленных персиан, четверо -- в воинской форме, а один -- в национальном персидском платье. Указав на последнею, Разин объяснил, что этот вот и есть тот самый купеческий сын Сехамбет, за коего, по словам его родителя, Мухамеда-Кулибека, внесен уже в приказную казну условленный выкуп в пять тысяч рублей.
-- Выкуп, точно, внесен, -- подтвердил Прозоровский. -- Но полону тут всего пять душ. Где же остальные? -- Остальные-то?.. Достались они нам тоже не даром: мало ли и наших братьев легло в шаховой области костьми, мало ли уведено и в неволю! Долг платежом красен. Хотят родные их выкупить -- пускай выкупают.
-- Что скажешь, князь Семен?
-- Да что же, погодим: может, и выкупят, -- отвечал младший воевода. -- А вот иное дело -- служилые люди. Их к тебе, атаман, пристало также изрядное толико.
-- А разве кто из них жалился вам на меня? -- спросил в ответ Разин.
-- Жалоб-то от них не поступало...
-- Так о чем же разговор? Пристали они к нам по своей же охоте. Хотят опять уйти -- пускай уходят, мы их не держим. Да сумнительно, чтобы кто от вольной волюшки в кабалу назад пошел!
-- Гм... О сем мы еще ужо порассудим. Но, окроме царских аргамаков, казаки твои пограбили у Мухамед-Кулибека и много собственных его товаров. Так вот все награбленное должно быть возворочено владельцу.
-- Эко слово молвил! Да нешто это еще в моей власти? Товары, что побрали мои молодцы на море, -- воинская их добыча и давно меж них уже подуванены. Иное продано, иное в одежу переделано. Что с возу упало, то пропало! За все за то и идем ведь ныне платить великому государю нашими головами. Что можно было -- в том мы вам не перечили, а чего не можно -- просим не прогневаться. А теперича пожалуйте-ка нам выкуп за купеческого сына, да насчет пушек и пяти полонянников расписочку.
Говорилось это с таким задорным высокомерием, что воеводы сочли за лучшее не входить уже в бесполезные пререкания и пригласили атамана с его товарищами в приказную палату. Проходя сенями, Прозоровский кивнул стоявшему там Илюше: -- Ну-ка, грамотей, иди за нами.