БЕГЛЕЦ
-- Эй вы, рыболовы! -- донесся тут зычный окрик.
Все трое обернулись -- и зажмурились: восходившее только что из-за излучины речки солнце брызнуло им в глаза своими ослепительными лучами. Заслонившись рукой от нестерпимого блеска, они различили на противоположном берегу несколько человек ратных людей.
-- Вам чего, братцы? -- откликнулся Юрий.
-- Не видали ль вы тут по берегу прохожего, бродяги?
-- Бродяги! Может, и беглого разбойника?
-- Может, и так.
-- А зовут его Осипом Шмелем?
-- Да ты-то, сударик, отколе имя его знаешь?
-- Из государева указа. Вчерась привез его к нам на усадьбу ярыжка разбойного приказа.
-- Да уж как мы его, дурня, потом напугали! -- подхватил, смеясь, Кирюшка.
-- Так это вы, что ли, в лесу напали на него?
-- Знамо, мы. С пьяных глаз он нас, верно, тоже за разбойников принял. То-то смехоты было!
-- Ай, озорники! А мы вот из-за вас тут всю ночь напролет рыскай.
-- Знать, боярские дети, что с них возьмешь! -- проворчал другой ратник. -- Что ж, искать нам еще того Шмеля, аль оставить?
-- Как оставишь, коли велено обшарить всю округу? -- отвечал сердито первый ратник. -- На этой-то стороне ему негде схорониться, мало лесу. А что, сударики, -- отнесся он опять к боярчонкам, -- на ту сторону как нам ближе перебраться?
-- Версты две выше по речке будет мельница, -- объяснил Юрий, -- там и мост.
-- Найдем, спасибо.
И ратники удалились. Мальчики со смехом стали опять вспоминать разные подробности про труса-ярыжку, когда в береговых кустах послышался вдруг подозрительный шорох.
-- Чу! Это что? -- насторожился Илюша. -- Точно человек сквозь кусты пробирается.
-- Алибо корова! -- подтрунил Кирюшка. -- Страсти какие!
-- Ч-ш-щ-ш! Тебе все бы только зубоскалить, а как повстречался бы с настоящим разбойником лицом к лицу, так сам дал бы тягу.
-- Кто? Я-то!
-- Да, ты. От воробья убежишь... Слышите? Вон опять... Что, Юрий, не посмотреть ли нам в кустах на всяк случай?
-- Да, надо будет. Терпеть не могу, когда этак от дела отрывают! Что же, причаливай, Кирюшка.
Сам Юрий вынул из воды грузило, а когда лодка пристала к берегу, он с веслом в руках первым поспешил в кусты: Кирюшка с другим веслом -- вслед за ним. Илюша наскоро еще привязывал лодку, как услышал снова повелительный голос Юрия:
-- Сдавайся! Все равно, брат, ведь уже не уйдешь.
Полминуты спустя и Илюша был на месте действия. Среди кустарника полулежал на земле ражий мужик. Одна нога его была в лапте, другая просто в онуче, и онуча была насквозь пропитана запекшейся кровью. Поврежденная нога, очевидно, не давала беглецу уйти. Но сдаваться этак сразу двум отрокам, хотя бы и вооруженным веслами, он не был намерен: в руке у него блестел длинный нож, а возбужденные черты лица дышали отчаянной решимостью.
-- Идите своей дорогой! -- пыхтел он, окидывая обоих свирепым взглядом затравленного волка.
-- Коли ты мирный человек, так мы тебя пальцем не тронем, -- отвечал Юрий. -- Но кто ты такой? Говори.
-- Стану я всякому мальчишке ответ держать!
-- А я скажу тебе, кто ты: ты -- разбойник Осип Шмель, из шайки Стеньки Разина.
-- Николи я ни о каком Осипе Шмеле, ни о шайке Стеньки Разина и слыхом не слыхал.
-- Кого ты, любезный, морочишь? Сейчас ведь только подслушал, как ратники нас о тебе спрашивали. Да и приметы у тебя все те же, что показаны в государевом указе: волосы черные, лицо смуглое...
-- Мало ли кто черен и смугл из лица!
-- На левой щеке рубец от самого уха...
-- Дерево в лесу рубил, ну сучком и поцарапнуло.
-- А левую руку свою ты зачем прячешь?
-- Вовсе не прячу!
-- Есть ли у тебя на ней все пять пальцев? Покажи-ка. У Шмеля недостает мизинца.
Разбойник понял, что долее отпираться все равно ни к чему бы уже не повело.
-- Ну, что же, опознали молодца, так и спорить не о чем, -- сказал он совершенно уже иным, упавшим тоном. -- А государев указ про меня кому дан? Родителю твоему, что ли?
-- Да, родителю.
-- Боярину, значит?
-- Боярину.
-- И прислан от воеводы?
-- От воеводы.
-- Так... Стало, ты выдашь меня головой своему родителю, а он -- воеводе? С безвинного человека будут кожу драть кнутом, а тебе и любо?
-- Ты-то безвинный? Душегуб!
-- Какой я душегуб, помилуй Бог! -- вздохнул разбойник. -- Сроду за мной того не водилось.
-- Ни одной души христианской не загубил? Ей-богу?
-- Чтоб мне на этом самом месте без исповеди издохнуть!
-- Но был же ты все-таки в шайке Стеньки Разина?
-- Ох, ох, ох! Чашу горя людского ты, барич милый, не токмо еще не испил до дна, но, знать, и не пригубил. Кабы знал ты да ведал, как иной из нашей братьи в экую шайку попадает, так пожалел бы всем сердцем.
-- А ты как же попал? -- спросил Кирюшка. -- Занятно бы послушать.
-- Занятно! Эй, милый! Ведь вон барич все равно меня выдаст, так чего уж тут рассказывать?
-- Дай ему рассказать, Юрий, -- попросил брата шепотом Илюша, которого подкупил искренний тон Шмеля. -- Ведь почем знать...
-- Коли ты и вправду можешь оправиться перед нами, -- обратился Юрий к разбойнику, -- так расскажи по совести все, как было. Там виднее будет.
-- По истине все поведаю, необлыжно, как на духу, -- уверил Шмель. -- Случилась беда со мной неоглядно, неопамятно...
И поведал он им историю своей жизни -- вымышленную или подлинную, об это они никогда потом так и не узнали. По его словам, еще пять лет назад он был крестьянин как крестьянин, была у него своя избенка, была лошадка, коровушка, была и семейка, жена да двое малых ребят. Да на напасть не напрясть! Послал на ту пору Господь небывалую засуху, за все лето ни капельки дождя. Сена не собрали и на ползимы, а хлеб солнцем вконец спалило, не вернули и семян. Ну, зимой, известно, голод да мор, перво-наперво пала лошадь, потом корова, а без коровы не стало и молока детишкам. Пришлось кормить их черным хлебом, да не мучным, а мякинным с лебедой. И схоронили на первой неделе Великого поста мальчугу, а на четвертой и девчурку. Стосковалась тут по деткам женка до смерти, сама того мякинного хлеба в рот не стала уже брать...
Рассказчик встряхнул головой и крякнул, словно в горле у него запершило.
-- Протянула, голубка моя, еще этак до Фоминой, а там как хлынула у нее кровь гортанью, так тоже Богу душу отдала... -- заключил он свою скорбную семейную хронику, утирая рукавом глаза: воспоминание о покойных жене и детях смягчило, казалось, его зачерствелое сердце.
Мальчики относились к его рассказу вначале с понятным недоверием, особенно Юрий, но теперь и он был тронут.
-- Да разбойничать-то ты зачем пошел? -- спросил он. -- Ведь у тебя осталась изба, земля...
-- Да что в них толку без скота? А без хозяйки в доме пусто, неустройно, неукладно...
-- Так женился бы снова.
-- Когда в мошне ни копеечки щербатой? А помещику своему я и раньше-то уж задолжал за мякину, в вечную кабалу ему записался.
-- В вечную кабалу! Так как же ты тогда посмел от него уйти!
-- Мочи моей не стало! Затужил по женке, по деткам так, что на поди. Доброй волей меня все равно не пустили бы, ну, убегом и убег! Много нас, крепостных, в те поры от голодухи по белу свету разбрелось.
-- И ты ушел на Волгу?
-- Куда нужда горькая не загонит! А наслышан я был уже раньше про вольное житье-бытье у атамана молодецкого Степана Тимофеича...
-- Разина? Да ты знал ведь, что он -- кровопийца?
-- Эко слово брякнул: "кровопийца"! Кровопролития пустого у него и в заводе нет.
-- Но коли он -- разбойничий атаман...
-- Да и не разбойничий, как разбойников у вас разумеют, что грабят по большим дорогам без разбору -- богатого и нищего. И в песнях наших поется: "Мы не воры, не разбойники -- мы удалые добры молодцы".
-- Однако ж, вас все же ловят?
-- Ловят, потому -- вольница: не балуй. Есть такие сыщики: за каждого пойманного молодца положено им из казны по десять рублей, за атамана тридцать, а за пристанодержателя и того больше -- пятьдесят. Ну, да и то сказать: назвался груздем -- полезай в кузов. А ведомо ли вам, родные вы мои, что такое есть этакий кузов, тюрьма разбойная? Врыта она в землю под губной избой, для воздуху, заместо окон, только малые дырья оставлены -- еле кулак просунуть. И темно-то, и сыро, а уж грязи-то, зверья всякого -- и, Боже мой! Сидишь этак, прикованный к колоде, день и ночь в проклятой яме с другими колодниками...
-- Да неужто вас никогда и на свежий воздух не выпускали? -- спросил Илюша, которого от ужаса мороз по коже пробирал.
-- Раз в неделю выпускали похристорадничать. Ходим в кандалах по рынку, голосим-причитаем, хлебца себе на пропитание вымаливаем.
-- А денег разве никто вам не подавал?
-- Подавали, случалось, да что пользы-то: сторожа -- гром Божий на них! -- себе все отбирали. Ну, а опосля, продержавши в яме два года, в каторгу нас осудили, наказали плетью, привязали к пруту железному и погнали, как скотину, не в поле на подножный корм, а в Сибирь.
-- Тут с пути ты и бежал?
-- Тут и бежал.
-- И этим самым ножом, пожалуй, еще кого-нибудь из стражников пырнул?
-- Что ты, миленький! У меня и ножа-то тогда еще не было.
-- Откуда же он у тебя взялся?
-- Достался он мне только на той неделе нечаянно, негаданно. Загнал меня, горемычного, лютый голод в деревушку. Глядь: сидят хозяева в избе за ужином. Постучался я в оконце, попросил Христовым именем накормить. Сжалились добрые люди, посадили с собой за стол. Да от сыщика, как от судьбы своей, не уйдешь! Нагрянул он со стрельцами: "Сдавайся!" Оторопь взяла меня. Владыка живота моего! Хвать нож со стола. "Посторонись!" Проскочил мимо них в сени, да на улицу. А они вдогонку мне из пищалей, бац да бац...
-- Тут тебя, стало быть, и ранили в ногу?
-- Тут и ранили. Кабы не в ногу, так нешто лежал бы я здесь, как подстреленный ворон!
-- И пуля у тебя все еще в ноге сидит?
-- Нет, я тогда же ее ножом вырезал.
-- Сам вырезал! Вот это лихо! -- не мог скрыть своего удивления Юрий. -- Помнишь, Илюша, Богдан Карлыч рассказывал про римлянина, что жег свою руку на огне? Как, бишь, его звали-то?
-- Звали его Муцием Сцеволой, -- напомнил Илюша. -- Но Сцевола спасал тем свою родину, а не свою собственную шкуру.
-- Своя шкура чужой дороже! -- пробурчал Шмель. -- И лиса, как угодит в капкан, лучше отгрызет себе лапу, чем дастся живой в руки.
-- Но как же ты, скажи, с больной-то ногой все-таки ушел от стрельцов? -- продолжал допытывать Юрий.
-- А нагнала меня та шальная пуля около плетня. На дворе уже стемнело, я и притулился за плетнем.
-- И они тебя не заметили, пробежали мимо?
-- Пробежали. А я тем часом ползком в ближайший бор, да вот который день этак ползу и маюсь.
-- А есть откуда доставал?
-- Да не откуда. Верьте не верьте, четвертый день маковой росинки во рту не было. Совсем в суставах ослаб.
-- Ах, Боже мой! Мы охотно бы тебя накормили, да с собой у самих съестного ничего не взято.
-- Не послать ли нам сейчас Кирюшку домой хоть за хлебом? -- предложил Илюша.
-- И то, слетай-ка, Кирюшка.
-- Слетать-то недолго, -- отвечал тот, -- а что, как тем временем стрельцы все же поспеют сюда и сцапают его?
-- Провал их возьми!.. -- проворчал разбойник. -- Как-нибудь, касатики вы мои, пообмогусь я пока и без хлеба. Все вы трое, вижу я, душевные ребята, задаром не погубите бессчастного человека. Взяли бы вы меня, право, к себе в лодку, отвезли бы подальше вниз по речке, да высадили бы на тот берег.
Братья переглянулись: обоим было сердечно жаль "бессчастного"; Юрий же сочувствовал ему и за его "лихость". Пошептавшись с Илюшей и Кирюшкой, он обратился снова к беглецу.
-- Видишь ли, любезный, что мы меж собой порешили. Хоть бы и отвезли мы тебя на лодке подальше, да потом что же? Ты либо погибнешь голодной смертью, либо попадешь все же в руки стрельцам. Так ведь?
-- Так-то так...
-- Ну, вот. А в нашем саду есть укромный приют -- омшаник. Пчелы на все лето вынесены оттуда на солнце. Никто туда к тебе теперь и не заглянет. Пищу тебе приносить мы будем два раза в сутки...
-- Награди вас Господь и все святые угодники! А место, точно, глухое?
-- Глухое, говорю тебе, в конце сада, от речки же близехонько, около самого забора.
-- Да через забор как же я с ногой моей перелезу?
-- А у нас там доски подставлены, упрешься на наши плечи -- и перешагнешь.
-- Аль попытаться?..
-- Погоди, это еще не все. Есть у нас в доме лекарь-немчин, лечить великий мастер: больного отца нашего, можно сказать, из мертвых воскресил. Так он вот тебя живо на ноги поставит.
-- Ну, нет, Господь с ним, с этим вашим немчином!
-- И то ведь, Юрий, -- вмешался Илюша. -- Богдан Карлыч наш -- добрейшая душа, но возьмется ли он лечить разбойника, не спросясь сперва у батюшки?
-- Правда... Только вот что, брат Осип, ты не вернешься ведь потом опять к прежним товарищам в шайку?
-- Ой, нет! -- уверил тот. -- Опостылело мне их бесшабашное житье хуже горькой редьки. Пойду я в батраки, в судорабочие -- мне все едино. Работать я сызмальства был лих. Замолю грехи свои...
-- Ах, Юрик, вот было бы славно! -- воскликнул Илюша, вконец обмороченный чистосердечным, по-видимому, раскаяньем разбойника.
-- Поклянись же нам в том именем Бога, -- сказал Юрий.
Шмель перекрестился размашистым крестом.
-- Не видать мне царствия Небесного!
-- Вот это так. А теперь дай-ка сюда твой нож.
-- Для чего?
-- Тебе он ведь все равно уже не нужен, а найдут его при тебе, так лишняя улика.
Минуту еще разбойник как будто колебался. Но в прямодушных лицах братьев-боярчонков не было и тени лукавства, -- и он отдал свое единственное оружие. Юрий швырнул его в речку.
-- Ну, Кирюшка, берись-ка с той стороны, а я подопру с этой.
И, опираясь на обоих, раненый заковылял к лодке.