ГДЕ ИСКАТЬ ПОЭЗИИ В ПРИРОДЕ?
Тихонько насвистывая про себя модный в то время романс "Скажите ей", Ластов рассеяно шел рядом с Наденькой, отбивая тростью пушистые головки одуванчиков, устилавших край дорожки.
— Что вы казните несчастных? — спросила гимназистка.
— Виноват! — очнулся поэт и, тут же заметив, о чем просит извинения, рассмеялся. — А вы думаете, им больно?
— Больно не больно, а все-таки жаль убивать хорошенькие создания природы, которые ни в чем не повинны. Вы, я вижу теперь, поистине — натуралист, холодный, бессердечный, и если сочиняете стихи, то, вероятно, одни саркастические; мне не верится, что вы и в душе поэт.
— Какая вы невероятная. Почему же вам это не верится? Объяснитесь ближе.
— Потому что, видите ли…
Наденька замолкла и опустила личико в знакомую нам уже розу, похищенную у пастушка.
— Потому что человек, погрузившийся, так сказать, по уши в сухой анализ жизненных процессов, должен поневоле потерять уважение ко всему прекрасному: встретится ему что прекрасное, возбуждающее в нем своей безукоризненной изящностью смутное, приятное чувство, — с кровожадностью хищного зверя бежит он за ножичком, за микроскопом, с холодною любознательностью разлагает прекрасное на составные части: надо же допытаться до основной причины приятного чувства; ну, и допытается, найдет, что виновата во всем какая-нибудь мелочь, "недостойная разумного человека"! Усмехнется он с сожалением над собою и прочтет себе мысленно мораль — впредь быть осмотрительнее и не увлекаться всякой милой безделушкой.
— Зачем же читать себе мораль? — возразил натуралист. — Если безделушка мила, то не грех и увлечься ею. Надо пользоваться всем в сей жизни бренной: "Man lebt nur einmal" Walzer vou Strauss[78].
— Это ужасно! С возмутительным прилежанием разыскиваете вы значение всякого винта, всякой пружинки в механизме прекрасного творения и, опрофанировав его, извлекаете из него еще практическую пользу… Да это — уголовное преступление; это низ… непростительно!
— Что ж вы недоговорили? Вы высказываете чистосердечное убеждение, я не имею права обижаться.
— Все равно… Эта роза напоминает мне одну мысль у Белинского. Читали вы его статью о Лермонтове?
— О стихотворениях его?
— Да.
— Читал: одна из лучших статей Белинского.
— Он дает там определение слова "поэзия". — "Поэзия, — говорит он, — описывая розу, не заботится о ее химическом составе. Поэзии нет дела до клетчатки, красильного вещества и прочее; она берет лишь изящный очерк цветка, нежные переливы красок, сладостный аромат его — и создает из всего этого новую розу, которая еще лучше, еще прекраснее настоящей". Представьте же себе, что мы станем разрывать цветок на части…
И, говоря это, Наденька приводила уже слова свои в исполнение:
— На части, вот так — сперва лепестки, потом чашечку… Видите, как этот лепесток измялся, посинел в моих пальцах? Где его чистый, розовый колорит, где его запах? Понюхайте…
Девушка поднесла лепесток к носу молодого человека, губы которого по какому-то странному случаю прикоснулись к пальчикам ее. Не показывая, однако, вида, что она подозревает в этом тайный умысел, гимназистка, удалив руку на безопасное расстояние, продолжала:
— Чувствуете, чем пахнет? Какою-то только сыростью, простой травой. Значит, уже от немногосложного анатомирования такими простыми орудиями, как человеческие пальцы, цветок лишился природной красоты и свежести. Если же изрезать его ножиком на мелкие кусочки, рассматривать эти кусочки под стеклышком, то улетучится и последняя доля поэзии, которую можно было бы найти еще в увядании нежного, душистого цветочка от грубых рук человека… Ах, Боже мой! — опомнилась тут барышня. — Что же я сделала? Ощипала мою душку, миленькую, прекрасную розу! А все по вашей милости, господин натуралист! Извольте достать мне новую!
— Сию минуту?
— Сию минуту.
— А если здесь, в лесу, нет роз?
— Так хоть достойный суррогат. Мало ли здесь цветов? Только поскорее, чтобы не отстать от других.
Ластов скрылся в чаще. Минуту спустя он вернулся с торжествующим видом, с ландышем в руке.
— Надежда Николаевна! Convalaria majalis!
— Я — convalaria majalis?
— И вы, и вот…
— О, первый ландыш! из-под снега
Ты просишь солнечных лучей,
Какая девственная нега
В душистой чистоте твоей! –
продекламировала Наденька, принимая цветок и упиваясь его нежным благоуханием.
— Первый ландыш — в июле-то месяце? — засмеялся Ластов.
— Ну да, вам бы все критиковать. И ландыш-то окрестили по-латыни: convalaria! Вот он и потерял уже половину своего природного запаха. Эх, вы, натуралисты!
— Натуралисты, Надежда Николаевна, вернее всякого ненатуралиста понимают поэзию природы.
— Скажите! Мы — дети в естественных науках, так и не можем постичь всех затаенных красот природы; так, что ли?
— Вы вот шутите, а не знаете, что высказываете глубокую истину. Как вы полагаете: если вы ребенку прочтете что-нибудь из Гейне, из Шиллера, доставите ли вы ему этим большое удовольствие?
— Напротив: он зазевается и заснет.
— А прочтите ему сказку — он заслушается вас с таким упоением, что и не отвяжетесь от него. И мы, взрослые, не можем отрицать в фантастических небылицах сказок известной доли поэзии, но эта доля гомеопатична и поэзия из самых наивных, самых простых; тогда как Шиллер и Гейне читаются нами с таким же энтузиазмом, с каким дитя слушает глупую сказку.
— Ну, а если Шиллер или Гейне, из которых, сколько я знаю, ни тот, ни другой не был натуралистом, воспевают природу, то, в сравнении с вашей поэзией натуралистов, и это, в свою очередь, будет поэзией детской, наивной?
— Без сомнения.
— Ха, ха, ха! Какое бы стихотворение взять для примера. Да вот хоть, помните, у Майкова есть переводы из Гейне. Один из них начинается так:
От солнца лилия пугливо
Головкой прячется своей.
— Ну-с?
— Ну-с, эта самая лилия в лунном свете
Глядит, горит, томится, блещет
И, все раскрывши лепестки,
Благоухает и трепещет
От упоенья и тоски.
Это ли не поэзия, это ли не чувство? А, по-вашему, это только наивно?
— А то как же? Лилия, по словам поэта,
Глядит, горит, томится, блещет —
"Глядит"? Да чем же, позвольте узнать, какими органами глядит она, когда у нее нет глаз? "Горит"? Да отчего ей разгораться? От лунного-то света? Уж коли возвыситься температуре вращающихся в ней соков, то от знойного солнца, от которого она
пугливо
Головкой прячется своей.
— Ну, пошли анатомировать! Так вы, пожалуй, скажете, что она и упоенья и тоски не может чувствовать?
— А неужто может? У нее нет нервной системы. И после этого стихи эти не наивны? Да они, говоря попросту, — ерунда!
Краска выступила на щеках Наденьки.
— Любопытно бы знать, какую поэзию натуралисты находят в цветке? Что видите вы в микроскоп, когда подложите туда кусочек растения?
— Растительные клеточки.
— Растительные клеточки! Скажите, как поэтично! Я уж представляю себе, как вы, сидя над микроскопом, затягиваете трогательный гимн:
Растительные клеточки
Родимые мои!
Все в ровные фасеточки
Сложились вы, как в сеточки,
Блондиночки, брюнеточки,
На голос: ай-люли, люди,
Ай-люли!
— Брависсимо! — рассмеялся Ластов. — Но шутки в сторону: растительные клетки — вещь очень интересная. Проследив зарождение, развитие клетки, определив ее значение в каждой части растения, вы словно прозреваете, вам раскрывается новый, неведомый мир внутренней жизни растения: процесс питания, движение соков по жилам растения, обмен в них веществ, дыхание посредством устьиц на нижней поверхности листьев — все это для вас полно поэзии. Вам делается понятной эта трепетная жажда тепла и света, с которою цветок обращается всегда в сторону солнца: как сердце человека наливается и зреет под лучами любви, так растение созревает под живительным огнем солнца. Наблюдайте и любуйтесь! Здесь также жизнь, также поэзия. Поэт, с его тонким чувством, подметил эту жизнь, эту поэзию, но, следуя общей людской слабости — мерить по своей мерке, одушевил растение человеческими ощущениями: упоеньем и тоской. Это мило, но сказочно мило, наивно.
Мечтательно слушала Наденька поэта-натуралиста.
— Так после этого, — сказала она, — вы не только растение, но и всякое произведение природы, какого-нибудь червяка или букашку, должны находить прекрасным и поэтическим?
— Всеконечно. Что из того, что вам, может быть, неприятно съесть с малиной полевого клопа, проглотить муху или взять в руки таракана? Ведь не могут же некоторые люди есть землянику — разве она оттого что-нибудь дурное?
— А для вас тараканы то же самое, что земляника?
— Да чем же они не хороши? Если разглядеть их повнимательней, то нельзя не признать известной изящности в очерке их крыльев, в лихо-скрученных усиках. Они в своем роде также прекраснейшие произведения природы.
Наденька лукаво засмеялась.
— Хорошо же, примем к сведению.