ПРЕКРАСНЕЙШИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ПРИРОДЫ
За несколько минут до вечернего чая гимназистка удалилась в свою комнату поправить прическу. В окошко увидела она проходящую мимо, с блюдом земляники, Мари. Она подозвала ее к себе.
— Душенька, нет ли у вас здесь тараканов? Швейцарка посмотрела на нее с непритворным удивлением.
— Тараканов?
— Да, прусаков, в кухне, что ли?
— Нет, фрейлейн, мы слишком опрятны, чтобы у нас могли завестись эти грязные твари.
— Как различны вкусы! А я знаю одного господина, который от них без ума. Так не достанете ли вы мне их?
— Да на что же они вам?
— Это мое дело. После увидите. Достанете?
— Достать-то почему не достать? Здесь недалеко, у соседей…
— Так, пожалуйста, Мари. Да смотрите, побольше, полную коробку. И никому не сказывайте.
— На этот счет будьте покойны. Куда же прикажете доставить вам их?
— Да мы сейчас чай будем пить; вызовите меня.
— Слушаю-с.
Качая головой, швейцарка отправилась исполнять странное поручение.
За чаем Наденька была развязнее чем когда-либо, шутила с молодыми людьми, шушукалась с Моничкой. В дверях показалась Мари и кивнула ей головой. Гимназистка вскочила и торопливо последовала за нею из комнаты.
— Что ж, достали?
— Как же, вот…
Посланница подала ей небольшую коробочку. Наденька подняла осторожно уголок последней: оттуда высунулось несколько подвижных усиков.
— Отлично! Как я вам благодарна, Мари! Теперь еще одно: есть у вас свежее тесто?
— Да вы никак хотите из них пирог спечь?
— Угадали.
Мари отвернулась с отвращением.
— Тьфу, мерзость! И вы едите тараканов? У вас это национальное блюдо?
— Нет, я-то не ем, — залилась в ответ Наденька.
— Так тот господин, про которого вы сказывали?
— Не знаю, ест ли он их, но он говорил, что очень любит тараканов; вот я и хочу сделать ему сюрприз.
— Кто ж это? Из наших пансионеров?
— Да, знаете, этот длинный, бледный.
— Г-н Ластов?
— Он самый.
— Нет, фрейлейн, в таком случае я это никак не могу допустить… Отдайте мне назад коробку, я выброшу ее.
— Да, милая моя, я ведь хочу ему только доказать, как тараканы противны…
— Но и других бы вместе с ним стошнило. И что за слава, посудите, пошла бы на наш отель, если б у нас допускались подобные вещи?
Наденька сделала плачевную гримасу.
— Но как же мне быть, душенька?
— Если г-н Ластов так любит тараканов, то отдайте их ему в коробке.
— Да они, понимаете, должны быть ему сюрпризом… Ах, знаете что, Мари? Подсуньте-ка их ему в карман! Вам оно удобнее: как станете обносить чай…
— Нет, фрейлейн, увольте меня.
— Марихен, миленькая, пожалуйста!
— Ответственность вы возьмете на себя?
— Всю, всю.
— Ну, хорошо. Не обвязать ли коробку розовым шнурком?
— Ах, да, непременно. Надо бы и надпись сделать. Где бы взять чернил да перо?
— Пойдемте в контору.
Минуты две спустя Наденька сидела опять в столовой, возле Монички. Вошедшая вслед за нею Мари наклонилась через плечо Ластова, чтобы поставить на стол хлебную корзинку. Когда затем поэт стал доставать из кармана платок, то ощупал там нечто четырехугольное. Вытащив это нечто на свет, он с недоумением увидал в своих руках голубую коробочку, обвязанную розовою лентой; на крышке были начертаны красивым женским почерком слова: "Прекраснейшие произведения природы". С любопытством развязал он ленту и раскрыл коробку… Вкруг стола поднялся общий гвалт:
— Shwaben, Russen!
По скатерти разбежалось стадо прусаков. Более других, однако, перепугалась сама виновница маленькой катастрофы, Наденька: ей не без основания представилось, что буря всеобщего недовольства сейчас вот разразится над нею… К счастью ее, Ластов, заметивший ее крайнее смущение, великодушно отвел роковой удар с больной головы на свою — здоровую. Он поспешил переловить краснокожих беглецов, а потом обратился к присутствующим с извинительным спичем: "Он, дескать, натуралист и приобрел прусаков для физиологических опытов". Гимназистка вздохнула свободнее и, чтобы отблагодарить любезного молодого человека, была с ним целый вечер необычайно ласкова. Правоведу это нимало не приходилось по сердцу, и когда стали расходиться, он взял приятеля под руку и вывел его на улицу. Рука об руку побрели они вниз по аллее.
— Мне надо серьезно переговорить с тобою, — начал Куницын. — Ты, cher ami, забываешь наш гисбахский уговор, а уговор лучше денег.
— Как так забываю?
— Да так: ты вплотную ухаживаешь за Наденькой.
— Ухаживаю? Ничуть. Что я хаживал с нею, например, к Уншпуннену — не отрекаюсь, но хаживать далеко еще не значит ухаживать. Да и кто ж тебе велел давеча бросить нас?
— Кто! Разве ты не видел, как эта Саломонида почти насильно взяла у меня сюртук да шляпу и давай Бог ноги? Поневоле побежишь за нею. Да еще и угощай ее: выпила на мой счет три чашки шоколаду.
— Ну, за то я тебе, пожалуй, заплачу. Ведь, по-твоему, и в этом случае виноватый — я?
— Разумеется, ты. Ты не смел покидать ее…
— Да если она меня покинула? И кто вас знает: может быть, вы даже заранее сговорились с нею; я имею, в свою очередь, полное право ревновать к тебе.
— А что ж, — заметил политичный правовед, — ведь и Моничка в своем роде весьма и весьма аппетитный кусочек: ножка самая что ни есть миниатюрная, a coup de pied[79] высочайший. Умом она также перещеголяла Наденьку: отпускает такие каламбуры и экивоки…
— Так она тебе нравится?
— Да как же не нравиться…
— Так вот что: по старой дружбе я готов принесть тебе жертву — поменяемся нашими предметами; ты возьми себе Моничку, я возьму Наденьку.
— Нет, к чему? — отвечал в том же шутливом тоне правовед. — Я жертв не принимаю. Но послушай, друг мой, — продолжал он серьезнее, — опять-таки повторяю: ты слишком волочишься за Наденькой; когда я, по милости ее кузины, убежал от нее, ты также не смел оставаться с нею: этого требовала уже деликатность.
— Какую ты дичь городишь, душа моя! Есть ли в этом хоть крошка логики: ты побежал спасаться — беги, значит, и я. Да не хочу! Мне приятно под дождем. А кто ж виноват, что и Наденьке случайно нравится стоять под дождем?
— Так ты должен был, по крайней мере, держаться от нее в стороне.
— Какое тут держаться в стороне! Едва только сошлись мы с нею под деревом, как подоспели Змеин с Лизой; вчетвером и отправились далее. Сам ты знаешь, как неразлучны те двое. На мою долю оставалась, значит, одна Наденька, на ее долю — один я. Да что ж я отдаю тебе еще отчет! Очень нужно.
— Но ты, вероятно, наговорил ей кучу комплиментов: за чаем она просто-таки увивалась около тебя.
— А знаешь, почему?
— Потому, что это она подсунула мне тех тараканов, что наделали столько шуму. В благодарность, что я не выдал ее, она и полюбезничала со мной.
— Что она подсунула тебе тараканов, доказывает только, что она обращает на тебя внимание, и я сам был бы очень доволен…
— Если б и тебе их подсунули? Что ж, я, пожалуй, скажу ей.
— Нет, перестань острить. Но в том-то и дело, что она не только обращает на тебя внимание, а явно благоволит к тебе…
— Ты находишь?
— Cela saute aux yeux[80].
— Это меня радует: и она мне сильно нравится. Куницын высвободил руку из-под руки приятеля.
— Это еще что за новости! Она тебе не смеет нравиться!
— Ха, ха, ха! Не смеши. Разве можно кому воспретить восхищаться чем бы то ни было? Если б она была твоей женой, то и тогда я имел бы полное право находить ее милой, любезной, прекрасной. А теперь подавно. Знаешь, я хочу сделать тебе предложение: давай ухаживать за нею поочереди ты — сегодня, я завтра, ты послезавтра, и т. д.; в несколько дней окажется, на чьей стороне перевес; тогда другой отступится добровольно. По рукам, что ли?
— Вот выдумал! Как бы не так. Она уже по уговору моя, значит — и толковать нечего.
— Так слушай, милый мой. Ты сам согласен, что я нравлюсь ей более твоего?
— К чему же тогда наш уговор? Ты ей будешь только надоедать…
— Да уж она по контракту моя, а всякие контракты должны чтиться свято.
— Что ты за пустяки говоришь. Для чего заключаются контракты? Для какой же нибудь цели?
— Ну да.
— А если цель ими не достигается? Тогда они распадаются сами собой.
— Это все парадоксы, софизмы!
— Ни то, ни другое, а строгая логика. Так, стало быть, и знай, что наш контракт для меня уже не существует, и я вперед не намерен избегать Наденьку.
— Ты серьезно это говоришь?
— Еще как: с сжатыми губами, с сдвинутыми бровями; в темноте тебе только не видно.
— В таком случае… До сегодняшнего дня я считал тебя человеком порядочным, благородным; теперь принужден изменить свое мнение!
— Ты позволяешь себе личности; но ты разгорячен, и на сей раз я не взыскиваю. Сегодня нам, видно, не сойтись, так лучше — разойтись. До свиденпии.
Он протянул оскорбленному руку. Тот не взял ее и, пробормотав: "Ладно же!" — отошел поспешными шагами.
Весело посвистывая, Ластов побрел следом. Не доходя до отеля, увидел он сквозь окружающую темь особу в кринолине, следовательно, женского пола, прислонившуюся спиной к ограде. Он хотел пройти мимо.
— Неrr Lastow, — послышался тоненький голосок таинственной особы.
Молодой человек остановился.
— Никак вы, Мари?
— Я-с…
Говорящая подошла к нему на полшага, и при помощи слабого света, падавшего из ближних окон, он различил черты молодой горничной.
— Простите меня, господин Ластов, — начала она, — но я, право, не так виновата, как вы, может, думаете…
— Виноваты? В чем это? Я вас не понимаю.
— Да вот я насчет тараканов…
— Ба! Так это вы имели любезность препроводить их мне в карман?
— Простите, ради Бога! Я ведь не от себя, а по неотступной просьбе младшей Липецкой…
— Великодушно прощаю! — отвечал, смеясь, Ластов и сделал вид, будто хочет обнять ее.
К удивлению его, девушка не тронулась с места, а только прошептала:
— Ах! Увидят…
— Темно, никто не увидит, — успокоил он ее и уже смело обнял и поцеловал ее.
Пылая и трепеща, как осиновый лист, она с любовью прижалась к нему.
— Милая моя, ненаглядная! — шептал он, целуя ее и в лоб, и в глаза, и в губы.
Робко отвечала она его ласкам.
— Так вы меня немножко любите?
— Много, вот сколько! — отвечал он, распростирая в обе стороны руки.
— Но я простая, вы — барин… Вы не можете любить меня искренне, как следует… За что же вам и любить меня?
— Как за что? Такую-то милую, добрую? Ведь ты не случайно встретила меня, ты нарочно обождала меня?
— Да-с, но я хотела только попросить у вас извинения за тараканов. Я не знала, что вы такой неудержимый…
И стыдливо припала она к нему. Он с нежностью погладил ее по разгоряченной молодой щеке. В верхушках дерев зашелестел ветерок. Девушка переполошилась.
— Ах, кто-то идет! Прощай, мой милый, бесценный!
Она исчезла в темноте. Простояв несколько времени, как ошеломленный, на одном месте, Ластов неверными шагами направился к отелю. Тихо поднялся он по лестнице и вошел в свой помер. Змеин с книжкою в руках лежал уже в постели.
— Ты откуда? — встретил он товарища, когда тот, бросив на стол трость и шляпу, опустился, тяжело дыша, на диван. — Красный, как из бани. Верно, плясали или в горелки играли?
— Да, то есть нет…
Но Змеин, не обождав ответа, углубился уже в свою книгу.