КАК ПРОЩАЛСЯ СТАРЫЙ КОШЕВОЙ И КАК ВЫБИРАЛИ НОВОГО
Лучшего кругозора на всю Сечь, как с колокольни, в самом деле, нельзя было и желать. Посреди пустой еще площади стоял пока один только довбыш с литаврами. Но все 38 куреней, как пчелиные ульи, готовые роиться, шумно жужжали. Тут войсковой хорунжий вынес из церкви большую хоругвь с изображением белосеребряного орла на ярко-алом поле и стал рядом с довбышем. Тот дал литаврами второй знак -- и из всех куреней живым потоком хлынули к родной хоругви толпы запорожцев, успевших снова заменить свою простую затрапезную одежду праздничною. В третий раз зазвучали литавры -- и из внутреннего коша показалось процессией сечевое начальство: четыре члена старшины и 38 куренных атаманов -- все со своими "клейнотами" (атрибутами своей власти) и с непокрытыми головами. Куренные атаманы стали во главе своих куреней, выстроившихся кругом чинными рядами; старшина же, остановившись у хоругви, отвесила товариществу глубокие поклоны на все четыре стороны. Товариство, в свою очередь, отдало старшине такие же низкие поклоны.
Между тем с церковной паперти спустился, в полном также облачении, церковный причт, чтобы Божьим словом освятить начало рады.
После краткого молебствия духовенство удалилось, и около хоругви перед паном писарем появился стол с грудою книг.
-- Это, вишь, книги приходная да расходная войсковому скарбу и росписи куренные, -- объяснил Курбскому Коваль, -- на случай, что новой старшине угодно было бы проверить войсковое добро.
-- Тише, милый! Дай послушать, -- прервал его Курбский, потому что старик-кошевой, Самойло Кошка выступил вперед.
Сложив на стол свою шапку и булаву, он снова поклонился на все стороны и начал говорить. Так как звуки снизу вверх доносятся всегда особенно явственно, и ветер дул с площади, то к Курбскому на колокольню долетало почти каждое слово.
-- Вы, паны батьки, вы, паны атаманы, и вы, паны молодцы, низовые мои детки! -- говорил Кошка, собравшись, видно с силами, чтобы в последний то хоть раз выполнить, как подобало, свою обязанность главы Сечи. -- Чем сильно наше славное Низовое товариство? Сильно оно общей всем нам верой православной; сильно еще стародавними свычаями и обычаями казацкими; сильнее же всего тем, что ни у единого из нас нет ни жинки, ни деток, ни имущества, окромя доброго коня да доспехов воинских, ибо сечевые товарищи для нас та же семья: и батьки, и братья, и детки. Нет в целом мире Божьем ничего крепче нашего товариства: всякий из нас, лыцарей-запорожцев, не задумавшись, прольет свою кровь, ляжет костьми за товарищей, за родную Сечь Запорожскую, лишь бы она, кормилица-матушка, не запропала, не сгинула. Но горе Сечи, буде голова ее, старшина, без головы! А ноне горе это близко... Паны батьки, атаманы, братчики мои милые, любезные! Не пановать мне уж над вами... Выбирайте себе нового кошевого.
Неожиданно складная речь выжившего, как думалось всем, из ума старца произвела некоторое впечатление; в ответ раздалось несколько сочувственных откликов:
-- Оставайся, пане атамане! Пануй еще над нами! Но голоса немногих его сторонников были заглушены целым хором недовольных:
-- Ступай себе, старче! Довольно ты дарма казацкий хлеб ел! Ступай с Богом!
Отставленный кошевой поклонился по-прежнему на все стороны и пробормотал установленную формулу благодарности за оказанную ему доселе честь; но когда он затем с понурой головой вышел из вечевого круга, силы разом его оставили, и, не подхвати старца два казака под руки, он, пожалуй, грохнулся бы наземь.
Теперь остальные члены войсковой старшины: судья, писарь и есаул, по примеру кошевого, сложили на стол, вместе с шапками, знаки своего достоинства: войсковую печать, чернильницу и малую палицу; но вся площадь крикнула единодушно, как один человек:
-- Оставайтесь, панове, оставайтесь! Вы нам любы!
Все трое с поклонами поблагодарили славное товариство за доверие и приняли опять со стола свои знаки, а судья Брызгаленко, как временно заступивший начальника Запорожской Сечи, возвысил голос:
-- Паны молодцы, кого же вы теперь волите в кошевые атаманы?
Точно ураган налетел на подвижную поверхность сечевого моря. Из тысячи уст вырвался разом, подобно морскому прибою, неистовый рев, из которого, как брызги пены, взлетали к небу отдельные, еще более зычные возгласы:
-- Крамаренка волим в кошевые, Крамаренка!
-- Лепеху волим!
-- К дьяволу Лепеху! Пискуна, братчики, выбирайте, Пискуна!
-- К ведьмам Пискуна! Не пищать кошевому, а реветь, рычать! Давай нам Реву!
-- Реву! Реву!
-- Провалитесь вы с вашим Ревой! Головню, Панове! Вот атаман, так атаман!
-- Головню! Головню!
-- Головню ему в рот! Лепеху, паны молодцы, Лепеху!
-- Лепеху! Лепеху! Лепеху! -- подхватил тут и вожатый Курбского с колокольни, да так громко, что у Курбского барабанная перепонка в ухе чуть не лопнула, и он зажал себе ладонью ухо.
-- Ну, и голосище же у тебя! Лепеха -- твой куренной атаман, что ли?
-- Знамо, не чужой, -- ответил Коваль. -- Всяк кулик свое болото хвалит.
-- Но ведь ты -- молодик: выбирать тебе еще не положено?
-- Не положено, точно... Да ведь я и не стою там, на площади, а кричать отселева кто мне закажет? Лепеху, панове, Лепеху!
Но одинокий крик голосистого молодика с вышины вниз затерялся в общем гомоне целой площади.
Там страсти все пуще разгорались; наиболее отчаянными горлодерами была "сиромашня", успевшая еще за обед чрез меру воодушевиться горилкой и брагой. Во славу излюбленных кандидатов на нескольких пунктах пошли в ход уже кулаки. Начальнику сечевой полиции, есаулу Вороньку, стоило немалых усилий при помощи состоявших при нем дюжих казаков угомонить самых ярых буянов. Той порой судья и писарь выкрикивали во всеуслышание тех кандидатов, имена которых повторялись кругом чаще других.
-- Эй, пане Рева! Пане Головня! Пане Лепеха! Ходите до дому!
Названные не без труда протолкались сквозь сплошную стену избирателей "до дому", то есть в свои курени.
-- Для чего это? -- спросил Курбский всезнайку Коваля.
-- А для того, значит, -- был ответ, -- чтобы и сумленья не было, что не сами они за себя других подбивают. А Лепеха-то мой, смотри, еще выскочит в кошевые! Лепеху! Лепеху!
Вопрос, однако, оставался пока далеко не решенным. Толпа внизу продолжала волноваться. Большая часть куреней, по-видимому, примирилась с мыслью, что их собственный атаман не может ожидать успеха, и примыкала к тому или другому куреню, чтобы провести его кандидата. Так образовалось несколько враждебных между собой кучек, которые ожесточенно спорили, осыпали друг друга всевозможной бранью и временами вступали в рукопашную.
-- Как бы не дошло до смертоубийства... -- пробормотал про себя Коваль.
-- Так и это бывает? -- спросил Курбский.
-- Да еще на прошлых выборах одному все ребра переломали -- Богу душу отдал, а с десяток искалечили. Нынче, может, и так обойдется. Вон верхние куреня от нижних отделились: стало, дело идет на лад: только двое на примете.
В самом деле, из общего гула голосов доносились всего два имени: Ревы и Лепехи.
-- Ага! Все верхние курени за моего Лепеху!
Но ликование Коваля было преждевременным; дело приняло совершенно новый оборот.