КОЕ-ЧТО О ПОЛЬСКОМ ВОСПИТАНИИ ТРИСТА ЛЕТ НАЗАД
Княжеская столовая в убранстве своем не уступала парадным покоям. По одной стене дубовые, с художественною резьбою полки щеголяли массивной посудой: позлащенными червлеными глеками (кувшины), пугарами (высокие кружки), ковшами, жбанами и чарками, золотыми "нюренбергскими" кубками, серебряными мисами и "талерками". Прочие стены были разубраны трофеями охоты: медвежьими мехами, оленьими и турьими рогами, кабаньими клыками. И тут, однако, как в гостиной, в красном углу бросалось в глаза изящной работы распятие, перед которым капеллан, патер Лович, первым делом прочел краткую молитву: Беседе за ужином богомольная хозяйка сумела дать также благочестиво-патриотическое направление.
Желая, очевидно, сказать нечто приятное хозяевам, царевич выразил сожаление, что на Руси не усвоено еще того утонченного обхождения и чинопочитания, которое он нашел здесь, в Речи Посполитой.
-- А кто воспитал нас в таком страхе людском и Божьем? -- спросила княгиня Урсула, мечтательно переглядываясь со своим духовником. -- Наша святая римская церковь!
-- Несомненно так, -- подтвердил патер Сераковский, -- наш ребенок польский, прежде чем научится читать по складам, должен уметь уже класть земные поклоны, лепетать за матерью установленные утренние и вечерние молитвы. Non vitae, sed coelo discimus. (He для жизни мы учимся, а для неба.)
-- Само собою разумеется, что примерная выправка наша дается нам не даром, -- заметил светлейший хозяин. -- Уже с самого нежного возраста словесные поучения подкрепляются у нас тонкой шелковой плеткой. С десятого же года, когда мальчики сдаются обыкновенно в иезуитскую школу, плетку на кафедре заменяет казацкая нагайка, а в высших классах, в случае надобности, то же дело исправляет шпанская трость. Чем выше класс, тем больше и число ударов: в низшем классе обходятся каким-нибудь десятком, в старшем никак не меньше, как полусотнею горячих. Зато, ваше величество, полюбуйтесь-ка: что у нас все за отборные молодцы! -- закончил хозяин, указывая рукою на сидевшую за столом мужскую молодежь.
-- Да, уж мы постоим за себя! -- подхватил пан Тарло, дугою выгибая грудь и молодцевато озираясь на дам. -- По себе скажу: всякий из нас тут испытал на горбе своем не одну тысячу плетей (само собою -- на ковре, добавил он в скобках); но, как от плодотворного дождя, мы оттого только краше расцветали, мужали и плотью, и духом. Безграничное повиновение старшим и требование столь же безграничного повиновения от младших сделались нашей второй натурой. Иного человека в душе я, может, и презираю, ненавижу: но он чином выше меня -- и я его покорный раб, улыбаюсь ему, говорю ему непринужденно и плавно любезности, которые ничего собственно не значат, ни к чему меня не обязывают, а все же ему лестны и приятны: коли нужно -- обнимаю его колена, лобызаю руки, целую его в плечо, в уста... Зато, если ближний ниже меня, да успел еще навлечь на себя мою немилость, -- горе ему! Я сброшу с себя мирную личину, выступлю истинным польским рыцарем -- и нет ему пощады! Вот этим-то высшим воспитанием, ваше величество, мы, поляки, опередили ваших соотечественников, и все-то, как справедливо заметила наша светлейшая хозяйка, -- заключил пан Тарло с рыцарским поклоном в сторону последней, -- все только благодаря нашей латинской церкви!
Царевич, покусывая губу, терпеливо выслушал панегирик польскому рыцарству и латинской церкви.
-- А сами вы, пане, позвольте узнать: по рождению поляк, или русский? -- спросил он.
-- По рождению, ваше величество, пан Тарло, пожалуй, русский, как и мы, Вишневецкие, -- вступился тут князь Константин, видя, что запальчивый пан Тарло опять запетушился, -- но польским воспитанием нашим мы гордимся, как гордимся и нашей единственной верой.
-- Ты, любезный брат, говоришь это, конечно, только от себя? -- возразил князь Адам. -- Потому что хотя мы оба с тобой воспитаны в польском духе, но я до сей поры еще, слава Богу, не изменил вере отцов...
-- Прошу тебя, брат Адам, по вопросам веры не распространяться в моем доме! -- резко оборвал его хозяин, и пылавшие гневом глаза, налившиеся на лбу его жилы ясно говорили, что достаточно брату его сказать еще одно слово, чтобы между ними разыгралась бурная сцена.
Князь Адам, признавая авторитет хозяина и старшего брата, умолк и на весь вечер стушевался. Царевич, желая отвлечь общее внимание от двух братьев, обратился к присутствующим дамам:
-- А смею ли спросить, пани, как воспитывается у вас в Польше нежный пол? У нас, на Руси, боярышни, что цветы в теплице, весь век свой томятся в своих светелках "за тридевятью замочками, за тридесятью сторожочками", как в песнях наших поется. У вас же, поляков, сколько я успел заметить, на этот счет вольнее?
-- Не только вольнее, ваше величество, сколько добропорядочнее, согласнее со строгою моралью, -- отвечал патер Сераковский. -- Наше дворянство точно также держит девиц своих до известного возраста взаперти, в четырех стенах, но не у себя на дому, а в женских монастырях. Под руководством достойных настоятельниц и сестер они вырастают там не в мраке невежества, а в лучах европейского просвещения и престола св. Петра. Самыми наглядными примерами такого монастырского воспитания могут служить вам достоуважаемая хозяйка настоящего замка, светлейшая княгиня Урсула, и прекрасная сестрица ее, панна Марина Мнишек.
-- Блаженные годы невозвратного, чистого детства! -- почти с девическою восторженностью заговорила княгиня Урсула, поднимая взоры к потолку. -- С раннего утра, бывало, и до поздней ночи мы, "маленькие сестры", проводили в духовном бдении. На прогулках даже, мы говорили меж собой шепотом, а сидя за рукодельем, нашим главным занятием, по часам, бывало, молчали и слушали только нравоучительные речи наших строгих наставниц. О, детство, золотое детство!
-- О, детство, золотое детство! -- хором вздохнули на разные голоса сидевшие за столом статс-дамы, фрейлины и другие приживалки княгини, закатывая подобно ей глаза.
-- Наукам в монастыре вас, стало быть, почти не обучали? -- спросил царевич, безотчетно посматривая на панну Марину, на розовых устах которой играла затаенная улыбка.
-- Да много ли нам, женщинам, и надо этих ваших мирских наук? -- с убежденностью отвечала княгиня. -- Чтение, письмо, четыре правила арифметики -- чего же больше?
Хозяйка говорила с увлечением и таким тоном, который не допускал возражений.
Панна Марина до сих пор позволила себе только однажды мимоходом вмешаться в общий разговор. Но сквозь надетую ею на себя маску "китайской царевны" не то невольно, не то умышленно у нее прорывалась девичья шаловливость: своей фрейлине Брониславе она шепнула что-то такое, от чего та закусила губу; а пану Тарло она лукаво кивнула на Марусю, и самонадеянный щеголь, поняв ее, со снисходительною любезностью начал занимать последнюю, не замечая, что молодая москалька нимало не польщена его вниманием. Непосредственно к царевичу Димитрию панна Марина ни разу не обращалась, но украдкой очень хорошо видела, что он не сводит с нее глаз. Но вот он и сам отнесся к ней.
-- А вы, прекрасная пани, смею спросить, живя в монастыре, так же находили довольство и счастье, как сестрица ваша, в этом однообразном монашеском образе жизни?
Панна Марина смущенно потупилась.
-- Это я не могу сказать... -- пролепетала она и с милою робостью покосилась на сестру и иезуитов.
-- Почему же?
-- Потому что я была очень грешна.
-- Какие же у вас могли быть грехи? Расскажите, пожалуйста.
-- Я, право, не знаю... -- нерешительно заговорила молодая панна. -- За окнами, видите ли, бывало, весна и солнце; птицы щебечут; деревья стучатся зелеными ветками в стекла, будто зовут нас в сад, в поле, на воздух и волю... А мы, девочки, сиди себе в келье, как осужденные, за пяльцами, за белоручным шитьем, не смей головы поднять, спины разогнуть, слова пикнуть. Ну, и зарождаются в голове разные мысли; начинаешь придумывать, как бы напроказить, подурачиться...
-- Но, Марина!.. -- возмутилась княгиня Урсула.
-- Извините, княгиня, -- сказал заинтересованный царевич, -- дайте досказать вашей сестрице.
-- Я же говорила, что я очень грешна, -- почти с сокрушением продолжала панна Марина. -- Я очень хорошо теперь понимаю, как дурно мы, дети, поступали, когда ночью, чтобы попугать взрослых "сестер", вставали потихоньку с постелей и в простынях, белыми привидениями, разгуливали по коридорам.
-- И другие грехи ваши, пани, были не более тяжки?
-- Чего же еще?..