VIVAT DEMETRIUS IOANNIS, MONARCHIAE MOSCOVITICAE DOMINUS ЕТ REX!
Ужин шел к концу. В чарах и кубках заискрились бастр и мушкатель.
-- Доргие гости! -- возгласил хозяин. -- У меня припасена для вас еще такая коллация (угощение), какой вы верно никогда не едали. Позвать Юшку! -- приказал он одному из слуг.
Юшка, видно, ждал уже за дверьми и, вбежав в столовую, тут же бухнул в ноги царевичу.
-- Благословен Господь во веки веков, что сподобил узреть опять пресветлых очей твоих, нашего батюшки, царевича русского! -- вскричал он и подобострастно поднес к губам полу богатого кунтуша царевича.
-- Так ты разве уже видел меня прежде? -- с радостною недоверчивостью спросил Димитрий.
-- Как не видать, родимый; вон эдаким мальчугой еще знал тебя! -- говорил Юшка, в умилении утирая глаза.
-- А где?
-- В Угличе, надежа государь; где же больше? С утра до вечера, почитай, играл ты там на царском дворе с жильцами; смотреть на вас с улицы никому ведь невозбранно. Сам-то я тоже тогда подростком еще был; так с теткой своей Анисьей единожды у Орины, кормилицы твоей, в гостях даже побывал, говорил с тобой, государь, а ты меня еще из собственных рук царских пряником печатным пожаловал. Аль не упомнишь?
-- Да, как будто было что-то такое...
-- И где же тебе, царскому сыну, всякого холопа в лицо помнить! А уж я то тебя, кормилец, с места признал. Хошь было тебе в ту пору много что шесть годков, а по росту, пожалуй, и того меньше, но в груди ты был что теперь широк, с лица был точно также темен, волосики на голове тоже щетинкой, да в личике те же бородавочки: одна вон на челе, другая под глазком. Господи, Господи! Благодарю Тебя! Внял Ты мольбе моей!
Широко осенив себя крестом, Юшка несколько раз стукнулся лбом об пол.
-- Ты сразу узнал меня, говоришь ты, -- в видимом возбуждении произнес царевич, -- но не было ли у меня еще особых примет?
-- Как же, государь, были: Орина нам тогда ж их показывала.
-- Какие же то были приметы?
Если уже до сих пор общее внимание присутствующих было сосредоточено на царевиче и Юшке, то теперь можно было расслышать полет мухи.
-- Да одна рученька у тебя была подлиннее другой.
Царевич молча протянул перед собой обе руки: правая рука его, точно, оказалась по меньшей мере на вершок длиннее левой.
-- И еще что же?
-- А на правой же ручке твоей, пониже локтя, было пятнышко родимое, якобы миндалина подгорелая.
Царевич засучил обшлаг правого рукава до локтя: на смуглой, мускулистой руке его, под самым изгибом локтя чернело в самом деле миндалевидное родимое пятно.
-- А-а-а! -- пронесся единодушный возглас удивления вокруг всего стола; если у кое-кого и была еще тень сомнения в подлинности царевича, то теперь и тень эта, казалось, должна была рассеяться.
-- Roma locuta -- causa finita! (Рим высказался -- дело кончено!) -- возгласил патер Сераковский, поднимая свой кубок. -- Vivat Demetrius Ioannis, monarchiae Moscoviticae dominus et rex!
-- Vivat! Vivat! -- восторженно подхватило все общество, и оживленный гул голосов слился со звоном чар и кубков.
Княжеский секретарь выбежал за дверь, и вслед затем со двора заревели одна за другою три бомбарды (большие пушки). Все мужчины по чинам подходили к будущему царю московскому и, поздравляя, чокались с ним. Никто не заметил, что двое, стоявшие только что около царевича, удалились на другой край столовой и вступили в тайный разговор.
Двое эти были Михайло и Юшка. Когда последний, чтобы дать место теснившимся к царевичу панам, отступил назад, то очутился лицом к лицу с великаном-гайдуком царевича.
-- Михайло! -- вырвалось у него. -- Из князи да в грязи, из грязи да в князи!
-- Молчи! Ни гу-гу! -- буркнул на него тот и оттащил его за руку в сторону. -- Ты меня знать не знаешь. Слышишь?
-- Слышу. Да на чужой рот ведь пуговицы не нашьешь. Чего мне молчать?
-- Полно зубоскалить. Выдашь ты меня, так и мне тоже никто молчать не велит. Назвался ты тут, я слышал, Юшкой?
-- Да, Юрием Петровским, и всякому тут ведомо, что я Юрий Петровский, никто иной. Сам канцлер литовский, Лев Сапега, уступил меня здешнему князю воеводе; и что князь меня тоже любит -- сам, чай, видел?
-- Будь так. А все же не Юрий ты и не Петровский, а просто Петруха, обокрал своего первого господина, боярского сына Михнова, и в лес от него бежал, к грабителям, подорожникам.
-- Где и встретился с тобой? -- нагло усмехнулся Юшка.
-- Не обо мне теперь речь! -- сухо оборвал его Михайло. -- Заговорю я -- так мне, пожалуй, все же более твоего веры дадут: я -- гайдук царевича. Стало быть, знай, молчи, и я промолчу.
-- Ин будь по твоему; чего мне болтать? Ловит волк -- ловят и волка. А того лучше, может, Михайлушко, коли работать нам, как летось, опять заодно с тобой...
-- Никакой работы у меня с твоей братьей доселе не было, да и быть не может!
-- Ишь, какой пышный! Чинить я тебе помехи не стану -- и ты же мне, чур, не препятствуй. Больше тебе ничего от меня не требуется?
-- Ничего... Постой! Скажи мне только еще про царевича: точно ли ты... Да нет, не нужно! -- сам себя перебил Михайло. -- Заруби себе на носу, что ты мне чужой! А чуть что -- неровен час -- шутить я, ты знаешь, не стану...
Он сжал руку Юшке с такой силой, что у того пальцы хрустнули.
-- Пошел!
Добродушные голубые глаза гайдука сверкнули так грозно, что Юшка, морщась от вынесенной боли, поторопился отойти. Михайло не подозревал, что нажил себе непримиримого врага, не слышал, как тот проворчал сквозь зубы:
-- Погоди, дьявол, -- ужо посчитаемся!
Когда Михайло последовал за царевичем Димитрием в отведенную последнему опочивальню, когда стал помогать ему разоблачаться, то не мог не заметить мечтательно счастливого выражения лица царевича, а затем уловил слышанную уже им давеча латинскую фразу, которую будто безотчетно прошептал теперь про себя царевич:
-- Vivat Demetrius, monarchiae Moscoviticae domenus et rex...
-- Что это значит, государь? -- спросил гайдук. -- Да здравствует Димитрий, господин и царь московский?
Димитрий поднял на вопрошающего задумчивый взор и счастливо улыбнулся.
-- Да, братец... Кабы знал ты, как я доволен нынешним днем-то! Скажи-ка, Михайло: хорошо ты помнишь свои детские годы?
Михайло удивленно уставился на царевича и слегка смутился.
-- Помню, государь, -- с запинкой промолвил он, -- но, не погневись, уволь меня пока рассказывать тебе...
-- Я спрашивал тебя вовсе не за тем, -- успокоил его Димитрий, -- я хотел лишь знать, так ли мало памятны другим их первые годы, как мне... Мальчиком ведь я хворал немочью падучей, -- пояснил он, -- а хворь эта, сказывают, отбивает память. Кое-что помнишь, да словно сквозь думан какой, сквозь сон; не ведаешь, точно ли оно так было, или же наслышался ты от других и сам потом уверовал. Вот потому-то я так благодарен этому самовидцу Юшке, что знал меня еще малым ребенком. Ведь он, кажись, честный малый, говорил по чистой совести? Он так рад был мне, так рад, -- прослезился даже; не правда ли?
Михайло был правдив, и на языке его уже вертелось предостережение царевичу: не давать большой веры Юшке. Но к чему бы это послужило? Сам царевич, конечно, не был обманщик, и ему, видно, так хотелось, чтобы показание Юшки еще более подтвердило его собственные показания. Гайдуку стало жаль своего господина, и язык у него не повернулся.
-- Правда, -- отвечал он.
-- А что ты скажешь, Михайло, про эту панну Марину? -- спросил вдруг Димитрий, и глаза его заискрились совсем особенным огнем.
-- Что я скажу, государь? Пригожица, чаровница, но...
-- Но что?
-- Но... полячка!
-- Что ж из того?
-- Привередница; как мысли ее вызнать? И не нашего закона.
-- Ну, закон законом, и коли на то уж пошло...
Спохватившись, что, пожалуй, сказал лишнее, царевич не договорил и махнул рукой гайдуку:
-- Ступай теперь, Михайло. Чай, шибко притомился тоже? Сон клонит? Я еще помолюсь Богу, а там один уже лягу.
И он опустился на колени перед образом Божьей Матери, подаренным ему князем Адамом Вишневецким и взятым им с собой в дорогу из Вишневца. С четверть часа еще после того Михайло мог слышать из соседнего покоя, как царевич истово молился: клал поклоны и призывал на себя благодать Божию.