Как известно, у большевистского вождя Льва Троцкого есть сын, мальчик лет 10 - 12.
Не знаю, может быть, у него еще есть дети - за истекший год я не читал "Готского альманаха", - но о существовании этого сына, мальчика лет 10 - 12, я знаю доподлинно: позапрошлым летом в Москве он вместе с отцом принимал парад красных войск.
Не знаю, как зовут сына Троцкого, но мне кажется - Миша. Это имя как-то идет сюда.
И когда он вырастет и сделается инженером - на медной дверной доске будет очень солидно написано:
"Михаил Львович Бронштейн, гражданский инженер".
Но мне нет дела до того времени, когда Миша сделается большим. Большие - народ не очень-то приятный. Это видно хотя бы по Мишиному папе.
Меня всегда интересовал и интересует маленький народ, все эти славные, коротко остриженные, лопоухие, драчливые Миши, Гриши, Ваньки и Васьки.
И вот, когда я начинаю вдумываться в Мишину жизнь - в жизнь этого симпатичного, ни в чем не повинного мальчугана, - мне делается нестерпимо жаль его... жаль его...
За какие, собственно, грехи попал мальчишка в эту заваруху?
Не спорю - может быть, жизнь этого мальчика обставлена с большою роскошью, - может быть, даже с большею, чем позволяет цивильный лист: может быть, у него есть и гувернер-француз, и немка, и англичанка, и игрушки, изображающие движущиеся паровозы на рельсах, огромные заводные пароходы, из труб которых идет настоящий дым, - это все не то!
Я все-таки думаю, что у мальчика нет настоящего детства.
Все детство держится на традициях, на уютном, как ритмичный шелест волны, быте. Ребенок без традиций, без освященного временем быта - прекрасный материал для колонии малолетних преступников в настоящем и для каторжной тюрьмы в будущем.
Для ребенка вся красота жизни в том, что вот, дескать, когда Рождество, то подавайте мне елку, без елки мне жизнь не в жизнь; ежели Пасха - ты пошли прислугу освятить кулич, разбуди меня ночью да дай разговеться; а ежели яйца не крашеные, так я и есть их не буду - мне тогда и праздник не в праздник. И я должен для моего детского удовольствия всю Страстную есть постное и ходить в затрепанном затрапезном костюмчике, а как только наступит это великолепное Воскресение, ты обряди меня во все новое, все чистое, все сверкающее да пошли с прислугой под качели! Вот что-с!
Да что там - качели! Я утверждаю, что для ребенка праздник может быть совсем погублен даже тем, что на глазированной шапке кулича нет посредине традиционного розана или сливочное масло поставлено на праздничный стол не в форме кудрявого барашка, к чему мальчишка так привык.
Я не знаю, какие праздничные обычаи в доме Троцких
- русские или еврейские, - но, если даже еврейские, еврейская Пасха имеет целый ряд обольстительно-приятных для детского глаза подробностей.
Увы, я думаю, что Миша Троцкий живет без всяких традиций, чем так крепко детство, - без русских и без еврейских. Я думаю, папа его совсем запутался в интернационале - до русских ли тут, до еврейских ли обычаев, когда целые дни приходится толковать с создателями новой России - с латышами, китайцами, немцами, башкирами,
- это тебе не красное яичко, не розан в центре высокого, обязательно пахнущего сдобой кулича.
* * *
Что Миша читает?
Совершенно не могу себе этого представить. Мальчик без Майн Рида - это цветок без запаха.
А Миша Майн Рида не читает.
Может быть, когда-нибудь ему и попались случайно в руки "Тропинка войны" или "Охотники за черепами", и, может быть, на некоторое время околдовали Мишу приволье и красота ароматных американских степей. Может быть, чудесной музыкой заиграли в его ушах такие заманчивые своей звучностью и поэзией слова: "Сьерра-Невада, Эль-Пасо, Дель-Норте!.." Но, прочтя эту книжку, принялся бродить притихший зачарованный Миша по огромным пустым комнатам папиного дворца, забрался в папин кабинет и, свернувшись незаметно клубочком на дальнем диване, услышал от представляющихся папе коммунистов и латышей совсем другие слова, почуял совсем другие образы;
- С тех пор как, - серым однотонным голосом бубнит коммунист, - с тех пор как мы ввели уезземелькомы - они стали в резкую оппозицию губпродкомам. Комбеды приняли их сторону, но уездревкомы приняли свои меры...
Потом подходит к столу латыш.
- Ну что, Лацис? Всех допросили...
- Двадцать восемь человек. Из них девятнадцать уже расстреляли, остальных после передопроса.
Лежит Миша, притихнув на диване, и меркнут в мозгу его образы, созданные капитаном Майн Ридом.
Какая там героическая борьба индейцев с белыми, вождя Дакоты с охотниками Рюбе и Гареем, какое там оскальпирование, когда вот стоит человек и, рассеянно вертя в руках пресс-папье, говорит, что он сегодня убил 19 живых людей.
А на красивые, звучные слова - "Эль-Пасо, Дель-Норте, Сьерра-Невада, Кордильеры" - наваливаются другие слова - тяжелые, дикие, похожие на тарабарский язык свирепых сиуксов: губпродком, центробалт, уезземельком.
Поднимается с дивана Миша и, как испуганный мышонок, старается проскользнуть незаметно в детскую.
Но папа замечает его.
- А, Миша! Что ж ты не здороваешься с дядей Лацисом? Дай дяде ручку.
Эта операция не особенно привлекает Мишу, но он робко протягивает худенькую лапку, и она без остатка тонет в огромной, мясистой, жесткой "рабочей" лапе дяди Лациса.
- Ну, иди, Миша, не мешай нам. Скажите, а с теми тремя, арестованными позавчера, вы кончили или...
Но Миша уже не слышит. Опустив голову, он идет в детскую с полураздавленной рукой и вконец расплющенным сердцем.
* * *
В конце концов, если у меня и есть на кого слабая надежда - так это на Мишину мать.
Авось она не выдаст Мишу и одним своим прикосновением ласковой руки к горячей голове расправит измятые полуоборванные лепестки детского сердца.
За обедом спросит:
- Чего ты такой скучный, Миша? Чего ты ничего не кушаешь?
- Мне скучно, мама.
В разговор ввязывается папа:
- Его уже нужно в училище отдать, так ему тогда не будет скучно. Хочешь, я тебя отдам в Первую Коммунистическую Нормальную Школу, а?
И вдруг коммунистическая мать вспыхивает и взлетает, как ракета.
- Ты! Ты! - кричит она, сжигая сверкающими глазами коммунистического папу. - Ты мне эти шутки с моим ребенком брось! Я знаю ваши "Нормальные" школы для мальчиков и девочек!! Ты там можешь себе проводить какую хочешь политику, но в семью этой дряни не вноси. Чтобы я послала своего сына на разврат? Лева, слышишь? Об этом больше нет разговора!
- Ну, хорошо, ну, ладно. Раскудахталась. Миша! Ну, если тебе скучно, поедем опять принимать парад красных войск - хочешь?
- Что ты со своими паршивыми парадами к ребенку пристал? Он же один, ему же нужны товарищи, а ты ему своими парадами-марадами голову морочишь!..
- Ему нужны товарищи! Так чего же ты молчишь? Хочешь, я к нему пришлю поиграть сына Лациса - Карлушу?
- Лева! Я же тебе в тысячный раз повторяю: оставляй свою политику на пороге нашего дома! Чтобы я позволила моему сыну играть с этим латышонком, с сыном палача, который...
- Со-ня!!! Или ты замолчишь, или я уйду из-за стола! Что это за разговоры такие?
За столом тяжелое, душное молчание.
Миша сидит, положив на тарелку вилку и ножик, не притронувшись к цыпленку, и смотрит невидящими глазами в стену.
- Что ты? - озабоченно спрашивает отец. - О чем задумался?
- Папа, ты знаешь, что такое Эль-Пасо и Дель-Норте?
- М... м... Не знаю. Я думаю, это сокращенное название какой-нибудь организации.
- А знаешь ты, что такое "Охотники за черепами"? Лицо папы сначала бледнеет, потом краснеет:
- Послушай, ты! Дрянь-мальчишка... Если ты еще раз позволишь себе сказать что-либо подобное, я не посмотрю на тебя, что ты большой, - выдеру как Сидорову козу! Понял?
Нет, Миша не понял.
* * *
На совести Мишиного папы тысячи пудов преступлений.
Но это его преступление - гибель Мишиной души - неуследимое, неуловимое, как пушинка, и, однако, оно в моих глазах столь же подлое, отвратительное, как и прочие его убийства.