Безъ сомнѣнія, у Доди было свое настоящее имя, но оно какъ-то незамѣтно стерлось, затерялось, и хотя этому парню уже шестой годъ -- онъ для всѣхъ Додя, и больше ничего.
И будетъ такъ расти этотъ мужчина съ загадочной кличкой "Додя", будетъ расти, пока не пронюхаетъ какая-нибудь проворная гимназисточка въ черномъ передничкѣ, что пятнадцатилѣтняго Додю, на самомъ дѣлѣ, зовутъ иначе, что неприлично ей звать взрослаго кавалера какой-то собачьей кличкой, и впервые скажетъ она замирающимъ отъ волненія голосомъ:
-- Ахъ, зачѣмъ вы мнѣ такое говорите, Дмитрій Михайловичъ?
И сладко забьется тогда сердце Доди, будто впервые шагнувшаго въ заманчивую остро-любопытную область жизни взрослыхъ людей: "Дмитрій Михайловичъ!..." О, тогда и онъ докажетъ же ей, что онъ взрослый человѣкъ: онъ женится на ней.
-- Дмитрій Михайловичъ, зачѣмъ вы цѣлуете мою руку! Это нехорошо.
-- О, не отталкивайте меня, Евгенія (это вмѣсто Женички-то!) Петровна.
Однако, все это въ будущемъ. А пока Додѣ -- шестой годъ, и никто, кромѣ матери и отца, не знаетъ какъ его зовутъ на самомъ дѣлѣ: Даніилъ ли, Дмитрій ли, или просто Василій (бываютъ и такія уменьшительныя у нѣжныхъ родителей).
Характеръ Доди едва-едва начинаетъ намѣчаться. Но грани этого характера выступаютъ довольно рѣзко: онъ любитъ все пріятное и съ гадливостью, омерзеніемъ относится ко всему непріятному: въ восторгѣ отъ всего сладкаго; ненавидитъ горькое, любитъ всякій шумъ, чѣмъ бы и кѣмъ бы онъ ни былъ произведенъ; боится тишины, инстинктивно, вѣроятно, чувствуя въ ней начало смерти... Съ восторгомъ измазывается грязью и пылью съ головы до ногъ; съ ужасомъ приступаетъ къ умыванію; очень возмущается, когда его наказываютъ; но и противоположное ощущеніе -- ласки близкихъ ему людей -- вызываютъ въ немъ отвращеніе.
Однажды въ гостяхъ у Додиныхъ родителей сидѣли двое: красивая молодая дама Нина Борисовна и молодой человѣкъ Сергѣй Митрофановичъ, не спускавшій съ дамы застывшаго въ полномъ восторгѣ взора. И было такъ: молодой человѣкъ, установивъ прочно и надолго свои глаза на лицѣ дамы, машинально взялъ земляничную "соломку" и сталъ разсѣянно откусывать кусокъ за кускомъ, а дама, замѣтивъ вертѣвшагося тутъ же Додю, схватила его въ объятія и, тиская мальчишку, осыпала его цѣлымъ градомъ бурныхъ поцѣлуевъ.
Додя отбивался отъ этихъ ласкъ съ энергіей утопающаго матроса, борящагося съ волнами, извивался въ нѣжныхъ теплыхъ рукахъ, толкалъ даму въ высокую пышную грудь и кричалъ съ интонаціями дорѣзываемаго человѣка:
-- Пусс... ти, дура! Ос... ставь, дура!
Ему страшно хотѣлось освободиться отъ "дуры" и направить все свое завистливое вниманіе на то, какъ разсѣянный молодой человѣкъ поглощаетъ земляничную соломку. И Додѣ страшно хотѣлось быть на мѣстѣ этого молодого человѣка, а молодому человѣку еще больше хотѣлось быть на мѣстѣ Доди. И одинъ, отбиваясь отъ нѣжныхъ объятій, а другой, печально похрустывая земляничной соломкой, -- съ бѣшеной завистью поглядывали другъ на друга.
Такъ -- слѣпо и нелѣпо распредѣляетъ природа дары свои.
Однако, справедливость требуетъ отмѣтить, что молодой человѣкъ, въ концѣ концовъ, добился отъ Нины Борисовны такихъ же ласкъ, которыя получилъ и Додя. Только молодой человѣкъ велъ себя совершенно иначе: не отбивался, не кричалъ: "оставь, дура", а тихо, безропотно, съ оттѣнкомъ даже одобренія, покорился своей вѣковѣчной мужской участи...
Кромѣ перечисленныхъ Додиныхъ чертъ, въ характерѣ его есть еще одна черта: онъ -- страшный пріобрѣтатель. Черта эта тайная, онъ не высказываетъ ее. Но увидѣвъ, напримѣръ, какой-нибудь красивый домъ, шепчетъ себѣ подъ носъ: "хочу, чтобы домъ былъ мой". Лошадь ли онъ увидитъ, первый ли снѣжокъ, выпавшій на дворѣ, или приглянувшагося ему городового, -- Додя, шмыгнувъ носомъ, сейчасъ же прошепнетъ: "Хочу, чтобы лошадь была моя; чтобъ снѣгъ былъ мой; чтобы городовой былъ мой".
Рыночная стоимость желаемаго предмета не имѣетъ значенія. Однажды, когда Додина мать сказала отцу:
"А, знаешь, докторъ нашелъ у Марины Кондратьевны камни въ печени", -- Додя сейчасъ же прошепталъ себѣ подъ носъ: "хочу, чтобы у меня были камни въ печени".
Славный, безкорыстный ребенокъ.
Когда мама, поглаживая шелковистый Додинъ затылокъ, сообщила ему:
-- Завтра у насъ будутъ блины...
Додя не преминулъ подумать: "хочу, чтобы блины были мои", и спросилъ вслухъ:
-- А что такое блины?
-- Дурачекъ! Развѣ ты не помнишь, какъ у насъ были блины въ прошломъ году?
Глупая мать не могла понять, что для пятилѣтняго ребенка протекшій годъ -- это что-то такое громадное, монументальное, что, какъ Монбланъ, заслоняетъ отъ его глазъ предыдущіе четыре года. И съ годами эти Монбланы все уменьшаются и уменьшаются въ ростѣ, дѣлаются пригорками, которые не могутъ заслонить отъ зоркихъ глазъ зрѣлаго человѣка его богатаго прошлаго, ниже, ниже дѣлаются пригорки, пока не останется одинъ только пригорокъ -- увѣнчанный каменной плитой, да покосившимся крестомъ.
Годъ жизни наглухо заслонилъ отъ Доди прошлогодніе блины. Что такое блины? Ѣдятъ ихъ? Можно ли на нихъ кататься? Можетъ, это народъ такой -- блины? Ничего, въ концѣ концовъ, неизвѣстно.
Когда кухарка Марья ставила съ вечера опару -- Додя смотрѣлъ на нее съ почтительнымъ удивленіемъ и даже, боясь втайнѣ, чтобы всемогущая кухарка не раздумала почему-нибудь дѣлать блины, -- искательно почистилъ ручонкой край ея черной кофты, вымазанной мукой.
Этого показалось ему мало:
-- Я люблю тебя, Марья, -- признался онъ дрожащимъ голосомъ.
-- Ну, ну. Ишь, какой ладный мальчушечка.
-- Очень люблю. Хочешь, я для тебя у папы папиросокъ украду?
Марья дипломатично промолчала, чтобы не быть замѣшанной въ назрѣвающей уголовщинѣ, а Додя вихремъ помчался въ кабинетъ и сейчасъ же принесъ пять папиросокъ. Положилъ на край плиты.
И снова дипломатичная Марья сдѣлала видъ, что не замѣтила награбленнаго добра. Только сказала ласково:
-- А теперь иди, Додикъ, въ дѣтскую. Жарко тутъ, братикъ.
-- А блины-то... будутъ?
-- А для чего же опару ставлю!
-- Ну, то-то.
Уходя, подкрѣпилъ на всякій случай: -- Ты красивая, Марья.
Положивъ подбородокъ на край стола, Додя надолго застылъ въ нѣмомъ восхищеніи...
Какія красивыя тарелки! Какая чудесная черная икра... Что за поражающая селедка, убранная зеленымъ лукомъ, свеклой, маслинами. Какая красота -- эти плотныя, слежавшіяся сардинки. А въ развалившуюся на большой тарелкѣ неизвѣстную нѣжно-розовую рыбу Додя даже ткнулъ пальцемъ, спрятавъ моментально этотъ палецъ въ ротъ съ дѣланно-разсѣяннымъ видомъ... (-- Гмъ!... Соленое).
А впереди еще блины -- это таинственное странное блюдо, ради котораго собираются гости, дѣлается столько приготовленій, вызывается столько хлопотъ.
-- "Посмотримъ, посмотримъ, -- думаетъ Додя, бродя вокругъ стола. -- Что это тамъ у нихъ за блины такіе?..."
Собираются гости...
Сегодня Додя первый разъ посаженъ за столъ вмѣстѣ съ большими, и поэтому у него широкое поле для наблюденій.
Сбиваетъ его съ толку поведеніе гостей.
-- Анна Петровна -- семги! -- настойчиво говоритъ мама.
-- Ахъ, что вы, душечка, -- ахаетъ Анна Петровна. -- Это много! Половину этого куска. Ахъ, нѣтъ, я не съѣмъ!
-- "Дура", -- рѣшаетъ Додя.
-- Спиридонъ Иванычъ! Рюмочку наливки. Сладенькой, а?
-- Нѣтъ, ужъ я лучше горькой рюмочку выпью.
-- "Дуракъ!" -- удивляется про себя Додя.
-- Семенъ Афанасьичъ! Вы, право, ничего не кушаете!..
-- "Врешь" -- усмѣхается Додя. -- "Онъ ѣлъ больше всѣхъ. Я видѣлъ".
-- Сардинки? Спасибо, Спиридонъ Иваньиъ. Я ихъ не ѣмъ.
-- "Сумасшедшая какая-то, -- вздыхаетъ Додя. -- Хочу чтобъ сардинки были мои"...
Марина Кондратьевна, та самая, у которой камни въ печени, беретъ на кончикъ ножа микроскопическій кусочекъ икры.
"Ишь ты, -- думаетъ Додя. -- Навѣрное, боится побольше-то взять: мама такъ по рукамъ и хлопнетъ за это. Или просто задается, что камни въ печени. Рохля".
Подаютъ знаменитые долгожданные блины.
Все со звѣрскимъ выраженіемъ лица набрасываются на нихъ. Набрасывается и Додя. Но тотчасъ же опускаетъ голову въ тарелку и, купая локонъ темныхъ волосъ въ жидкомъ маслѣ, горько плачетъ.
-- Додикъ, милый, что ты? Кто тебя обидѣлъ?...
-- Бли... ны...
-- Ну? Что блины? Чѣмъ они тебѣ не нравятся?
-- Такіе... круглые...
-- Господи... Такъ что жъ изъ этого? Обрѣжу тебѣ ихъ по краямъ, -- будутъ четырехугольные...
-- И со сметаной...
-- Такъ можно безъ сметаны, чудачина ты!
-- Такъ они тѣстяные!
-- А ты какіе бы хотѣлъ? Бумажные, что ли?
-- И... не сладкіе.
-- Хочешь, я тебѣ сахаромъ посыплю?
Тихій плачъ переходитъ въ рыданіе. Какъ они не хотятъ понять, эти тупоголовые дураки, что Додѣ блины просто не нравятся, что Додя разочаровался въ блинахъ, какъ разочаровывается взрослый человѣкъ въ жизни! И никакимъ сахаромъ его не успокоить.
Плачетъ Додя.
Боже! Какъ это все красиво, чудесно началось -- все, начиная отъ опары и вкуснаго блиннаго чада -- и какъ все это пошло, обыденно кончилось: Додю выслали изъ-за стола.
Гости разошлись.
Измученный слезами, Додя прикурнулъ на маленькомъ диванчикѣ. Отыскавъ его, мать беретъ на руки отяжелѣвшее отъ дремоты тѣльце и ласково шепчетъ:
-- Ну, ты... блиноѣдъ африканскій... Наплакался?
И тутъ же, обращаясь къ отцу, перебрасываетъ свои мысли въ другую плоскость:
-- А знаешь, говорятъ, Антоновскій получилъ отъ Мразича оскорбленіе дѣйствіемъ.
И, подымая отяжелѣвшія вѣки, съ усиліемъ шепчетъ обуреваемый пріобрѣтательскимъ инстинктомъ Додя:
-- Хочу, чтобы мнѣ было оскорбленіе дѣйствіемъ.
Тихо мерцаетъ въ дѣтской красная лампадка. И еще слегка пахнетъ всепроникающимъ блиннымъ чадомъ...