Существуетъ такая рубрика шутокъ и остротъ, которая занимаетъ очень видное мѣсто на страницахъ юмористическихъ журналовъ, -- рубрика, безъ которой не обходится ни одинъ самый маленькій юмористическій отдѣлъ въ газетѣ.
Рубрика эта -- "наши дѣти".
Соль остротъ "наши дѣти" всегда въ томъ, что вотъ, дескать, какія ужасныя пошли нынче дѣти, какъ міръ измѣнился и какъ ребята постепенно дѣлаются совершенно невыносимыми, ставя своихъ родителей и знакомыхъ въ ужасное положеніе.
Обыкновенно, остроты "наши дѣти" фабрикуются по одному и тому же методу:
-- Бабушка, ты видѣла Лысую гору?
-- Нѣтъ, милый.
-- А какъ же папа говорилъ вчера, ты сущая вѣдьма?
Или:
-- Володя, поцѣлуй маму, -- говоритъ папа. -- Поблагодари ее за обѣдъ.
-- А почему, -- говоритъ Володя, -- вчера дядя Гриша цѣловалъ въ будуарѣ маму передъ обѣдомъ?
Или совсѣмъ просто:
-- Дядя, ты лысый дуракъ?
-- Что ты, Лизочка!
-- Ну, да, мама. Ты сама же вчера сказала папѣ, что дядя -- лысый дуракъ.
Бываютъ сюжеты настолько затасканные, что они уже перестаютъ быть затасканными, перестаютъ быть "дурнымъ тономъ литературы". Таковъ сюжетъ "наши дѣти".
Поэтому, я и хочу разсказать сейчасъ исторію о "нашихъ дѣтяхъ".
Отъ праздничныхъ расходовъ, отъ покупокъ разныхъ гусей, сапогъ, сардинъ, новаго самовара, икры и браслетки для жены -- у чиновника Плѣшихина осталось немного денегъ.
Онъ остановился у витрины игрушечнаго магазина и, разглядывая игрушки, подумалъ:
"Куплю-ка я что-нибудь особенное своему Ванькѣ. Этакое что-нибудь съ заводомъ и пружиной!"
Зашелъ въ магазинъ.
-- Дайте что-нибудь этакое для мальчишки восьми-девяти лѣтъ?
Когда ему показали нѣсколько игрушекъ, онъ пришелъ въ восторгъ отъ искусно сдѣланнаго жокея на собакѣ: собака перебирала ногами, а жокей качался взадъ и впередъ и натягивалъ возжи, какъ живой. Долго смотрѣлъ на него Плѣшихинъ, смѣялся, удивлялся и просилъ завести снова и снова.
Возвращаясь, ногъ подъ собой не чувствовалъ отъ радости, что напалъ на такую прекрасную вещь.
Дома, раздѣвшись и проходя мимо дѣтской, услышалъ голоса. Пріостановился...
-- О чемъ тамъ они совѣщаются? Мечтаютъ, навѣрное, ангелочки, о сюрпризахъ, гадаютъ, какіе кому достанутся подарки... Обуреваемы любопытствомъ -- будетъ ли елка... О, золотое дѣтство!
Разговаривали трое: Ванька, Вова и Лидочка.
-- Я все-таки, -- говорилъ Ванька, -- стою за то, чтобы ихъ не огорчать. Елку хотятъ устроить? Пусть! Картонажами ее увѣшать хотятъ -- пусть забавляются. Но я думаю, что съ нашей стороны требуется все-таки самая простая деликатность: мы должны сдѣлать видъ, что намъ это нравится, что намъ весело, что мы въ восторгѣ. Ну... можно даже попрыгать вокругъ елки и съѣсть пару леденцовъ.
-- А по-моему, просто, -- сказалъ прямолинейный Вова, -- нужно выразить настоящее отношеніе къ этой пошлѣйшей елкѣ и ко всему тому, что отдаетъ сюсюканьемъ и благоглупостями нашихъ родителей. Къ чему это? Разъ это тоска...
-- Милый мой! Ты забываешь о традиціи. Тебѣ-то легко сказать, а отецъ, можетъ быть, изъ-за этого цѣлую ночь спать не будетъ, онъ съ дѣтства привыкъ къ этому, безъ этого ему Рождество не въ Рождество. Зачѣмъ же безъ толку огорчать старика...
-- И смѣшно, и противно, -- усмѣхнулся Вова, -- какъ это они нынче устраивали елку: заперлись въ гостиной, клеютъ какіе-то картонажи, фонарики. Зачѣмъ? Что такое! Когда я, нарочно, спросилъ, что тамъ дѣлается, тетя Нина отвѣтила: "Тамъ мамѣ шьютъ новое платье!..." Секретъ полишинеля!... Всѣ засмѣялись.
-- Братцы! -- умоляюще сказалъ добросердечный Ванька. -- Во всякомъ случаѣ, ради Бога, не показывайте вида. Вы смотрите-ка, какъ я себя буду вести -- безъ неумѣренныхъ восторговъ, безъ переигрыванія, но просто сдѣлаю видъ, что я умиленъ, что у меня блестятъ глазки и сердце бьется отъ восторга. Сдѣлайте это и вы: порадуемъ стариковъ.
Плѣшихинъ открылъ дверь и вошелъ въ дѣтскую сдѣлавъ видъ, что онъ ничего не слышалъ.
-- Здравствуйте, дѣтки! Ваня, погляди-ка, какой я тебѣ подарочекъ принесъ! Съ ума сойти можно!
Онъ развернулъ бумагу и пустилъ въ ходъ жокея верхомъ на собакѣ.
-- Очень мило! -- сказалъ Ваня, захлопавъ въ ладоши. -- Какъ живой! Спасибо, папочка.
-- Тебѣ это нравится?
-- Конечно! Почему же бы этой игрушкѣ мнѣ не нравиться? Сработана на диво, въ замыслѣ и механикѣ много остроумія, выдумки. Очень, очень мило.
-- Ваничка!!..
-- Что такое?
-- Милый мой! Ну, я тебя люблю -- ну, будь же и ты со мной откровененъ... Скажи мнѣ, какъ ты находишь эту игрушку и почему у тебя такой странный тонъ?
Ванька смущенно опустилъ голову.
-- Видишь ли, папа.... Если ты позволишь мнѣ быть откровеннымъ, я долженъ сказать тебѣ: ты совершенно не знаешь психологіи ребенка, его вкусовъ и влеченій (о, конечно, я не о себѣ говорю и не о Вовѣ -- о присутствующихъ не говорятъ). По моему, ребенку нужна игрушка примитивная, какой нибудь обрубокъ или тряпочная кукла, безъ носа и безъ глазъ, потому что ребенокъ большой фантазеръ и любитъ имѣть работу для своей фантазіи, надѣляя куклу всѣми качествами, которыя ему придутъ въ голову; а тамъ, гдѣ за него все уже представлено мастеромъ, договорено механикомъ -- тамъ уму его и фантазіи работать не надъ чѣмъ. Взрослые все время упускаютъ это изъ вида и, даря дѣтямъ игрушки, восхищаются ими больше сами, потому что фантазія ихъ суше, изощреннѣе и можетъ питаться только чѣмъ-то, доходящимъ до полной иллюзіи природы, мастерской поддѣлки подъ эту природу.
Понуривъ голову, молча, слушалъ сына чиновникъ Плѣшихинъ.
-- Такъ... Та-акъ! И елка, значитъ, какъ ты говорилъ давеча, тоже традиція, которая нужнѣе взрослымъ,чѣмъ ребятамъ?
-- Ахъ, ты слышалъ?... Ну, что же дѣлать!... Во всякомъ случаѣ, мы настолько деликатны, что ни за что не дали бы вамъ почувствовать той пошлой фальши и того вашего смѣшного положенія, которыя для посторонняго ума такъ замѣтны...
Чиновникъ Плѣшихинъ прошелся по комнатѣ раза три, задумавшись. Потомъ круто повернулся къ сыну и сказалъ:
-- Раздѣвайся! Сейчасъ сѣчь тебя буду.
На губахъ Ваньки промелькнула страдальческая гримаса.
-- Пожалуйста... На твоей сторонѣ сила -- я знаю! И я понимаю, что то, что ты хочешь сдѣлать -- нужнѣе и важнѣе не для меня, а, главнымъ образомъ, для тебя. Не буду, конечно, говорить о дикости, о некультурности и скудости такого аргумента при спорѣ, какъ сѣченіе, драка... Это общее мѣсто. И если хочешь -- я даже тебя понимаю и оправдываю... Ты усталъ, заработался, измотался, истратился, у тебя настроеніе подавленное, сердитое, скверное... Нужно на комъ-нибудь сорвать злость -- на мнѣ, или на другомъ -- все равно! Ну, что жъ, -- разъ мнѣ выпало на долю стать объектомъ твоего дурного настроенія -- я покоряюсь и, добавлю, даже не сержусь. "Понять, -- сказалъ философъ, -- значитъ, простить".
Старикъ Плѣшихинъ неожиданно вскочилъ со стула, махнулъ рукой, снялъ пиджакъ, жилетъ и легъ на коверъ.
-- Что съ тобой, папа? Что ты дѣлаешь?
-- Сѣки ты меня, что ужъ тамъ! -- сказалъ чиновникъ Плѣшихинъ и тихо заплакалъ.
Во имя правды, во имя логики, во имя любви къ дѣтямъ авторъ принужденъ заявить, что все разсказанное -- ни болѣе ни менѣе, какъ сонное видѣніе чиновника Плѣшихина...
Заснулъ чиновникъ -- и пригрезилось.
И, однако, сердце сжимается, когда подумаешь, что дѣти нашихъ дѣтей, шагая въ уровень съ вѣкомъ, уже будутъ такими, должны быть такими -- какъ умные дѣтишки отсталаго чиновника...
Пошли, Господь, всѣмъ намъ смерть за пять минутъ до этого.