I.
-- Небось, теперь-то на меня никто не обращаетъ вниманія, а когда я къ вечеру буду мертвымъ -- тогда, небось, заплачутъ. Можетъ быть, если бы они знали, что я задумалъ, такъ задержали бы меня, извинились...Но лучше нѣтъ! Пусть смерть... Надоѣли эти вѣчные попреки, притѣсненія изъ-за какого-нибудь лишняго яблока, или изъ-за разбитой чашки. Прощайте! Вспомните когда-нибудь раба Божьяго Михаила. Недолго я и прожилъ на бѣломъ свѣтѣ -- всего восемь годочковъ!
Планъ у Мишки былъ такой: залѣзть за ширмы около печки въ комнатѣ тети Аси и тамъ умереть. Это рѣшеніе твердо созрѣло въ головѣ Мишки.
Жизнь его была не красна. Вчера его оставили безъ желе за разбитую чашку, а сегодня мать такъ толкнула его за разлитые духи въ золотомъ флаконѣ, что онъ отлетѣлъ шаговъ на пять. Правда, мать толкнула его еле-еле, но -- такъ пріятно страдать: онъ уже нарочно, движимый не внѣшней силой, а внутренними побужденіями, самъ-по-себѣ полетѣлъ къ шкафу, упалъ на спину, и, полежавъ немного, стукнулся головой о низъ шкафа.
Подумалъ:
-- Пусть убиваютъ!
Эта мысль вызвала жалость къ самому себѣ, жалость вызвала судорогу въ горлѣ, а судорога вылилась въ рѣзкій хриплый плачъ, полный предсмертной тоски и страданія.
-- Пожалуйста, не притворяйся, -- сердито сказала мать. -- Убирайся отсюда!
Она схватила его за руку и, несмотря на то, что онъ въ послѣдней конвульсивной борьбѣ цѣплялся руками и ногами за кресло, столъ и дверной косякъ -- вынесла его въ другую комнату.
Униженный и оскорбленный, онъ долго лежалъ на диванѣ, придумывая самыя страшныя кары своимъ суровымъ родителямъ...
Вотъ горитъ ихъ домъ. Мать мечется по улицѣ, размахиваетъ руками и кричитъ: "духи, духи! Спасите мои заграничные духи въ золотомъ флаконъ". Мишка знаетъ, какъ спасти эту драгоцѣнность, но онъ не дѣлаетъ этого. Наоборотъ, скрещиваетъ руки и, не двигаясь съ мѣста, разражается грубымъ, оскорбительнымъ смѣхомъ: "Духи тебѣ? А когда я нечаянно разлилъ полъ-флакона, ты сейчасъ же толкаться?.." Или, можетъ быть, такъ, что онъ находитъ на улицѣ деньги... сто рублей. Всѣ начинаютъ льстить, подмазываться къ нему, выпрашивать деньги, а онъ только скрещиваетъ руки и разражается изрѣдка оскорбительнымъ смѣхомъ... Хорошо, если бы у него былъ какой-нибудь ручной звѣрь, леопардъ или пантера... Когда кто-нибудь ударитъ или толкнетъ Мишку, пантера бросается на обидчика и терзаетъ его. А Мишка будетъ смотрѣть на это, скрестивъ руки, холодный, какъ скала... А что, если бы на немъ ночью выросли какія-нибудь такія иголки, какъ у ежа?.. Когда его не трогаютъ, чтобъ онѣ были незамѣтны, а какъ только кто-нибудь замахнется, иголки приподымаются и -- трахъ! Обидчикъ такъ и напорется на нихъ. Узнала бы нынче маменька, какъ драться. И за что? За что? Онъ всегда былъ хорошимъ сыномъ: остерегался бѣгать по дѣтской въ одномъ башмакѣ, потому что этотъ поступокъ, по повѣрью, распространенному въ дѣтской, грозилъ смертью матери... Никогда не смотрѣлъ на лежащую маленькую сестренку со стороны изголовья -- чтобы она не была косая... Мало-ли, что онъ дѣлалъ для поддержанія благополучія въ ихъ домѣ. И вотъ теперь...
Интересно, что скажутъ всѣ, когда найдутъ въ тетиной комнатѣ за ширмой маленькій трупъ... Подымется визгъ, оханье и плачъ. Прибѣжитъ мать: "Пустите меня къ нему! Это я виновата!" -- Да, ужъ поздно! -- подумаетъ его трупъ -- и совсѣмъ, навсегда умретъ...
Мишка всталъ и пошелъ въ темную комнату тети, придерживая рукой сердце, готовое разорваться отъ тоски и унынія...
Зашелъ за ширмы и присѣлъ, но, сейчасъ же рѣшивъ, что эта поза для покойника не подходяща, улегся на коврѣ. Были сумерки; отъ низа ширмы вкусно пахло пылью, и тишину нарушали чьи-то заглушенные двойными рамами далекіе крики съ улицы:
-- Алексѣй Иванычъ!.. Что-жъ вы, подлецъ вы этакій, обѣ пары уволокли... Алексѣй Ива-а-анычъ! Отдайте, мерзавецъ паршивый, хучь одну пару!
-- Кричатъ... -- подумалъ Мишка. -- Если бы они знали, что тутъ человѣкъ помираетъ, такъ не покричали бы.
Тутъ же у него явилась смутная, безформенная мысль, мимолетный вопросъ:
-- Отчего, въ сущности, онъ умираетъ? Просто такъ -- никто не умираетъ... Умираютъ отъ болѣзней.
Онъ нажалъ себѣ кулакомъ животъ. Тамъ что-то зловѣще заурчало.
-- Вотъ оно, -- подумалъ Мишка, -- чахотка. Ну, и пусть! И пусть. Все равно ужъ.
Въ какой позѣ его должны найти? Что-нибудь поэффектнѣе, поживописнѣе... Ему вспомнилась картинка изъ "Нивы", изображавшая убитаго запорожца въ степи. Запорожецъ лежитъ навзничь, широко раскинувъ богатырскія руки и разбросавъ ноги. Голова немного склонена на бокъ и глаза закрыты.
Поза была найдена.
Мишка легъ на спину, разбросалъ руки, ноги, и сталъ понемногу умирать...
II.
Но ему помѣшали.
Послышались шаги, чьи-то голоса и разговоръ тети Аси съ знакомымъ офицеромъ Кондратъ-Григорьичемъ.
-- Только на одну минутку, -- говорила тетя Ася, входя. -- А потомъ я васъ сейчасъ же выгоню.
-- Настасья Петровна! Десять минутъ... Мы такъ съ вами рѣдко видимся, и то все на людяхъ... Я съ ума схожу.
Мишка, лежа за ширмами, похолодѣлъ. Офицеръ сходить съ ума!.. Это должно быть ужасно. Когда сходятъ съ ума, начинаютъ прыгать по комнатѣ, рвать книги, валяться по полу и кусать всѣхъ за ноги! Что если сумасшедшій найдетъ Мишку за ширмами?..
-- Вы говорите вздоръ, Кондратъ Григорьичъ, -- совершенно спокойно, къ Мишкиному удивленію, сказала тетя. -- Не понимаю, почему вамъ сходить съ ума?
-- Ахъ, Настасья Петровна... Вы жестокая, злая женщина.
-- Ого! -- подумалъ Мишка. -- Это она-то злая? Ты бы мою маму попробовалъ -- она-бъ тебѣ показала.
-- Почему же я злая? Вотъ ужъ этого я не нахожу.
-- Не находите? А мучить, терзать человѣка -- это вы находите?
-- Какъ она тамъ его терзаетъ?
Мишка не понималъ этихъ словъ, потому что въ комнатѣ все было спокойно: онъ не слышалъ ни возни, ни шума, ни стоновъ -- этихъ необходимыхъ спутниковъ терзанія.
Онъ потихоньку заглянулъ въ нижнее отверстіе ширмъ -- ничего подобнаго. Никого не терзали... Тетя преспокойно сидѣла на кушеткѣ, а офицеръ стоялъ около нея, опустивъ голову, и крутилъ рукой какую-то баночку на туалетномъ столикѣ.
-- Вотъ уронишь еще баночку -- она тебѣ задастъ, -- злорадно подумалъ Мишка, вспомнивъ сегодняшній случай съ флакономъ.
-- Я васъ терзаю? Чѣмъ же я васъ терзаю, Кондратъ Григорьичъ.
-- Чѣмъ? И вы не догадываетесь?
Тетя взяла зеркальце, висѣвшее у нея на длинной цѣпочкѣ, и стала ловко крутить, такъ что и цѣпочка, и зеркальце слились въ одинъ сверкающій кругъ.
-- Вотъ-то здорово! -- подумалъ Мишка. -- Надо бы потомъ попробовать.
О своей смерти онъ сталъ понемногу забывать; другіе планы зароились въ его головѣ... Можно взять коробочку отъ кнопокъ, привязать ее къ веревочкѣ и тоже такъ вертѣть -- еще почище теткинаго верченія будетъ.
III.
Къ его удивленію, офицеръ совершенно не обращалъ вниманія на ловкій пріемъ съ бѣшено мелькавшимъ зеркальцемъ. Офицеръ сложилъ руки на груди и звенящимъ шопотомъ произнесъ:
-- И вы не догадываетесь?!
-- Нѣтъ, -- сказала тетя, кладя зеркальце на колѣни.
-- Такъ знайте же, что я люблю васъ больше всего на свѣтѣ.
-- Вотъ оно... Уже началъ съ ума сходить, -- подумалъ со страхомъ Мишка. -- На колѣни сталъ. Съ чего, спрашивается?
-- Я день и ночь о васъ думаю... Вашъ образъ все время стоитъ передо мной. Скажите же... А вы... А ты? Любишь меня?
-- Вотъ еще, -- поморщился за ширмой Мишка, -- на ты говоритъ. Что она ему, горничная, что-ли?
-- Ну, скажи мнѣ! Я буду тебя на рукахъ носить, я не позволю на тебя пылинкѣ сѣсть...
-- Что-о такое?! -- изумленно подумалъ Мишка. -- Что онъ такое собирается дѣлать?
-- Ну, скажи -- любишь? Одно слово... Да?
-- Да, -- прошептала тетя, закрывая лицо руками.
-- Одного меня? -- навязчиво сказалъ офицеръ, беря ея руки... -- Одного меня? Больше никого?
Мишка, распростертый въ темномъ уголку за ширмами, не вѣрилъ своимъ ушамъ.
-- Только его? Вотъ тебѣ разъ!.. А его, Мишку? А папу, маму? Хорошо же... Пусть-ка она теперь подойдетъ къ нему съ поцѣлуями -- онъ ее отбрѣетъ.
-- А теперь уходите, -- сказала тетя, вставая. -- Мы и такъ тутъ засидѣлись. Неловко.
-- Настя! -- сказалъ офицеръ, прикладывая руку къ груди. -- Сокровище мое! Я за тебя жизнью готовъ пожертвовать.
Этотъ ходъ Мишкѣ понравился. Онъ чрезвычайно любилъ все героическое, пахнущее кровью, а слова офицера нарисовали въ Мишкиномъ мозгу чрезвычайно яркую, потрясающую картину: у офицера связаны сзади руки, онъ стоитъ на площади, на колѣняхъ, и палачъ, одѣтый въ красное, ходитъ съ топоромъ. "Настя! -- говоритъ мужественный офицеръ. -- Сейчасъ я буду жертвовать за тебя жизнью"... Тетя плачетъ: "Ну, жертвуй, что-жъ дѣлать". Трахъ! И голова падаетъ съ плечъ, а палачъ по Мишкиному шаблону въ такихъ случаяхъ, скрещиваетъ руки на груди и хохочетъ оскорбительнымъ смѣхомъ.
Мишка былъ честнымъ, прямолинейнымъ мальчикомъ, и иначе дальнѣйшей судьбы офицера не представлялъ.
-- Ахъ, -- сказала тетя, -- мнѣ такъ стыдно... Неужели, я когда нибудь буду вашей женой...
-- О, -- сказалъ офицеръ. -- Это такое счастье! Подумай -- мы женаты, у насъ дѣти..
-- Гм... -- подумалъ Мишка, -- дѣти... Странно, что у тети до сихъ поръ дѣтей не было.
Его удивило, что онъ до сихъ поръ не замѣчалъ этого... У мамы есть дѣти, у полковницы на верхней площадкѣ есть дѣти, а одна тетя безъ дѣтей.
-- Навѣрно, -- подумалъ Мишка, -- безъ мужа ихъ не бываетъ. Нельзя. Некому кормить.
-- Иди, иди, милый.
-- Иду. О, радость моя! Одинъ только поцѣлуй..
-- Нѣтъ, нѣтъ, ни за что...
-- Только одинъ! И я уйду.
-- Нѣтъ, нѣтъ! Ради Бога...
-- Чего тамъ ломаться, -- подумалъ Мишка. -- Поцѣловала бы ужъ. Будто трудно... Сестренку Труську цѣлый день вѣдь лижетъ.
-- Одинъ поцѣлуй! Умоляю. Я за него полжизни отдамъ!
Мишка видѣлъ: офицеръ протянулъ руки и схватилъ тетю за затылокъ, а она запрокинула голову и оба стали чмокаться.
Мишкѣ сдѣлалось немного неловко... Чортъ знаетъ, что такое. Цѣлуются, будто маленькіе. Развѣ напугать ихъ для смѣху: высунуть голову и прорычать густымъ голосомъ, какъ дворникъ:
-- Вы чего тутъ дѣлаете?!
Но тетя уже оторвалась отъ офицера и убѣжала.
IV.
Оставшись въ одиночествѣ, обреченный на смерть Мишка, всталъ и прислушался къ шуму изъ сосѣднихъ комнатъ.
-- Ложки звякаютъ, чай пьютъ... Небось, меня не позовутъ. Хоть съ голоду подыхай...
-- Миша! -- раздался голосъ матери. -- Мишура! Гдѣ ты? Иди пить чай.
Мишка вышелъ въ корридоръ, принялъ обиженный видъ, и бокомъ, озираясь, какъ волченокъ, подошелъ къ матери.
-- Сейчасъ будетъ извиняться, -- подумалъ онъ.
-- Гдѣ ты былъ, Мишука? Садись чай пить. Тебѣ съ молокомъ?
-- Эхъ, подумалъ добросердечный Миша. -- Ну, и Богъ съ ней! Если она забыла, такъ и я забуду. Все-жъ таки, она меня кормитъ, обуваетъ.
Онъ задумался о чемъ то и вдругъ неожиданно громко сказалъ:
-- Мама, поцѣлуй-ка меня!
-- Ахъ, ты, поцѣлуйка. Ну, иди сюда.
Мишка поцѣловался и, идя на свое мѣсто, въ недоумѣніи вздернулъ плечами:
-- Что тутъ особеннаго? Не понимаю... Полжизни... Прямо -- умора!