I.
Авторы уголовныхъ романовъ и ихъ читатели не поняли бы странной двойственной натуры мальчишки Алешки, -- натуры, которая въ свое время привела меня въ восхищеніе и возмутила меня.
Авторы уголовныхъ романовъ и ихъ читатели прославились своей прямолинейностью, которая обязывала ихъ не заниматься смѣшанными типами. Злодѣи должны быть злодѣями, добрые -- добрыми, а если капелька качествъ первыхъ попадала на вторыхъ, или, наоборотъ -- все кушанье считалось испорченнымъ... Злодѣй -- долженъ быть злодѣемъ, безъ всякихъ увертокъ и ухищреній... Онъ могъ раскаяться, но только въ самомъ концѣ, и то при условіи, -- что, въ сущности, онъ и раньше былъ симпатичнымъ человѣкомъ. Добрый тоже могъ стать въ концѣ романа злымъ, безсердечнымъ, но тоже при условіи, что авторъ опрокинетъ на него цѣлую гору несчастій, людской несправедливости и тягчайшихъ разочарованій, которыя озлобятъ его. Ни въ одномъ изъ такихъ романовъ я не встрѣчалъ жизненнаго простого типа, который сегодня поколотилъ жену, а завтра подастъ гривенникъ нищему, утромъ прилежно возится у станка, штампуя фальшивыя деньги, а вечеромъ вступится за избиваемаго еврея.
Человѣкъ -- болѣе сложный механизмъ, чѣмъ, напримѣръ, испанскій кинжалъ, вся жизнь котораго сводится только къ двумъ чередующимся поступкамъ: онъ или рѣжетъ кому-нибудь горло, или не рѣжетъ.
Попадись автору уголовныхъ романовъ Алешка, -- онъ повертѣлъ, повертѣлъ-бы его, понюхалъ, лизнулъ-бы языкомъ и равнодушно отбросилъ-бы прочь.
-- Чортъ знаетъ, что такое!... Ни рыба, ни мясо.
Въ жизни не такъ много типовъ, чтобы ими разбрасываться... Я подбираю брошеннаго разборчивымъ романистомъ Алешку и присваиваю его себѣ.
Объ Алешкѣ я сначала думалъ, какъ о прекрасномъ, тихомъ благонравномъ мальчикѣ, который воды не замутитъ. Въ этомъ убѣждали меня всѣ его домашніе поступки, все комнатное поведеніе, за которымъ я могъ слѣдить, не сходя съ мѣста.
Мы жили въ самыхъ маленькихъ, самыхъ дешевыхъ и самыхъ скверныхъ меблированныхъ комнатахъ. -- Я -- въ одной комнатѣ, Алешка съ безногой матерью -- въ другой.
Тонкая перегородка раздѣляла насъ.
Я часто слышалъ мягкій, кроткій Алешкинъ голосокъ:
-- Мама! Хочешь, еще чаю налью... Отрѣзать еще кусочекъ колбасы?
-- Спасибо, милый.
-- Книжку тебѣ еще почитать?
-- Не надо. Я устала...
-- Опять ноги болятъ? -- слышался тревожный голосъ добраго малютки -- Господи! Вотъ несчастье, такъ несчастье!..
-- Ну, ничего. Лишь-бы ты, крошка, былъ здоровъ.
-- Ну-съ, -- важно говорилъ Алешка, -- въ такомъ случаѣ, ты спи, а я напишу еще кое-какія письма.
II.
Однажды я встрѣтился съ нимъ въ корридорѣ.
-- Тебя Алешкой зовутъ? -- спросилъ я, вѣжливо, ради перваго знакомства, дергая его за ухо.
-- Алешкой. А что?
-- Да ничего. Ну, здравствуй. У тебя мать больная?
-- Да, братъ, мать больная. Съ ногами у нея неладно. Не работаютъ.
-- Плохо ваше дѣло, Алешка. А деньги есть?
-- Въ сущности, -- сказалъ онъ, морща лобъ, -- денегъ нѣтъ. Тѣмъ и живемъ, что я заработаю.
-- А чѣмъ ты зарабатываешь?
Посмотрѣвъ на меня снизу вверхъ (я былъ въ три раза выше его), онъ съ любопытствомъ спросилъ:
-- Тебѣ тамъ наверху не страшно?
-- Нѣтъ. А что?
-- Голова не кружится?
Я засмѣялся.
-- Нѣтъ, братъ. Все благополучно.
-- Ну, и слава Богу! До свиданья-съ.
Онъ подпрыгнулъ, ударилъ себя пятками по спинѣ и убѣжалъ въ комнату матери.
Эти нелѣпыя замашки въ такомъ благонравномъ мальчикѣ удивили меня. Съ матерью онъ былъ совсѣмъ другимъ. Я понялъ, что хитрый мальчишка надѣваетъ личину въ томъ или другомъ случаѣ, и рѣшилъ при первой возможности разоблачить его.
Но онъ былъ дьявольски хитеръ. Я нѣсколько разъ ловилъ его въ корридорѣ, подслушивалъ его разговоры съ матерью -- все было напрасно. При встрѣчахъ со мной онъ былъ юмористически нахаленъ, подмигивалъ мнѣ, хохоталъ, а сидя съ матерью, трогательно ухаживалъ за ней, читалъ ей книги и, въ концѣ вечера, неизмѣнно говорилъ, съ видомъ заправскаго молодого человѣка:
-- Ну-съ, а мнѣ нужно написать кое-какія письма.
Я приставалъ къ нему нѣсколько разъ съ разспросами:
-- Что это за письма?
Онъ былъ непроницаемъ. Однажды я рѣшился на жестокость.
-- Не хочешь говорить мнѣ, -- равнодушно процѣдилъ я, -- и не надо. Я и самъ знаю, кому эти письма...
-- Ну? Кому? -- тревожно спросилъ онъ.
-- Разнымъ благодѣтелямъ. Ты каждый день съ этими письмами пропадаешь на нѣсколько часовъ... Навѣрное, таскаешься по благотворителямъ и клянчишь.
-- Дуракъ ты, -- сказалъ онъ угрюмо. -- Если-бы я просилъ милостыни, то и у тебя попросилъ-бы. А заикнулся я тебѣ хоть разъ? Нѣтъ.
И добавилъ, съ напыщенно-гордымъ видомъ:
-- Не безпокойся, братъ... Я не позволю себѣ просить милостыни... Не таковскій!
Долженъ признаться: я былъ крайне заинтересованъ таинственнымъ Алешкой. Сказывались мои двадцать два года и 24 часа свободнаго времени въ сутки. Я рѣшилъ выслѣдить Алешку.
III.
Былъ теплый лѣтній полдень.
Изъ-за перегородки слышался монотонный голосъ Алешки, читавшаго матери "Анну Каренину". Черезъ нѣкоторое время онъ прервалъ чтеніе и заботливо спросилъ:
-- Устала?
-- Немного.
-- Ну, отдохни. А я пойду. Если захочется безъ меня кушать, смотри сюда: вотъ ветчина, холодныя котлеты и молоко. Захочется читать -- вотъ книга. Ну, прощай.
Въ послѣдовательномъ порядкѣ послышались звуки: поцѣлуя, хлопнувшей двери и Алешкиныхъ шаговъ въ корридорѣ.
Я схватилъ шляпу и тихонько послѣдовалъ за Алешкой.
Черезъ двадцать минутъ мы оба очутились въ Лѣтнемъ саду, наполненномъ въ это время дня дряхлыми старичками, няньками съ дѣтьми и цѣлой тучей дѣвицъ, съ вѣчными книжками въ рукахъ.
Алешка сталъ непринужденно прохаживаться по аллеямъ, бросая въ то же время косые проницательные взгляды на сидѣвшихъ съ книжками дѣвицъ и дамъ, и дѣлая при этомъ такой видъ, будто-бы весь міръ созданъ былъ для его наслажденій и удовольствій.
Неожиданно онъ пріостановился.
На скамейкѣ, полускрытой зеленымъ кустомъ, сидѣла сухая дѣвица и, опустивъ книгу на колѣни, мечтательно глядѣла въ небо. Думы ея, вѣроятно, витали далеко, отрѣшившись отъ всего земного, разсѣянный взглядъ видѣлъ въ пространствѣ его, прекраснаго чудеснаго героя недочитанной книги, обаятельнаго, гордаго красавца, а неспокойное сердце дѣвичье крѣпко и больно колотилось въ своей неприглядной, по наружному виду, клѣткѣ.
Алешка тихо приблизился къ мечтательницѣ, стащилъ съ головы фуражку и почтительно сообщилъ:
-- А вамъ, барышня, письмецо есть...
-- Отъ кого? -- вздрогнула дѣвица и обернула къ Алешкѣ свое, ставшее сразу пунсовымъ, лицо.
-- Отъ "него", -- прошепталъ Алешка, щуря глаза, съ самымъ загадочнымъ видомъ.
-- А... кто... онъ?... -- еще тише, чѣмъ Алешка, прошелестѣла дѣвица.
-- Не велѣно сказывать. Ахъ: -- вскрикнулъ онъ неожиданно (будто прорвался) съ самымъ простодушнымъ глуповатымъ восторгомъ. -- Если-бы вы его видѣли: такой умница, такой красавецъ, -- прямо удивительно!
Дѣвица дрожащими руками взяла письмо... на лицѣ ея было написано истерическое любопытство. Грудь тяжело вздымалась, а маленькіе безцвѣтные глаза сіяли, какъ алмазы...
-- Спасибо, мальчикъ. Ступай... Впрочемъ, постой. Вотъ тебѣ!
Дѣвица порылась въ ридикюлѣ, вынула двѣ серебрянныхъ монеты и сунула ихъ въ руку доброму вѣстнику.
Добрый вѣстникъ осыпалъ ее благодарностями, отсалютовалъ фуражкой и сейчасъ-же деликатно исчезъ, не желая присутствовать при такой интимности, какъ чтенія чужого письма.
Сидя на противоположной скамьѣ, я внимательно слѣдилъ за дѣвицей. Блѣдная, какъ смерть, она лихорадочно разорвала конвертъ, вынула изъ него какую-то хитроумно сложенную бумажку, развернула ее, впилась въ нее глазами и сейчасъ-же съ легкимъ крикомъ уронила ее на полъ... Безцвѣтные глаза дѣвицы метали молніи, но она быстро спохватилась, напустила на себя равнодушный видъ, поднялась, забрала свою книгу, сумочку и быстро-быстро стала удаляться.
Когда она скрылась съ глазъ, я вскочилъ, поднялъ брошенное письмо "отъ него" и прочелъ въ этомъ таинственномъ письмѣ только одно слово:
-- Дура!
Второе лицо Алешки было разгадано.
IV.
Алешка выходилъ изъ сада, распространивъ всѣ свои письма и легкомысленно позвякивая серебромъ въ оттопыренномъ карманѣ.
У входа я поймалъ его, крѣпко схватилъ за руку и прошипѣлъ:
-- Ну-съ, Алешенька... Теперь мы знаемъ ваши штуки!...
-- Знаешь? -- сказалъ онъ цинично, нисколько не испугавшись. -- Ну, и на здоровье.
-- Кто это тебя научилъ? -- суровымъ тономъ спросилъ я, еле удерживаясь отъ смѣха.
-- Самъ, -- улыбнулся онъ съ очаровательной скромностью. -- Надо-же чѣмъ-нибудь семьѣ помогать.
-- Но вѣдь если ты когда-нибудь попадешься -- знаешь, что съ тобой сдѣлаютъ? Изрядно поколотятъ!
Онъ развелъ руками, будто соглашаясь съ тѣмъ, что всякая профессія имѣетъ свои шипы.
-- До сихъ поръ не колотили, -- признался онъ. -- Да вы не смотрите, что я маленькій. О-о... Я хитрый,какъ лисица... Вижу гдѣ какъ и что.
-- Все-таки, -- рѣшительно заявилъ я, -- твоя профессія не совсѣмъ честная...
-- Ну, да! Толкуйте.
-- Да, конечно. Вѣдь ты же обманываешь дѣвицъ, сообщая имъ, что письмо -- отъ красиваго, умнаго молодого человѣка, въ то время, какъ оно написано тобой.
Мальчишка прищурился. Мальчишка этотъ былъ скользокъ, какъ угорь.
-- А почему, скажите пожалуйста, я не могу быть умнымъ молодымъ человѣкомъ? А?
-- Да ужъ ты умный, -- согласился я. -- Ужъ такой умный, что бѣда. Только почему ты, умный молодой человѣкъ, пишешь такія рѣзкія письма. Почему "дура", а не что-нибудь другое?
И онъ отвѣтилъ мнѣ тономъ такого превосходства, что я сразу почувствовалъ къ нему невольное уваженіе.
-- А развѣ же -- не дуры?
Вечеромъ я лежалъ на диванѣ и слышалъ тоненькій, нѣжный голосокъ:
-- Мамочка, дать еще цыпленка?
-- Спасибо, милый, я сыта.
-- Такъ я тебѣ почитаю.
-- Не надо. Ты, вѣроятно, усталъ, продавая эти противныя газеты. Отдохни лучше.
-- Спасибо, мамочка. Мнѣ еще надо написать кое-какія письма!.. Охо-хо.
Съ тѣхъ поръ прошло нѣсколько лѣтъ... И до настоящаго дня этотъ проклятый двуличный мальчишка не выходилъ у меня изъ головы. Теперь онъ вышелъ.