ДѢТИ.

I.

Я очень люблю дѣтишекъ, и безъ ложной скромности могу сказать, что и они любятъ меня.

Найти настоящій путь къ дѣтскому сердцу -- очень затруднительно. Для этого нужно обладать недюжиннымъ чутьемъ, тактомъ и многимъ другимъ, чего не понимаютъ легіоны разныхъ боннъ, гувернантокъ и нянекъ.

Однажды я нашелъ настоящій путь къ дѣтскому сердцу, да такъ основательно, что потомъ и самъ былъ не радъ...

Я гостилъ въ имѣніи своего друга, обладателя жены, свояченницы и троихъ дѣтей, трехъ благонравныхъ мальчиковъ отъ 8 до 11 лѣтъ.

Въ одинъ превосходный лѣтній день другъ мой сказалъ мнѣ за утреннимъ чаемъ:

-- Миленькій! Сегодня я съ женой и свояченницей уѣду дня на три. Ничего, если мы оставимъ тебя одного?

Я добродушно отвѣтилъ:

-- Если ты опасаешься, что я въ этотъ промежутокъ подожгу твою усадьбу, залью кровью окрестности и, освѣщаемый заревомъ пожаровъ, буду, голый, плясать на непривѣтливомъ пепелищѣ -- то опасенія твои преувеличены болѣе, чѣмъ на половину.

-- Дѣло не въ томъ... А у меня есть еще одна просьба: присмотри за дѣтишками! Мы, видишь-ли, забираемъ съ собой и нѣмку.

-- Что ты! Да я не умѣю присматривать за дѣтишками. Не имѣю никакого понятія: какъ это такъ за ними присматриваютъ?

-- Ну, слѣди, чтобы они все дѣлали во-время, чтобы не очень шалили и чтобы имъ въ то же время не было скучно... Ты такой милый!..

-- Милый-то я милый... А если твои отпрыски откажутся признать меня, какъ начальство?

-- Я скажу имъ... О, я увѣренъ, вы быстро сойдетесь. Ты такой общительный.

Были призваны дѣти. Три благонравныхъ мальчика въ матросскихъ курточкахъ и желтыхъ сапожкахъ. Выстроившись въ рядъ, они посмотрѣли на меня чрезвычайно непривѣтливо.

-- Вотъ дѣти, -- сказалъ отецъ, -- съ вами останется дядя Миша! Михаилъ Петровичъ. Слушайтесь его, не шалите и дѣлайте все, что онъ прикажетъ. Уроки не запускайте. Они, Миша, ребята хорошіе и, я увѣренъ, вы быстро сойдетесь. Да и три дня -- не годъ же, чортъ возьми!

Черезъ часъ, всѣ, кромѣ насъ, сѣли въ экипажъ и уѣхали.

II.

Я, насвистывая, пошелъ въ садъ и усѣлся на скамейку. Мрачная, угрюмо пыхтящая троица опустила головы и покорно послѣдовала за мной, испуганно поглядывая на самыя мои невинныя тѣлодвиженія.

До этого мнѣ никогда не приходилось возиться съ ребятами. Я слышалъ, что дѣтская душа больше всего любитъ прямоту и дружескую откровенность. Поэтому, я рѣшилъ дѣйствовать на чистоту.

-- Эй, вы! Маленькіе чертенята! Сейчасъ вы въ моей власти, и я могу сдѣлать съ вами все, что мнѣ заблагоразсудится. Могу хорошенько отколотить васъ, поразбивать вамъ носы или даже утопить въ рѣчкѣ. Ничего мнѣ за это не будетъ, потому что общество борьбы съ дѣтской смертностью далеко, и въ немъ, по слухамъ, происходятъ крупныя неурядицы. Такъ что вы должны меня слушаться и вести себя подобно молодымъ благовоспитаннымъ дѣвочкамъ. Ну-ка, кто изъ васъ умѣетъ стоять на головѣ?

Несоотвѣтствіе между началомъ и концомъ рѣчи поразило ребятъ. Сначала мои внушительныя угрозы навели на нихъ паническій ужасъ, но неожиданный конецъ перевернулъ, скомкалъ и смелъ съ ихъ блѣдныхъ лицъ опредѣленное выраженіе.

-- Мы... не умѣемъ... стоять... на головахъ.

-- Напрасно. Лица, которымъ приходилось стоять въ такомъ положеніи, отзываются объ этомъ съ похвалой. Вотъ такъ, смотрите!

Я сбросилъ пиджакъ, разбѣжался и сталъ на голову.

Дѣти сдѣлали движеніе, полное удовольствія и одобренія, но тотчасъ же сумрачно отодвинулись. Очевидно, первая половина моей рѣчи стояла передъ ихъ глазами тяжелымъ кошмаромъ. Я призадумался. Нужно было окончательно пробить ледъ въ нашихъ отношеніяхъ. Дѣти любятъ все пріятное. Значитъ, нужно сдѣлать имъ что-нибудь исключительно пріятное.

-- Дѣти! -- сказалъ я внушительно. -- Я вамъ запрещаю -- слышите-ли -- категорически и безъ отнѣкиваній запрещаю вамъ въ эти три дня учить уроки!

Крикъ недовѣрія, изумленія и радости вырвался изъ трехъ грудей. О! я хорошо зналъ привязчивое дѣтское сердце. Въ глазахъ этихъ милыхъ мальчиковъ засвѣтилось самое недвусмысленное чувство привязанности ко мнѣ, и они придвинулись ближе.

Поразительно, какъ дѣти обнаруживаютъ полное отсутствіе любознательности по отношенію къ грамматикѣ, ариѳметикѣ и чистописанію. Изъ тысячи ребятъ нельзя найти и трехъ, которые были-бы исключеніемъ...

За свою жизнь я зналъ только одну маленькую дѣвочку, обнаруживавшую интересъ къ наукамъ. По крайней мѣрѣ, когда-бы я ни проходилъ мимо ея окна, я видѣлъ ее склоненной надъ громадной, не по росту, книжкой. Выраженіе ея розоваго лица было совершенно невозмутимо, а глаза отъ чтенія, или отъ чего другого утратили всякій смыслъ и выраженіе. Нельзя сказать, чтобы чтеніе прояснило ея мозгъ, потому что въ разговорѣ она употребляла только два слова: "папа, мама", и то при очень сильномъ нажатіи груди. Это, да еще умѣнье въ лежачемъ положеніи закрывать глаза -- составляло всю ея цѣнность, обозначенную тутъ-же, въ большомъ бѣломъ ярлыкѣ, прикрѣпленному къ груди: -- 7 руб. 50 копѣекъ.

Повторяю -- это была единственная встрѣченная мною прилежная дѣвочка, да и то, это свойство было навязано ей прихотью торговца игрушками.

Итакъ, всякіе занятія и уроки были мной категорически воспрещены порученнымъ мнѣ мальчуганамъ. И тутъ же я убѣдился, что пословица "запрещенный плодъ сладокъ" не всегда оправдывается: ни одинъ изъ моихъ трехъ питомцевъ за эти дни не притронулся къ книжкѣ!

III.

-- Будемъ жить въ свое удовольствіе, -- предложилъ я дѣтямъ. -- Что вы любите больше всего?

-- Курить! -- сказалъ Ваня.

-- Купаться вечеромъ въ рѣчкѣ! -- сказалъ Гришка.

-- Стрѣлять изъ ружья, -- сказалъ Леля.

-- Почему же вы, отвратительные дьяволята, -- фамильярно спросилъ я, -- любите все это?

-- Потому что намъ запрещаютъ, -- отвѣтилъ Ваня, вынимая изъ кармана папироску. -- Хотите курить?

-- Сколько тебѣ лѣтъ?

-- Десять.

-- А гдѣ ты взялъ папиросы?

-- Утащилъ у папы.

-- Таскать, имѣйте, братцы, въ виду, стыдно и грѣшно -- тѣмъ болѣе, такія скверныя папиросы. Вашъ папа куритъ страшную дрянь. Ну, да если ты уже утащилъ -- будемъ курить ихъ. А выйдутъ -- я угощу васъ своими.

Мы развалились на травѣ, задымили папиросами и стали непринужденно болтать. Бесѣдовали о вѣдьмахъ, причемъ, я разсказалъ нѣсколько не лишенныхъ занимательности фактовъ изъ ихъ жизни. Бонны, обыкновенно, разсказываютъ дѣтямъ о томъ, сколько жителей въ Сѣверной Америкѣ, что такое звукъ и почему черныя матеріи поглощаютъ свѣтъ. Я избѣгалъ такихъ томительныхъ разговоровъ.

Поговорили о домовыхъ, жившихъ на конюшнѣ.

Потомъ бесѣда прекратилась. Молчали...

-- Скажи ему! -- шепнулъ толстый лѣнивый Лелька, подвижному, порывистому Гришкѣ. -- Скажи ты ему!..

-- Пусть лучше Ваня скажетъ, -- шепнулъ такъ, чтобы я не слышалъ, Гришка. -- Ванька, скажи ему.

-- Стыдно, -- прошепталъ Ваня.

Рѣчь, очевидно, шла обо мнѣ.

-- О чемъ вы, дѣтки, хотите мнѣ сказать? -- освѣдомился я,

-- Объ вашей любовницѣ, -- хриплымъ отъ папиросы голосомъ отвѣчалъ Гришка. -- Объ тетѣ Лизѣ.

-- Что вы врете, скверные мальчишки? -- смутился я. -- Какая она моя любовница?

-- А вы ее вчера вечеромъ цѣловали въ залѣ, когда мама съ папой гуляли въ саду.

Меня разобралъ смѣхъ.

-- Да какъ же вы это видѣли?

-- А мы съ Лелькой лежали подъ диваномъ. Долго лежали, съ самаго чая. А Гришка на подоконникѣ за занавѣской сидѣлъ. Вы ее взяли за руку, дернули къ себѣ и сказали: "Милая! Вѣдь я не съ дурными намѣреніями!" А тетка головой крутитъ, говоритъ: "ахъ, ахъ"!..

-- Дура! -- сказалъ, усмѣхаясь, маленькій Лелька.

Мы помолчали.

-- Что же вы хотѣли мнѣ сказать о ней?

-- Мы боимся, что вы съ ней поженитесь. Несчастнымъ человѣкомъ будете.

-- А чѣмъ же она плохая? -- спросилъ я, закуривая отъ Ваниной папиросы.

-- Какъ вамъ сказать... Слякоть она!

-- Не женитесь! -- предостерегъ Гришка.

-- Почему же, молодые друзья?

-- Она мышей боится.

-- Только всего?

-- А мало? -- пожалъ плечами маленькій Лелька. -- Визждитъ, какъ шумашедшая. А я крысу за хвостъ могу держать!

-- Вчера мы поймали двухъ крысъ. Убили, -- улыбнулся Гришка.

Я былъ очень радъ, что мы сошли со скользкой почвы моихъ отношеній къ глупой теткѣ, и ловко перевелъ разговоръ на разбойниковъ.

О разбойникахъ всѣ толковали со знаніемъ дѣла, большой симпатіей и сочувствіемъ къ этимъ отверженнымъ людямъ.

Удивились моему терпѣнію и выдержкѣ: такой я уже большой, а еще не разбойникъ.

-- Ѣсть хочу, -- сказалъ неожиданно Лелька.

-- Что вы, братцы, хотите: наловить сейчасъ рыбы и сварить на берегу рѣки уху съ картофелемъ или идти въ домъ и ѣсть кухаркинъ обѣдъ?

Милыя дѣти отвѣчали согласнымъ хоромъ:

-- Ухи.

-- А картофель какъ достать: попросить на кухнѣ или украсть на огородѣ?

-- На огородѣ. Украсть.

-- Почему же украсть лучше, чѣмъ попросить?

-- Веселѣе, -- сказалъ Гришка. -- Мы и соль у кухарки украдемъ. И перецъ! И котелокъ!!.

Я снарядилъ на скорую руку экспедицію, и мы отправились на воровство, грабежъ и погромъ.

IV.

Былъ уже вечеръ, когда мы, разложивъ у рѣки костеръ, хлопотали около котелка. Ваня ощипывалъ стащеннаго имъ въ сараѣ пѣтуха, а Гришка, голый, только что искупавшійся въ теплой рѣкѣ, плясалъ передъ костромъ.

Ко мнѣ дѣти чувствовали нѣжность и любовь, граничащую со преклоненіемъ.

Лелька держалъ меня за руку и безмолвно, полнымъ обожанія взглядомъ, глядѣлъ мнѣ въ лицо.

Неожиданно Ванька расхохотался.

-- Что, если бы папа съ мамой, сейчасъ явились? Что бы они сказали?

-- Хи-хи! -- запищалъ голый Гришка. -- Уроковъ не учили, изъ ружья стрѣляли, курили, вечеромъ купались и лопали уху, вмѣсто обѣда.

-- А все Михаилъ Петровичъ, -- сказалъ Лелька, почтительно цѣлуя мою руку.

-- Мы васъ не выдадимъ!

-- Можно называть васъ Мишей? -- спросилъ Гришка, окуная палецъ въ котелокъ съ ухой. -- Ой, горячо!..

-- Называйте. Бѣсъ съ вами. Хорошо вамъ со мной?

-- Превосхитительно!

Поужинавъ, закурили папиросы и разлеглись на одѣялахъ, притащенныхъ изъ дому Ванькой.

-- Давайте ночевать тутъ, -- предложилъ кто-то.

-- Холодно, пожалуй, будетъ отъ рѣки. Сыро, -- возразилъ я.

-- Ни черта! Мы костеръ будемъ поддерживать. Дежурить будемъ.

-- Не простудимся?

-- Нѣтъ, -- оживился Ванька. -- Накажи меня Богъ, не простудимся!!!

-- Ванька! -- предостерегъ Лелька. -- Божишься? А что нѣмка говорила?

-- Божиться и клясться нехорошо, -- сказалъ я. -- Въ особенности, такъ прямолинейно. Есть менѣе обязывающія и болѣе звучныя клятвы... Напримѣръ: "клянусь своей бородой!" "Тысяча громовъ..." "Проклятіе неба!"

-- Тысяча небовъ! -- проревѣлъ Гришка. -- Пойдемъ собирать сухія вѣтки для костра.

Пошли всѣ. Даже неповоротливый Лелька, державшійся за мою ногу и громко сопѣвшій.

Спали у костра. Хотя онъ къ разсвѣту погасъ, но никто этого не замѣтилъ, тѣмъ болѣе, что скоро пригрѣло солнце, защебетали птицы, и мы проснулись для новыхъ трудовъ и удовольствій.

V.

Трое сутокъ промелькнули какъ сонъ. Къ концу третьяго дня мои питомцы потеряли всякій человѣческій образъ и подобіе...

Матросскіе костюмчики превратились въ лохмотья, а Гришка бѣгалъ даже безъ штановъ, потерявъ ихъ невѣдомымъ образомъ въ рѣкѣ. Я думаю, что это было сдѣлано имъ нарочно -- съ прямой цѣлью отвертѣться отъ утомительнаго сниманія и надѣванія штановъ при купаньи.

Лица всѣхъ трехъ загорѣли, голоса, отъ ночевокъ на открытомъ воздухѣ, огрубѣли, тѣмъ болѣе, что все это время они упражнялись лишь въ краткихъ, выразительныхъ фразахъ:

-- Проклятье неба! Какой это мошенникъ утащилъ мою папиросу?.. Что за дьявольщина! Мое ружье опять дало осѣчку. Дай-ка, Миша, спичечки!!.

Къ концу третьяго дня мною овладѣло смутное безпокойство: что скажутъ родители по возвращеніи?

Дѣти успокаивали меня, какъ могли:

-- Ну, поколотятъ насъ, эка важность! Вѣдь не убьютъ же!

-- Тысяча громовъ! -- хвастливо кричалъ Ванька. -- А если они, Миша, дотронутся до тебя хотя пальцемъ, то пусть бережутся. Даромъ имъ это не пройдетъ!

-- Ну, меня то не тронутъ, а вотъ васъ, голубчики, отколошматятъ. Покажутъ вамъ и куреніе, и стрѣльбу, и бродяжничество.

-- Ничего, Миша! -- успокаивалъ меня Лелька, хлопая по плечу. -- Зато хорошо пожили!

Вечеромъ пріѣхали изъ города родители, нѣмка и та самая "глупая тетка", на которой дѣти не совѣтовали мнѣ жениться изъ-за мышей.

Дѣти попрятались подъ диваны и кровати, а Ванька залѣзъ даже въ погребъ.

Я извлекъ ихъ всѣхъ изъ этихъ мѣстъ, ввелъ въ столовую, гдѣ сидѣло все общество, закусывая съ дороги, и сказалъ:

-- Милый мой! Уѣзжая, ты выражалъ надежду, что я сближусь съ твоими дѣтьми, и что они оцѣнятъ общительность моего нрава. Я это сдѣлалъ. Я нашелъ путь къ ихъ сердцу... Вотъ, смотри: Дѣти! Кого вы любите больше: отца съ матерью или меня.

-- Тебя! -- хоромъ отвѣтили дѣти, держась за меня, глядя мнѣ въ лицо благодарными глазами.

-- Пошли бы вы со мной на грабежъ, на кражу, на лишенія, холодъ и голодъ?

-- Пойдемъ, -- сказали всѣ трое, а Лелька даже ухватилъ меня за руку, будто-бы мы должны были сейчасъ, немедленно пуститься въ предложенныя мной авантюры.

-- Было ли вамъ эти три дня весело?

-- Ого!!

Они стояли около меня рядомъ, сильные, мужественные, съ черными отъ загара лицами, облеченные въ затасканные лохмотья, которые придерживались грязными руками, закопченными порохомъ и дымомъ костра.

Отецъ нахмурилъ брови и обратился къ маленькому Лелькѣ, сонно хлопавшему глазенками:

-- Такъ ты бы бросилъ меня и пошелъ бы за нимъ?

-- Да! -- сказалъ безстрашный Лелька, вздыхая. -- Клянусь своей бородой! Пошелъ бы.

Лелькина борода разогнала тучи. Всѣ закатились хохотомъ и громче всѣхъ, истерически, смѣялась тетя Лиза, бросая на меня лучистые взгляды.

Когда я отводилъ дѣтей спать, Гришка сказалъ грубымъ, презрительнымъ голосомъ:

-- Хохочетъ... Тоже! Будто ей подъ юбку мышь подбросили! Дура.