Между корью и сценой существует огромное сходство: тем и другим хоть раз в жизни нужно переболеть. Но между корью и сценой существует и огромная разница: в то время как корью переболеешь только раз в жизни - и конец, заболевание сценой делается хроническим, неизлечимым.
Более счастливые люди отделываются редкими припадками вроде перемежающейся лихорадки, выступая три-четыре раза в год на клубных сценах в любительских спектаклях; все же неудачники - люди с более хрупкими организмами - заболевают прочно и навсегда.
Три симптома этой тяжелой болезни: 1) исчезновение растительности на лице, 2) маниакальное стремление к сманиванию чужих жен и 3) бредовая склонность к взятию у окружающих денег без отдачи.
* * *
Гулял я всю свою жизнь без забот и огорчений по прекрасному белому свету, резвился, как птичка, и вдруг однажды будто злокачественным ветром меня прохватило.
Встречаю в ресторане одну знакомую даму - очень недурную драматическую артистку.
- Что это, - спрашиваю, - у вас такое лицо расстроенное?
- Ах, не поверите! - уныло вздохнула она. - Никак второго любовника не могу найти...
"Мессалина!" - подумал я с отвращением. Вслух резко спросил:
- А разве вам одного мало?
- Конечно, мало. Как же можно одним любовником обойтись? Послушайте... может, вы на послезавтра согласитесь взять роль второго любовника?
- Мое сердце занято! - угрюмо пробормотал я.
- При чем тут ваше сердце?
- При том, что я не могу разбрасываться, как многие другие, для которых нравственность...
Она упала локтями и головой на стол и заколыхалась от душившего ее смеха.
- Сударыня! Если вы способны смеяться над моим первым благоуханным чувством... над девушкой, которой вы даже не знаете, то... то...
- Да позвольте, - сказала она, утирая выступившие слезы. - Вы когда-нибудь играли на сцене?
Не кто иной, как черт, дернул меня развязно сказать:
- Ого! Сколько раз! Я могу повторять, как и Савина: "Сцена - моя жизнь".
- Ну?.. Так вы знаете, что такое на театральном жаргоне "любовник"?
- Еще бы! Это такие... которые... Одним словом, любовники. Я ведь давеча думал, что вы о вашей личной жизни говорите...
Она встала с видом разгневанной королевы:
- Вы нахал! Неужели вы думаете, что я могу в личной жизни иметь двух любовников?!..
Это неопределенное возмущение я понял впоследствии, когда простак сообщил мне, что у нее на этом амплуа было и четыре человека.
- В наказание за то, что вы так плохо обо мне подумали, извольте выручить нас, пока не приехал Румянцев, - вы сыграете Вязигина в "После крушения" и Крутобедрова в "Ласточкином гнезде". Вы играли Вязигина?
Ее пренебрежительный тон так задел меня, что я бодро отвечал:
- Сколько раз!
- Ну и очень мило. Нынче вечером я пришлю роль. Репетиция завтра в одиннадцать.
Очевидно, в моей душе преобладает женское начало: сначала сделаю, а потом только подумаю: что я наделал!
* * *
Роль была небольшая, но привела меня в полное уныние.
Когда читаешь всю пьесу, то все обстоит благополучно: знаешь, кто тебе говорит, почему говорит и что говорит.
А в роли эти необходимые элементы отсутствовали.
Никакой дьявол не может понять такого, например, разговора:
Явление 6
А р д. В экипажах и пешком.
А княжна Мэри.
А р д. Этого несчастья.
Спасибо, я вам очень обязан.
А р д. Его нужно пить.
Это вы так о ней выражаетесь...
А р д. Капризам.
В таком случае я способен переступить все границы.
Г р и б. Две чечетки.
Надо быть во фраке. Кто эти "Ард." и "Гриб."? Родственники мои, враги, старые камердинеры или светские молодые люди?..
Я швырнул роль на стол и, хотя было уже поздно, побежал к одному своему другу, который отличался тем, что все знал. Это был человек, у которого слово "нет" отсутствовало в лексиконе.
- Ты знаешь, что нужно, чтобы играть на сцене?
- Знаю.
- Что же? Скажи, голубчик!
- Только нахальство! Если ты вооружишься невероятной, нечеловеческой наглостью, то все сойдет с рук. Даже, пожалуй, похлопают.
- По ком? - боязливо спросил я.
- До тебя не достанут. Ладошами похлопают. Но только помни: нахальство, нахальство и еще раз оно же.
Ушел я успокоенный.
На репетиции я заметил, что героем дня был суфлер. К нему все относились с тихим обожанием. Простак даже шепнул мне:
- Ах, как подает! Чудо!
Я удивленно посмотрел на суфлера: он ничего никому не подавал, просто читал по тетради. Однако мне не хотелось уронить себя:
- Это что за подача! Вот мне в Рязани подавали - так с ума сойти можно.
Я совсем не знал роли, но с некоторым облегчением заметил, что вся труппа в этом отношении шла со мной нога в ногу.
Актер, игравший старого графа, прислушался к словам суфлера и после монолога о том, что его сын проиграл десять тысяч, вдруг кокетливо добавил:
- Ах, я ни за что не выйду замуж!
- Это не ваши слова, - сонно заметил суфлер.
- Дочка, вы говорите: "Ах, я ни за что не выйду замуж". Дочка рабски повторила это тяжелое решение.
В путанице и неразберихе я был не особенно заметен, как незаметен обломок спички в куче старых окурков.
* * *
- Побольше нахальства! - сказал я сам себе, когда парикмахер спросил, какой мне нужен парик.
- Видите ли... я вам сейчас объясню... Представьте себе человека избалованного, легкомысленного, но у которого случаются минуты задумчивости и недовольства собой, минуты, когда человек будто поднимается и парит сам над собой, уносясь в те небесные глубины...
- Понимаю-с, - сказал парикмахер, тряхнув волосами, - блондинистый городской паричок.
- А? Во-во! Только чтоб он на глаза не съехал.
- Помилуйте! А лак на что? Да и вошьем. "Побольше нахальства!" - сказал я сам себе, усаживаясь в вечер спектакля перед зеркалом гримироваться.
Увы!.. Нахальства было много, а красок еще больше. И куда, на какое место какая краска - я совершенно не постигал.
Вздохнул, мужественно нарисовал себе огромные брови, нарумянил щеки - задумался.
Вся гримировальная задача для новичка состоит только в том, чтобы сделаться на себя непохожим.
"Эх! Приклеить бы седую бороду - вот бы ловко! Пойди-ка тогда, узнай. Но раз по смыслу роли нельзя бороды - ограничимся усами".
Усы очень мило выделялись на багровом фоне щек.
* * *
В первом акте я должен выбежать из боковых дверей в белом теннисном костюме. Перед выходом мне сунули в руку какую-то плетеную штуку вроде выбивалки для ковров, но я решил, что эта подробность только стеснит мои первые шаги, и бросил плетенку за кулисами.
- А вот и я! - весело вскричал я, выскочив на что-то ослепительно яркое, с огромной зияющей дырой впереди.
- А, здравствуйте, - пропищала инженю. - Слушайте, тут пчела летает, я бою-юсь. Дайте вашу ракетку - я ее убью!..
Я добросовестно, как это делалось на репетициях, протянул ей пустую руку. Она, видимо, растерялась.
- Позвольте... А где же ракетка?
- Какая ракетка? (Побольше наглости! Как можно больше нахальства!) Ракетка? А я, знаете, нынче именинник, так я ее зажег. Здорово взлетела. Ну, как поживаете?
- Сошло! - пробормотал я, после краткого диалога вылетая за кулисы. - До седьмого явления можно и закурить.
* * *
- Вам выходить! - прошипел помощник режиссера.
- Знаю, не учите, - солидно возразил я, поглаживая рукой непривычные усы.
И вдруг... сердце мое похолодело: один плохо приклеенный ус так и остался между моими пальцами.
- Вам выходить!!!
Я быстро сорвал другой ус, зажал его в кулак и выскочил на сцену.
Первые мои слова должны быть такие:
- Граф отказал, мамаша.
Я решил видоизменить эту фразу:
- А я, мамаша, уже успел побриться. Идет? Не правда ли, моложе стал?
Усы в кулаке стесняли меня. Я положил их на стол и сказал:
- Это вам на память. Вделайте в медальон. Пусть это утешит вас в том, что граф отказал.
- Он осмелился?! - охнула мать моя, смахнув незаметно мой подарок на пол. - Где же совесть после этого?
Сошла и эта сцена. Я в душе поблагодарил своего всезнающего друга.
* * *
В третьем акте мои первые слова были:
- Он сейчас идет сюда.
После этого должен был войти старый граф, но в стройном театральном механизме что-то испортилось.
Граф не шел.
Как я после узнал, он в этот момент был занят тем, что жена била его в уборной зонтиком за какую-то обнаруженную интрижку с театральной портнихой.
- Он сейчас придет, мамаша, не волнуйтесь, - сказал я, спокойно усаживаясь в кресло.
Мы подождали. На сцене секунды кажутся десятками минут.
- Он, уверяю вас, придет сейчас! - заорал я во все горло, желая дать знать за кулисы о беспорядке.
Граф не шел.
- Что это, мамаша, вы взволнованы? - спросил я заботливо. - Я вам принесу сейчас воды.
Вылетел за кулисы и зашипел:
- Где граф, черт его дери?!!
- Ради Бога, - подскочил помощник, - протяните еще минутку: он приклеивает оторванную бороду.
Я пожал плечами и вернулся.
- Нет воды, - грубо сказал я. - Ну и водопроводец наш!
Мы еще посидели...
- Мамаша! - нерешительно сказал я. - Есть ли у вас присутствие духа? Я вам хочу сообщить нечто ужасное...
Она удивленно и растерянно поглядела на меня.
- Дело в том, что когда я вышел за водой, то мимоходом узнал ужасную новость, мамаша. Автомобиль графа по дороге наскочил на трамвай, и графа принесли в переднюю с проломленной головой и переломанными ногами... Кончается!
Я уже махнул рукой на появление графа и только решил как-нибудь протянуть до тех пор, пока кто-нибудь догадается спустить занавес.
Мы помолчали.
- Да... - неопределенно протянул я. - Жизнь не ждет. Вообще, эти трамваи... Вот я вам сейчас расскажу историю, как у меня в трамвае вытянули часы. История длинная... так минут на десять, на пятнадцать, но ничего. Надо вам сказать, мамаша, что есть у меня один приятель - Васька. Живет он на Рождественской. С сестрой. Сестра у него красавица, пышная такая - еще за нее сватался Григорьев, тот самый, который...
- Вы меня звали, Анна Никаноровна? - вдруг вошел изуродованный мною граф, с достоинством останавливаясь в дверях.
- А, граф, - вскочил я. - Ну, как ваше здоровье? Как голова?
- Вы меня звали, Анна Никаноровна? - строго повторил граф, игнорируя меня.
- Я рад, что вы дешево отделались, - с удовольствием заметил я.
Он поглядел на меня, как на сумасшедшего, заморгал и вдруг сказал:
- Простите, Анна Никаноровна, но я должен сказать вашему сыну два слова.
Он вытащил меня за кулисы и сказал:
- Вы что?!.. Идиот или помешанный? Почему вы говорите слова, которых нет в пьесе?
- Потому что надо выходить вовремя. Я вас чуть не похоронил, а вы лезете. Хоть бы голову догадались тряпкой завязать.
- Выходите! - прорычал режиссер.
* * *
Могу с гордостью сказать, что в этот дебютный день я покорил всех своей находчивостью.
В четвертом акте, где героиня на моих глазах стреляется, она сунула руку в ящик стола и... не нашла револьвера.
Она опустила голову на руки, и когда я подошел к ней утешить ее, она прошептала:
- Нет револьвера: что делать?
- Умрите от разрыва сердца. Я вам сейчас что-то сообщу.
Я отошел от нее, схватился за голову и простонал:
- Лидия! Будьте мужественны! Я колебался, но теперь решил сказать все. Знайте же, что ваша мать зарезала вашу сестренку и отравилась сама.
- Ах! - вскрикнула Лидия и, мертвая, шлепнулась на пол.
* * *
Нас вызывали.
Я же того мнения, что если мы и заслужили вызова, то не перед занавесом, а в камере судьи - за издевательство над беззащитной публикой.