Восемь лет тому назад, сидя за конторкой перед огромными бухгалтерскими книгами, я получил такую записку:
"Милый Сергей Иванович! Ради всего святого умоляю вас - приезжайте немедленно ко мне. Может быть, вы не будете так на меня негодовать, если узнаете, что я отрываю вас от дела в последний раз. Ваш друг Полина Черкесова".
Было двенадцать часов дня.
"Господи, - недовольно подумал я. - Чего еще этой сумасбродке от меня нужно? Придется ехать".
Услышав мою просьбу об отпуске "на часочек", бухгалтер раскусил зубами невидимый лимон и, изобразив на лице соответствующую мину, сухо сказал:
- Который это раз вы уезжаете среди занятий? Идите, но к часу будьте здесь обязательно. Сами, кажется, знаете, что работы гибель.
_______________________________
Полина Черкесова снимала крошечный флигелек в глубине большого двора и жила в двух комнатках совершенно одна.
- Здравствуйте, - сказал я, здороваясь. - Какое землетрясение случилось с вами?
Она бледно улыбнулась и усадила меня на оттоманку. Села напротив и, разглядывая собственные руки, сказала:
- Я вас позвала на минутку. Я знаю, вы всегда относились ко мне хорошо, и, я думаю, не сочтете навязчивостью то, что я втайне называю вас своим другом. Как вы знаете, у меня друзей вообще нет... Ну, вот. В последний раз мне захотелось увидеть дружеское лицо.
- Как - в последний? - удивился я.
- Так. Через несколько минут, когда вы уйдете, меня уже не будет на свете.
Я вскочил и схватил ее за руку.
- В своем ли вы уме?!!
Она с тихою улыбкой покачала головой и указала на ящик письменного стола.
- Пузырек уже заготовлен. Надеюсь, вы не будете отговаривать и препятствовать мне. Это решение не случайное, а продуманное в течение долгого времени.
- Да почему? - сердито закричал я. - Что за глупости? Что случилось?
- Особенного ничего. Тоска, одиночество, ничего впереди. О смерти я мечтаю, как об избавлении. И потом - знаете что? Не будем отравлять последних минут пустыми и пошлыми уговорами и спорами. Мне сейчас так хорошо, так легко.
Человек стоит на берегу тихой речки и, вдыхая запах травы, безмятежно любуется видом залитой солнцем полянки и темно-синего дальнего леса на горизонте. Кто-то подкрадывается сзади и вдруг с размаху ударяет созерцателя палкой по затылку...
Сейчас я, приблизительно, был в положении этого выбитого из колеи созерцателя жизни...
- Ну, бросьте! - сказал я неопределенно. - Сейчас просто у вас плохое настроение, а пройдет - и все опять будет хорошо. Здоровая, интересная, молодая женщина - и вдруг такие мрачности. Как не стыдно?! Хотите - пойдем нынче вечером в театр? Она усмехнулась.
- Театр... Ах, как вы меня не понимаете! Теперь театры, и люди, и все человечество так далеко-далеко от меня. Знаете, меня даже уже немного интересует, - что там?
Я совершенно не знал, какого тона мне нужно держаться. Уговаривать, - она на уговоры отвечала только снисходительным покачиванием головы. Принять это все в шутку и, поболтав пять минут о пустяках, уйти, - а вдруг она в самом деле после моего ухода выкинет какую-нибудь непоправимую глупость.
У меня даже мелькнула неопределенная бесформенная мысль: побежать в участок и заявить обо всем околоточному.
- Довольно! - сурово крикнул я. - Все это глупости. Мы сейчас это прекратим.
Я подскочил к письменному столу, выдвинул ящик, схватил какую-то бутылочку с аптекарским ярлыком и через открытое окно вышвырнул ее на каменные плиты двора.
- Что вы делаете? - испуганно вскрикнула она, но сейчас же успокоилась:
- Ребенок! Неужели вы думаете, что дело в этой бутылочке? Через десять минут у меня будет другая, - аптека ведь здесь в десяти шагах.
- Я пойду в аптеку и сделаю заявление, чтобы вам ничего не отпускали.
- Всех аптек не обойдете... Да и, кроме того, у меня в надежном месте припрятан револьвер на самый крайний случай... А веревка? Неужели вы будете сейчас сдирать все шнурки от портьер...
- Зачем вы меня мучаете, - закричал я. - Зачем вы меня позвали?!
- В последний же раз! Неужели вам так трудно пожертвовать одним-единственным часочком? Подумайте: ведь всю вашу остальную жизнь никогда, никогда я не отниму больше у вас времени.
Мы замолчали. Она сидела в кресле, подперев ладонью щеку, я метался по комнате...
- Я не допущу этого!! Я не уйду отсюда. Я не могу допустить, чтобы человек погибал у меня на глазах...
- Ах, - возразила она, - не сегодня, так завтра. Днем раньше, днем позже - это не имеет никакого значения.
"Уйти, что ли? - - подумал я. - Кстати, старик бухгалтер, вероятно, уже рвет и мечет, ожидая меня. Ему нет ведь дела до таких вещей. Вместо часа прошло уже полтора... Гм! Может быть, попросить ее обождать до вечера... Глупо как-то".
- Послушайте, - нерешительно сказал я. - Подождите меня до вечера - я хочу поговорить с вами. Ради Бога! Ладно?
Она печально улыбнулась.
- Вам скучно со мной?
Я хотел сказать, что дело не в скуке, а просто истекает срок моего отпуска, и бухгалтер меня заест за то, что я запоздаю со списком дебиторов.
Но тут же я устыдился - около меня умирающий, расстающийся с прекрасной жизнью человек, а я лезу с каким-то списком дебиторов. Как это все мелко и неважно.
"Вам все неважно, - зазвучал у меня в ушах скрипучий голос бухгалтера. - По списку дебиторов нужно сделать к 15-му распределение платежей, а вы, проклятый лентяй, и ухом не ведете".
- Ну, слушайте, - ласково и задушевно сказал я, беря Полину за руку. - Ведь вы этого не сделаете, да? Ну, успокойте меня... В жизни еще может быть столько хороших минут... Обещайте, что мы вечером увидимся!
Она вяло покачала головой:
- К чему? Лучше теперь же покончить - и ладно! "Проклятая баба, - подумал я. - Вот-то послал мне
Господь удовольствие".
Жалость легко и без боя уступила в сердце моем место злости и ненависти к этой женщине.
Сердце сделалось жесткое, как камень.
"Не понимаю я этих людей, - думал я. - Хочешь отравиться - сделай это без грома и шума, без оповещений и освещений бенгальским огнем. Нет, ей обязательно нужно поломаться перед этим, оповестить друзей и знакомых... Она бы еще золотообрезные карточки разослала: "Полина Владимировна Черкесова просит друзей и знакомых на soiree по случаю предстоящего самоубийства через отравление..."
Она сидела в прежней позе, задумчиво опершись на руку и глядя в стену.
"Уйти, - гудело у меня в мозгу. - Но как уйти?" Обыкновенно это не представляет никаких затруднений. Сидишь, сидишь, потом зашевелишься, озабоченно взглянешь на часы и скажешь, вставая: "Ну, я пошел..." или "Ну, поползем, что ли..."
- Куда ж вы, - говорит хозяин. - Посидите еще.
- Нет, надо. Я и так уж засиделся. Завтра, надеюсь, увидимся в клубе или в театре... Да?..
И расстаешься довольный, смягчивший неловкость разлуки перспективой завтрашнего свидания. Я вздохнул и подошел к Полине.
- Ну? Обещаете меня ждать вечером? Даете честное слово?
- Честное слово надо сдержать, - пожала плечами хозяйка. - А я боюсь дать его. К чему эти отсрочки? Отговорить меня не может никто в мире. Позвольте... вы, может быть, спешите по делам? Так идите. Простимся - и я освобожу вас.
"Простимся, - екнуло сердце. - Нет, я никогда не был убийцей! Я не могу ее оставить одну".
"Еще бы, - прошипел отравленный злостью голос бухгалтера. - Список дебиторов, значит, может подождать? Директор его будет делать? Или, может быть, швейцар? Если вам так трудно и тяжело служить, - зачем себя насиловать. Гораздо честнее уйти и не вредить делу".
Две, три, четыре минуты протекли в нудном, тянущем за душу молчании...
Ах, надо же что-нибудь сказать, чтобы отвлечь эту сумасшедшую!
- Прягина давно видели? - спросил я.
- Что? Прягина? Давно. Он, кажется, уехал.
- Говорят, что у него с женой что-то неладно. Опять он у этой немки стал бывать каждый день.
- Что же, с ней и уехал? Или один? Я ответил с излишней готовностью:
- Не знаю, но могу узнать. Хотите завтра узнаю и сообщу вам. Ладно?
- Нет, зачем же. Мне это не нужно. И потом завтра! (Она иронически улыбнулась.) Вы, кажется, все думаете, что я шутила все это время?
- Ах, не говорите мне об этом!!
Я обвел комнату тоскливым взором и обратил внимание на пятно сырости, проступившее в углу стены, на обоях. Сказать ей об этом, посоветовать переменить квартиру? Она, конечно, улыбнется своей проклятой улыбкой и скажет: "К чему?"
Стенные часы пробили половину третьего.
Это была жестокая мысль, но она пришла мне в голову:
"Тебе-то хорошо: решила отравиться и спокойна! Сидишь... Никуда тебе не надо спешить и никто тебе ничего не скажет, не поднимет скандала... А я все-таки с головой сижу в этой проклятой жизни, и завтра мне будет за сегодняшнюю неявку такая головомойка, что подумать страшно!"
- Ну, не будьте таким скучным, - ласково сказала будущая самоубийца. - Хотите чаю? Самовар стоит горячий.
- Ах, до чаю ли мне! - нервно закричал я.
- Почему? Чай все-таки хорошая вещь.
Она пошла в другую комнату и вернулась с двумя стаканами чаю.
В голову мне лезли только жестокие, чисто механические мысли:
"Сама травиться хочет, умирать собралась, а сама чай пьет. А на службу я уже так опоздал, что и являться не стоит! Я-то вот опоздаю - попаду в историю, а ты, может быть, и не отравишься совсем. Да и странно это как-то. Самоубийство такая интимная вещь, что приглашать в это время гостя и заниматься чаепитием, по меньшей мере, глупо и бестактно! И, кроме того, нужно было бы иметь элементарную догадливость и такт... Раз я прошу отложить до вечера, могла бы пообещать мне это, - чтобы я ушел успокоенный, с чистой совестью. А там можешь и не держать своего слова - твое дело. Но нельзя же меня, черт возьми, меня ставить в такое положение, что уйти невозможно, а сидеть бесполезно".
- Полина Владимировна! - тихо и проникновенно сказал я. - Вы жестоки. Подумали ли вы, кроме себя, и обо мне. В какое ставите вы меня положение... Чего вы от меня ожидали? Неужели думали, что я, услышав о вашем решении, хладнокровно кивну головой и скажу: "Ах, так. Ну, что ж делать... Раз решено - так тому и быть. Травитесь, а мне спешить на службу нужно, меня бухгалтер ждет". Поцелую вашу ручку, расшаркаюсь и уеду, оставив вас наливающей себе в стакан какого-нибудь смертельного зелья. Не могу же я этого сделать!
- Ради Бога, простите! Я знаю, что это вас нервирует, но неужели мое последнее, предсмертное желание - увидеть дружеское лицо - так тяжело для вас? На вашей совести ведь ничего не будет, раз я уже решила сделать это. Вот взглянула на вас, поговорила - и теперь вы можете спокойно уехать, удовлетворенный тем, что скрасили своему ближнему последние минуты.
"Вот дерево-то", - с бешеной злобой подумал я.
Она опустила голову и сняла с юбки приставшую к ней пылинку; потом разостлала на колене носовой платок и стала заботливо и тщательно его разглаживать.
"Зачем разглаживать платок, зачем чистить платье, если думаешь умирать?! Что за суетность..."
"Надо уходить!" - внутренне решил я.
Но никакая "формула перехода к очередным делам" не приходила мне в голову. "Ну-с, я пошел"? - пусто и не соответствует моменту. "Ну-с, прощайте, царство вам небесное"?.. Это логически самое здравое, но кто ж так говорит?
Я выбрал среднее.
- Ну-с, - сказал я, поднимаясь. - Я ухожу, и ухожу в твердой уверенности, что вы одумаетесь и бросите эту мысль. До свидания.
- Прощайте! - сказала она не менее значительно.
- Постойте, я вам дам что-нибудь на память обо мне. Вот, разве кольцо. Оно вам на мизинец будет впору. Все-таки изредка вспомните...
Я швырнул кольцо на пол, схватился за голову и выскочил из передней с тяжелым стоном:
- Не могу! Пропадайте вы, провалитесь с вашими глупостями, с вашими кольцами - я больше не могу. Я измучился!
Выбежав на улицу, я зашагал медленнее.
Шел и думал:
"Мог ли я сделать что-нибудь другое? И если бы я сидел до самого вечера, никакого толку из этого бы не вышло. Раз она относится к этому так спокойно - почему я должен страдать и подвергаться неприятностям?"
А неприятность будет:
"Конечно, я так и знал, отпросились на час, а исчезли на четыре... Я думаю, что до конца месяца вы дотянете, а там..."
И я незаметно окунулся с головой в омут мелких житейских мыслей и гаданий об ожидающих меня передрягах.
Это было восемь лет тому назад, а вчера один из приятелей сообщил мне, между прочим, в длинном письме:
"Помнишь нашу общую знакомую Полину Черкесову? Две недели тому назад она отравилась. Нашли ее уже мертвой..."