ЛИТЕРАТУРА
Предисловие
Как известно, в Советской России вся литература служит только для агитпросвета, а агитпросвет посвящает себя, почти исключительно, распространению агитлитературы.
Для этого образовались новые трудовые батальоны агитлитераторов, агитроманистов, агитнувеллистов и все они стройными рядами маршируют в ногу к одной единственной цели: доказать, как жилось плохо раньше и как хорошо живется теперь, какой разврат и разруха были до революции и как только теперь приходит в настоящую норму.
Вот, например, отрывок из романа "Жизнь Великого Князя Жоржа Степаныча", напечатанного в агитжурнале "Сознательная Ячейка" и принадлежащего перу одного из признанных знатоков былой развратной жизни.
С почтением я автор (т.е.) не тот автор, который написал "Жизнь", а этот, другой, который ничего не понимает в былой роскошной и развратной жизни т.е.
Аркадий Аверченко.
"Жизнь Великого Князя
Жоржа Степаныча"
Великий Князь Жорж Степаныч проснулся в своей роскошной, отделанной инкрустациями, кровати и сладко потянулся на парчевой простыне, обшитой горностаевыми хвостами.
Сегодня умываться не стоит, -- подумал он. -- Только позавчера умывался. Лучше хвачу стакан водчонки.
Схватился за ручку электрического звонка, дернул со всей силы и завопил:
-- Тимошка...
Вошел камердинер с кротким выражением лица и спросил:
-- Чево надоть?
Ни слова не говоря, Великий Князь ударил его каблуком сапога в живот и приказал:
-- Стакан водки. И кусок бифштекса получше... Живо, а то запорю на конюшне.
Выпил, крякнул и потом, сидя перед зеркалом, занялся руками: сделал педикюр, надушил их, обул в роскошные бриллиантовые кольца, -- пот и кровь трудового народа, и снова крикнул:
"Тимошка".
-- Ну чего еще? -- спросил Тимошка на ходу дожевывая хвост селедки. (Ему даже не давали поесть как человеку за столом),
-- Скажи извощику, чтобы запрег тройку моих пегих, я поеду к графине Н. делать предложение ее дочке, у которой много денег.
И через полчаса Жорж Степаныч катил на своей знаменитой тройке. Извощик без стеснения наезжал на шедших по улице прохожих и давил их, особый механический счетчик за его спиной отмечал количество раздавленных к великой потехе Великого Князя.
Приехали.
Отдавая пальто швейцару, Жорж Степаныч грубо заметил:
-- Смотри, если пальто свистнут, я тебя так свистну...
-- Доверьтесь трудовому пролетариату, Ваше Высочество, -- грустно сказал швейцар, втайне оскорбленный ужасным предположением Князя.
В будуаре князя Н. сидело много народу, все больше графья или князья с женами, одетыми в бархат, трико диагональ, в страусовые перья и все вели обыкновенный пустой светский разговор:
-- Я была вчера на балу в Посольстве и так канканировала с немецким послом, что ног под собою не слышу.
-- Да мы тоже вчера просидели почти всю ночь на файф-о-клоке у барона Б.
-- Кстати скажите, кто сейчас любовником у его жены?
-- Позавчера был еще мой племянник, а теперь, право, не знаю.
-- Сегодня я опять на файф-о-клоке у графа Дрызгунова.
-- Ну, что ж, как говорится, с паршивой собаки, хоть файф-о-клок. Одолжите цигарку.
Когда Великий Князь вошел, эта пустая светская болтовня на минуту прервалась:
-- Бонжур, месдамес, -- сказал Князь, делая книксен. -- Наше вам с кисточкой.
-- Отчего вы у меня давно не были, -- спрашивала его на ухо баронесса, с которой он находился в интимных отношениях. -- Совсем забыли меня, противный. По шее бы вашего брата за такие штуки.
-- Баронесса, я вас должен огорчить: во-первых, вы мне надоели, во-вторых, я женюсь.
-- Ах, -- воскликнула несчастная, падая на роскошный текинский ковер.
В аристократических кругах обыкновенно в таких случаях делают вид, что ничего не замечают. Все, как ни в чем не бывало, продолжали разговор о последних лошадечьих скачках, а хозяйка дома позвала официанта и тихонько сказала ему:
-- Уберите. В спальню.
Едва она окончила эти распоряжения по хозяйству, как к ней подошел Жорж Степаныч и шепнул:
-- Мамаша. Есть один разговорчик.
-- Авек плезир, Ваше Высочество.
-- Мамаша. Хотел бы жениться на вашей дочке, если позволите.
-- Эва... Спохватились... Она уже полгода как спуталась с младшим дворником -- у матери отбила, гадина...
-- Комиссия...
-- А знаете, Ваше Высочество, вы на мне лучше женитесь.
-- Да вы замужем.
-- Пустяки. Мужа отравим.
-- Мысль. А у кого больше денег? -- с деланным равнодушием спросил Жорж Степаныч, -- у вас или у дочки?
-- Конечно, у меня. Восемь миллионов.
-- Романовскими?
-- Конечно. Не Донскими же!
-- Знаем мы вас. Все вы так говорите. А женишься -- либо петлюровские вручите, или тифлисские городские боны...
-- Господа, -- сказал старый граф, не подозревавший об ужасной участи, ожидавшей его, -- пожалуйте к столу, -- закусить чем Бог послал.
-- Ну, зачем вы, право, тратитесь, -- заметили гости, входя в столовую, -- прямо к вам хоть не приходи, -- всегда угощаете.
Обед был роскошный, около каждого гостя стояла бутылка водки, пиво и шампанское. Хлеба не было видно, -- его заменяли огромные ломти кекса, и все это причудливо перемешивалось с майонезом, жареными гусями и бефом Строгановым, -- все роскошное, все невидимо, но густо политое трудовой кровью и потом.
И сервировка сверкала и блистала. Хрустальные вазы для огурцов, фарфоровые стаканы, серебряные, позолоченные вилки и ножики, прикрепленные цепочками, чтобы не уносили гости -- все это сверкало, благоухало и все это невидимо было полито кровью и потом пролетариата, -- того пролетариата, который наконец-таки сверг власть отравителей и развратников -- и сам, своими мозолистыми руками строит новую, светлую, сытую жизнь.
Да здравствует Интернационал!