Драматургь сидѣлъ въ уборной актера и, покуривая сигару, слѣдилъ за тѣмъ, какь актеръ наклеиваетъ себѣ горбинку на носъ.
Между дѣломъ актеръ говорилъ:
— Увѣряю васъ — душу актера мало кто постигъ. Его изображали пьяницей, мошенникомъ, соблазнителемъ чужихъ женъ, прихлебателемъ, интриганомъ, и надутымъ ничтожествомъ. Все это, по моему, неважно. А душу, настоящее внутреннее содержаніе актера, господа бытописатели проглядѣли. Въ актерѣ есть одна только черта характерная — и я удивляюсь, какъ это ея не замѣчали — вѣдь она такъ и бьетъ въ глаза, такъ и лѣзетъ наружу.
— Что же это такое? — спросилъ драматургь.
— Вы знаете, кто такой, въ, сущности актеръ?
— Ну?
— Дитя! Самое настоящее милое шести-семилѣтнее дитя, со всѣми достоинствами и недостатками этого чудеснаго возраста.
— Хорошее дитя, — прищурился драматургъ.
— Этакое дитя, если пуститъ какую нибудь сплетню или подставить ножку, такъ…
— Я же вамъ говорилъ, что это все неважно. Это илъ, наносная почва. Подъ ней — чистѣйшій хрусталь! Я это все замѣчаю, потому что, въ сущности, я не актеръ. И очень жаль; что не актеръ… значитъ, подъ моимъ иломъ хрусталь не обнаружится. Не спорю: съ актерами очень трудно ладить, но кто найдетъ, кто нащупаетъ ихъ настоящую слабую струну — тотъ поведетъ за собою всѣхъ, какъ барановъ. Вы, конечно, слышали когда нибудь объ антрепренерѣ Пикадоровѣ?
— Нѣтъ, простите, не слышалъ, кто это такой?
Второй актеръ, скромно возившійся въ углу съ какимъ-то паричкомъ, поднялъ голову и издалъ удивленное:
— Э!
Старый парикмахеръ, поправлявшій первому актеру прическу, обернулся къ драматургу и сказалъ укоризненно:
— Эге?
А актеръ, спросившій о Пикадоровѣ, оказался всѣхъ многословнѣе… Онъ вскричалъ, пораженный:
— Эге-ге!
— Что такое?
— Вы не слышали о Пикадоровѣ? — сказали хоромъ оба актера и парикмахеръ. — Ну, батенька, знаете… Какъ же такъ можно…
— Разскажи ему о Пикадоровѣ! — укоризненно сказалъ второй актеръ.
— Да, не мѣшало бы имъ разсказать о Пикадоровѣ, — подтвердилъ парикмахеръ.
— Нужно, нужно разсказать вамъ о Пикадсровѣ.
Актеръ попудрилъ носъ, потрогалъ его — крѣпко ли сидитъ горбинка, и началъ:
Разсказъ объ антрепренерѣ Пикадоровѣ
…Согласитесь съ тѣмъ, что нужно большое искусство не платить актеру денегъ. Какъ я уже говорилъ, актеръ — дитя, но тамъ, гдѣ нужно выколотить съ кого-нибудь деньги, — актеръ — тигръ. Правда, тигръ простодушный, довѣрчивый, но въ то же время яростный, зловѣщій, шипящій и рычащій:
— Мнѣ мои денежки подайте!
И вотъ Пикадоровъ никогда никому не давалъ денегъ. Какимъ образомъ? Почему?
Тутъ-то вы и увидите, какіе актеры дѣти (къ счастью, я не актеръ въ душѣ!):
— Вы что, голуба?
— Неужели, не догадываетесь, Николай Пантелеймонычъ: деньги нужны!
Пикадоровъ какъ-то сразу глупѣлъ въ лицѣ. Выраженіе губъ дѣлалось вялое, тупое, а глаза мутнѣли и казались совсѣмъ оловяными.
— Что т-такое? А? Гдѣ? Какія деньги? Кого? Э? Какъ?
— Денегъ мнѣ нужно; мнѣ слѣдуетъ!
— Ахъ, деньги!
Безсмысленное лицо озарялось улыбкой.
— Такъ, такъ — деньги! Денегъ у меня, голуба, нѣтъ.
Это онъ говорилъ всегда, даже въ то время, когда пьеса шла съ аншлагомъ, и у пристава клянчили разрѣшеніе на приставные стулья.
— Помилуйте, Николай Пантелеймонычъ… Да вѣдь пьеса дѣлаетъ полные сборы.
Пикадоровъ всплескиваетъ руками.
— Пьеса?! Да какая же это пьеса?!
Онъ отводилъ актера въ сторону и шепталъ таинственно:
— Довѣрительно могу сообщить, по секрету: какая же эта пьеса? Дрянь! Позоръ! А вы мнѣ говорите — пьеса.
Сбитый съ толку этимъ страннымъ возраженіемъ, актеръ долго смотрѣлъ на собственные ботинки и, наконецъ, опомнившись, возражалъ:
— Однако, вѣдь сборы полные! Публика въ восторгѣ.
Презрѣніе, написанное на лицѣ Пикадорова, переходило въ отвращеніе:
— Публика? Да какая же это публика? Это сборище воровокъ, сутенеровъ и убійцъ, а не публика. Идите-ка сюда! Вотъ тутъ, въ занавѣсѣ есть дырочка — взгляните! Вѣдь это позорь! Подонки общества!
И опять ошеломленный актеръ, опомнившись, возражалъ:
— Однако, эти подонки покупаютъ билеты.
— Билеты?! Билеты?! (и въ голосѣ Пикадорова уже слышалась истерика). Да они не только билеты — они калоши чужія у вѣшалки крадутъ. Онъ нашъ собственный стулъ, на которомъ ему дали посидѣть, унесетъ, а не только билеты. Ха-ха! Билеты!
Большинство актеровъ такъ и отходило, не добившись никакого толку. Но былъ такой процентъ, на который «да какая же эта пьеса» и «да какая же это публика» — не дѣйствовало.
Для этихъ у него былъ особый пріемъ: онъ принимался рыдать:
— Гриша, голубчикъ, ты думаешь, мнѣ легко? Ты думаешь, мнѣ денегъ жалко? Да пропади они, деньги эти! Но душа, Гриша, — это святая святыхъ человѣка, и кто плюнетъ въ душу — тотъ на небо плюнулъ, Гриша. Зачѣмъ же ты топчешь въ грязь мою живую душу? Деньги! Всѣмъ извѣстно, какъ Пикадоровъ платитъ деньги, всѣ знаютъ, что Николай Пикадоровъ свою рубашку актеру отдаетъ.
Такой случай, дѣйствительно, былъ: однажды какой-то актеръ за сторублевый долгъ взялъ у него поношенную крахмальную сорочку, — все, что предложилъ ему продувной Пикадоровъ.
— Вѣрно? — рыдая, кричитъ Пикадоровъ. — Ну, скажи, Гриша, вѣдь простота Пикадорова вошла въ пословицу? Деньги тебѣ нужно? На! Забирай! Грабь! Пикадорову ничего не нужно! Вотъ кошелекъ — видишь, Гриша, два рубля съ копейками. Забирай! Гриша, все забирай. Ничего… Ничего, что старый разоренный дуракъ Пикадоровъ пойдетъ пѣшкомъ домой и ляжетъ спать съ пустымъ брюхомъ, безъ единой затяжечки папиросой. Эхъ, Гриша! Доѣхали…
И, опустившись на стулъ, онъ принимался рыдать.
Растроганный Гриша бралъ два рубля, вмѣсто пятидесяти, на которые имѣлъ право, а антрепренеру оставлялъ въ кошелькѣ мелочь…
— Спасибо, Гриша! Пожалѣлъ ты меня. Будетъ и мнѣ, старенькому, на папиросочку.
И онъ цѣловалъ Гришу, а Гриша цѣловалъ его, и оба расходились, — одинъ растроганный, другой, по прежнему, плутоватый, съ лицомъ, на которомъ еще не высохли лживыя слезы, и съ вороватыми глазами на-сторожѣ.
Я самъ былъ свидѣтелемъ, какъ онъ плакалъ передъ однимъ актеромъ, стоя за кулисами и распоряжаясь въ то же время по хозяйству.
— Ваня! Милый! Вотъ тутъ душа моя… вотъ тутъ — видишь? И эта душа болитъ и страдаетъ… Люди топчутъ въ грязь эту душу… Что? Скажите, что за переписку ролей послѣзавтра! Гоните ихъ тамъ… И я спрашиваю себя: Боже, за что ты наложилъ на меня крестъ сей? Твоя святая воля… Да ты потише, дьяволъ! Этакъ ты мнѣ весь золоченый гарнитуръ поломаешь! Старый, бѣдный безобидный человѣкъ, а вѣдь и меня, Ваня, пожалѣть надо, вѣдь и у меня сердце не изъ камня… Откуда? Изъ какой тамъ еще газеты? У насъ всѣ сотрудники получаютъ мѣста, а новыхъ не надо. Много ихъ тутъ шляется… И такъ это меня, Ваня, иногда въ могилку тянетъ на отдыхъ усталымъ костямъ. Лягу я ночью въ постель и думаю: ты у меня будешь дубина, топотать, сапожищами, когда занавѣсъ поднятъ… Я тебѣ постучу!!.
Вотъ какъ онъ держалъ себя съ актерами. Кажется вѣдь, — ну, что онъ говорилъ? Пустяки, побрякушки… Дешевыя слезы, дешевый паѳосъ, а актеръ — этакая нервная, непосредственная натура — плакалъ вмѣстѣ съ нимъ и отъѣзжалъ безъ копѣйки.
Много ли нужно, чтобы растрогать ребенка?
Одному второму любовничку онъ задолжалъ рублей триста… Ну-съ… И выдумалъ онъ при встрѣчахъ съ нимъ штуку — восхищаться его галстуками.
Восхищеніе было фальшивое, грубое, но актеръ краснѣлъ отъ удовольствія и принимался вмѣсто опредѣленнаго требованiя, лепетать разную дрянь.
— Николай Пантелеймонычъ… А я къ вамъ. Вы обѣшали что… что…
— О Боже мой! О, Боже-жъ мой!.. Опять новый! Да вѣдь это не галстукъ а очарованье. Откуда?! Ну откуда вы такую прелесть берете? Бездна вкуса, тонкость, изящество! И съ каждымъ днемъ все лучше и лучше! Ваня! Николаша! Сергѣй Иванычъ! Взгляни ты на эту прелесть! Вѣдь это не галстукъ, а музыка!!
И всѣ обступали любовничка, а Пикадоровъ пробирался потихоньку за ихъ спинами, садился на извозчика и уѣзжалъ домой.
Вотъ что такое Пикадоровъ.
Кажется, пустякъ, а глядишь — вѣдь человѣкъ этотъ буквально раскусилъ, какъ орѣшекъ, актерскую душу.
* * *
— Да ужтъ… штучка были они… господинъ Пикадоровъ, — подтвердилъ парикмахеръ, завертѣвъ горячими щипцами.
— Зналъ, чѣмъ человѣка взять, — вставилъ второй актеръ, наладившій, наконецъ, паричокъ.
— Гдѣ же онъ теперь? — спросилъ драматургъ.
— Богъ его знаетъ, гдѣ. Въ прошлом году держалъ Воронежъ.
Драматургъ неопредѣленно хмыкнулъ и спросилъ:
— Прочли мою пьесу?
— Прочелъ; только, знаете, не вижу, кого мнѣ тамъ играть.
— Какъ кого? Князя Арнаутскаго.
Актеръ повернулся на стулѣ такъ, что стулъ застоналъ.
— Арна-ут-скаго? Да вѣдь это эпизодическая роль. Какъ же мнѣ ее играть? Типичная вторая роль.
— Милый, ради Бога! Если вы возьмете Арнаутскаго — пьеса прелестно расходится.
— Да что вы, батенька! Я еще не сошелъ съ ума. Тамъ вѣдь дѣлать нечего.
Драматургъ вскочилъ и обнялъ актера за шею.
— Вамъ? Нечего? Да вѣдь вы изъ двухъ словъ перлъ создадите! Опомнитесь! Вы создадите типъ, который останется въ вѣкахъ. О, Боже мой! Всякая бездарность можетъ провалить и хорошую роль, но создать изъ малоблагодарной роли живое лицо — это удѣлъ немногихъ, скажу прямо: это вашъ удѣлъ! А, конечно, если дать Загарину — онъ вѣдь всю пьесу загубитъ.
Актеръ, успокоясь, кивнулъ головой.
— Загаринъ погубитъ.
— Погубитъ?! Онъ не только погубитъ, онъ мнѣ все мое литературное имя въ грязь втопчетъ. А вы думаете, ее Симбирскому можно дать?! Воображаю.
— Да ужъ… Симбирскій, — пробормоталъ актеръ, кладя синюю краску около вѣкъ. — Поручите ему; не обрадуетесь.
— Вотъ то то и оно. Единственный есть талантливый человѣкъ, который… кстати, вы имѣете послѣднюю книгу моихъ разсказовъ?
— Нѣтъ.
— Позвольте вамъ поднести ее; я напишу: «брилліанту, лучи котораго не только ослѣпляютъ, но и восхищаютъ, обаятельному могикану нашей сцены»…
— Напишите «ветерану».
— Напишу — ветерану. А знаете, это даже лучше. Однако, что значитъ чуткій культурный человѣкъ! Онъ сразу можетъ найти нужное слово… Какъ вы думаете играть Арнаутскаго? Молодящимся старичкомъ? Или?..
Актеръ подперъ подбородокъ рукой и задумался:
— Гм!.. Нѣтъ, лучше я сыграю его человѣкомъ среднихъ лѣтъ съ налетомъ какой-то душевной усталости.
— Какъ? Усталости! Именно усталости! Это именно то слово, которое я искалъ.
…………………………………………