ГЛАВА ПЕРВАЯ.
I.
Я хочу расказать вамъ исторію человѣка кому подобныхъ вы, вѣроятно, встрѣчали не разъ. Не знаю случалось ли вамъ знать ихъ близко, пристально вглядываться въ ихъ нравственную физіономію. Если нѣтъ, то весьма не мудрено что вы строго и пристрастно судили ихъ, отзывались о нихъ пренебрежительно. Бытъ-можетъ, прочтя мой правдивый разказъ вы нѣсколько измѣните свой строгій приговоръ.
Того о комъ пойдетъ разказъ звали Петромъ Андреевичемъ Кононовымъ. Въ минуту начала повѣсти, ему двадцать пятый годъ, и онъ два года какъ кончилъ университетскій курсъ. Но прежде чѣмъ начать повѣсть, не мѣшаетъ нѣсколько ознакомиться съ прошлымъ Петра Андреича. За свѣдѣніями объ этомъ прошломъ мы обратимся не къ его сосѣдямъ и знакомымъ, а къ собственнымъ его воспоминаніямъ.
Наша память вещь причудливая. Старику она чаще всего нашептываетъ о раннемъ дѣтствѣ, и явственно видится ему тропинка по ней же онъ бѣгалъ удить рыбу и старая корявая ветла, гдѣ сиживалъ ожидая клева; кусты недалеко отъ большой липы гдѣ весело было играть, и рябаго, съ бѣльмомъ на лѣвомъ глазу Филипку, кого запрягалъ въ ручную телѣжку и погонялъ кнутикомъ. А, казалось, все это давнымъ-давно забыто, похоронено и быльемъ поросло. Человѣку зрѣлыхъ лѣтъ чаще вспоминается его юность и все что въ ней было непригляднаго и дряннаго, и покачивая головой говоритъ зрѣлый человѣкъ: "Совсѣмъ, совсѣмъ не такъ повелъ бы я себя, воротись ко мнѣ юность; не на то истратилъ бы и истрепалъ я лучшія силы свои!" А послушайся его, воротись къ нему юность и исчезни нажитой опытъ, опять началъ бы онъ какъ попало и на что пришлось тратить тѣ силы что въ зрѣломъ возрастѣ почему-то кажутся ему лучшими. Въ юности еще свѣжа та сила воображенія что въ раннемъ дѣтствѣ заставляла палочку считать ретивымъ конемъ, а самого себя бравымъ всадникомъ; чудная сила превращавшая лужу въ море, поднятый по дорогѣ стоптанный лапоть или щепку въ корабль, а самого ребенка, хоть и стоитъ онъ на сухомъ мѣстѣ, въ отважнаго мореходца, плывущаго на этомъ громадномъ кораблѣ-лаптѣ; воображеніе въ юности начинаетъ только глядѣть не вокругъ, а вдаль; оно манитъ, и все чего хочешь сулитъ въ будущемъ, пока не придетъ и не разгонитъ клюкою мечтаній бродячая сухопарая Забота и не заставитъ думать о настоящемъ и насущномъ. Юность, если она не одинока, скупа на воспоминанія. Рисуется вчерашнее и намеднишнее, да при встрѣчѣ со школьнымъ товарищемъ припоминаются бойкія и юркія шалости и смѣшные учителя. Дѣльные учителя вспоминаются позже.
Но не въ этомъ одномъ причуды памяти. Бываетъ таково: помнится разная дрянь, о ней и вспоминать не слѣдъ бы, и лѣзетъ она въ голову повторительно, настойчиво, порой навязчиво и назойливо. Встрѣчается пріятель съ кѣмъ давно не видался, и начинаешь перетряхивать съ нимъ всякій памятный соръ. То помнишь, другое помнишь, а этотъ вотъ случай, по разказу пріятеля, такой занимательный, вовсе забылъ. И думаетъ пріятель: "Вотъ человѣкъ что забылъ, а вѣдь этотъ случай имѣлъ рѣшающее вліяніе на всю его судьбу". Но рѣшающій, по мнѣнію пріятеля, судьбу случай никакъ не вспоминается. Роешься въ памяти, докапываешься а думаешь: "Точно, было нѣчто подобное, да остались такіе клочки и обрывки: по нимъ и самъ Кювье врядъ ли возстановилъ бы цѣльный образъ былаго." Идетъ разговоръ дальше, и самъ, въ свою очередь, вспоминаешь удивительно-замѣчательный случай: ба, пріятель, оказывается, его-то и забылъ. И повторяешь мысленно тѣ слова что полчаса назадъ пріятель про тебя думалъ: "Странный, молъ, человѣкъ, мелочи всякія помнить, а этого-то случая, имѣвшаго на всю его судьбу самое рѣшающее вліяніе, не помнитъ." И начинаетъ пріятель также прилежно, какъ ты за полчаса, копаться въ своей памяти, и у него оказываются только затертые слѣды, ошметки да лохмотья. И ни тебѣ, ни пріятелю не приходитъ въ голову что оба вы обоюдно приписываете важное другъ для друга значеніе случаямъ вовсе его не имѣвшимъ.
Вдумывайся человѣкъ въ свои воспоминанія, разбирай тѣ мелочи что чаще другихъ надоѣдливо лѣзутъ въ голову, разыскивай нѣтъ ли чего общаго въ нихъ самихъ или въ способѣ какимъ они вспоминаются, не выступаютъ ли при этомъ какія-либо свойства нравственной его природы, онъ нашелъ бы новое и драгоцѣнное средство къ познанію самого себя. Но живой и занятой человѣкъ думаетъ о живомъ и своихъ занятіяхъ, и некогда ему трудиться надъ разборомъ и изученіемъ воспоминаній.
Что же и какимъ образомъ чаще всего вспоминалось нашему молодому человѣку, благо у него были и время, и охота вспоминать и даже порой рыться въ своихъ воспоминаніяхъ? Въ разказѣ о его воспоминаніяхъ я ничего не прибавлю, и только поведу его отъ себя, да кое-гдѣ позволю себѣ освѣтить предметъ поудобнѣе, чтобъ онъ выпуклѣе вырѣзался предъ читателемъ: безъ соблюденія такого художническаго обычая воспоминанія молодаго человѣка показались бы читателю слишкомъ личными и незанятными.
II.
Самыя раннія, самыя смутныя воспоминанія Петра Андреевича таковы:
Уѣздный городъ, немощеная площадь съ рядами; телѣги, много телѣгъ подъѣзжаетъ къ лавкамъ; возятъ всякій хлѣбъ; на площади всюду довольно просыпанныхъ зеренъ и видимо-невидимо безгрѣшной птицы голубя. Онъ ходитъ въ уѣздное училище, вѣроятно оно тутъ же, на площади, или дорога къ нему вела черезъ площадь. Иначе отчего памятна площадь? Въ училищѣ ему хорошо: онъ первый ученикъ, учитель географіи ставитъ его въ примѣръ взрослымъ и нерадивымъ болванамъ. Мальчикъ получаетъ похвальный листъ, и старикъ дѣдъ плачетъ отъ умиленія читая эту бумагу. Самъ дѣдъ яснѣе и отчетливѣе вспоминается въ иномъ видѣ. Маленькая комната, въ переднемъ углу черный образъ въ золотой ризѣ, лампада предъ образомъ, ладонный дымъ широкою струей переливается предъ лампаднымъ огонькомъ. Въ какомъ-то углу этой комнаты стоитъ покоробившійся ломберный столъ; на столѣ тонкая восковая свѣча въ маленькомъ подсвѣчникѣ, а подальше сальная въ безобразно высокомъ шандалѣ; между свѣчами громадныя снемцы, точно сдѣланы они въ тѣ времена какъ люди были великанами и вмѣсто свѣчъ жгли полѣнья. На столѣ развернута лежитъ большая книга, переплетена въ толстую кожу съ мѣдными застежками; надъ книгою наклонилось крупное старое лицо: большая сѣдая борода, большой горбатый носъ и на немъ большія серебряныя очки. Ни остальнаго дѣдова обличья, ни комнатной обстановки не вспоминается. Будто раньше всего этого, раньше комнаты съ дѣдомъ, было что-то лучше, просторнѣе и веселѣе. И будто былъ еще мальчикъ какой-то, и садъ большой, но Петръ Андреевичъ не безъ основанія подумывалъ: не присочиняетъ ли онъ тутъ чего-нибудь.
Былъ случай изъ ранняго дѣтства, долго забытый, потомъ вспомнившійся и не забываемый. Въ тоскливыя и горькія минуты вспоминается онъ Петру Андреевичу; въ первый же разъ припомнился вотъ при какихъ обстоятельствахъ. Въ ихъ городъ пріѣхалъ нѣкоторый человѣкъ и объ его пріѣздѣ много толковали. То было странно въ этомъ человѣкѣ что у него не было христіанскаго имени; кого звали Иванъ Иванычъ, кого Павелъ Онуфричъ, или Разумникъ Платонычъ, а этого всѣ въ голосъ величали "откупщикъ".
Велитъ дѣдъ внуку надѣть коричневый суконный сюртучокъ хранившійся въ сундучкѣ для вящихъ оказій; со всѣхъ сторонъ осматриваетъ и охорашиваетъ внука, говоритъ: "гляди же къ откупщику идемъ, умникомъ будь, меня старика не осрами"; беретъ внука за руку (что важивалось только въ важныхъ случаяхъ, какъ подводилъ дѣдъ его къ причастію, или кресту) и идетъ съ нимъ. Куда-то приходятъ. Дѣдъ другомъ человѣкомъ становится: у него не обычная сановитая повадка, не важно задумчивое лицо; онъ нехорошо улыбается, сгибается, низко-пренизко кланяется, шепчетъ что-то какимъ-то трехаршиннымъ наглецамъ, суетъ имъ что-то въ руку.
-- Ступайте къ Василій Васильичу, неохотно бормочетъ одинъ изъ трехаршинныхъ, тычетъ пальцемъ на боковую дверь, а самъ отворачивается отъ дѣда.
Добродушное лицо улыбается имъ на встрѣчу. Дѣдъ и ему низко кланяется, шепчетъ что-то указывая на внука. Василій Васильичъ одобрительно смѣется, говоритъ: "ну, ну!" гладить Петю по головкѣ и уходитъ. Дѣдъ, съ тѣхъ поръ какъ Василій Васильичъ засмѣялся, сталъ прежнимъ дѣдомъ.
Дѣдъ со внукомъ долго сперва стоятъ, потомъ сидятъ въ комнатѣ Василій Васильича. Онъ самъ порой забѣгаетъ, роется въ бумагахъ, приговаривая: "Подойдите, нельзя еще; не бойтесь, улажу", и торопливо убѣгаетъ. Наконецъ онъ снова является въ дверяхъ, кричитъ "пожалуйте" и пропускаетъ ихъ въ другую комнату. Дѣдъ, предъ входомъ въ двери, творитъ крестное знаменье и шепчетъ что-то, вѣрно молитву, и опять беретъ внука за руку.
Петя въ первый разъ видитъ лицо которое потомъ часто приходилось ему видѣть. На креслѣ, позади стола, у котораго стоятъ дѣдъ со внукомъ (внуку передается дрожанье дѣдовой руки), сидитъ жесткая и костлявая фигура. У этого человѣка безъ христіанскаго имени точно нѣтъ ни мяса, ни чего-либо жидкаго, или полужидкаго въ тѣлѣ; словно взяли остовъ и для скрѣпы костей обвили воловьимъ сухожильемъ. Лицо у костяка жесткое и лоснучее; словно мыли его, мыли, скоблили, скоблили, терли-перетирали и покрывши лакомъ пустили гулять по бѣлу свѣту. Одна ошибка была слѣлана при такой усердной работѣ; чтобъ отчистить лицо стали тереть его мыломъ съ толченымъ кирпичомъ: кирпичъ и засядь въ мелкихъ скважинахъ и щелочкахъ, да такъ слѣды его остались и до сегодня. Голосъ откупщика походилъ на звукъ издаваемый контробаснымъ баскомъ, когда тотъ не настроенъ и кто-нибудь дурачась неумѣло проведетъ смычкомъ по струнѣ -- А, старина, бродишь еще? А это чей?
Дѣдъ отвѣчалъ, но такъ тихо что внукъ, хотя и подлѣ стоялъ, не разслышалъ. Такимъ же образомъ шелъ разговоръ и дальше: казалось говорилъ одинъ откупщикъ, дѣдъ же доѣлъ только беззвучно шевелить губами.
-- Покойнаго Андрея сынъ? Подойди-ка.
Дѣдъ беретъ мальчика за плечо и подвигаетъ къ откупщику. Тотъ беретъ за подбородокъ Петю и мальчикъ вспоминаетъ какъ разъ, дурачась, поднесъ къ лицу скребницу и слегка повелъ ею по щекѣ. Судьба Пети рѣшается.
-- Учится? черезъ извѣстные промежутки, въ которые дѣдъ шевелитъ губами, хрипитъ контробасная струна,-- въ уѣздномъ? Похвальный листъ? А, хорошо. Со способностями, говоришь? Конечно, изъ уѣзднаго училища не много вынесетъ. И послѣ? Въ лавку? Пустое дѣло. Ну, да я возьмусь за него. Я беру его съ собой. Въ Питеръ. Тамъ въ училище опредѣлю. Выучится, человѣкомъ будетъ. Что -- какъ, бишь, его?-- а, Петя! Что, Петя, хочешь въ Питеръ? А? учись, учись, а я все сдѣлаю, человѣкомъ тебя поставлю. Изъ дружбы къ твоему къ покойному отцу.
Дѣдъ отвѣчаетъ за внука.
-- Благодѣтель, говоритъ онъ, и голосъ его теперь громокъ и явственъ,-- благодѣтель, я просить не смѣлъ.... вы сами.... Господь вамъ заплатитъ... за дружбу за вашу.... къ покойнику....
Голосъ дѣда прерывается, и онъ плачетъ слезами умиленія. Откупщикъ утѣшаетъ его, увѣряетъ будто всегда любилъ покойника и что если покойникъ разорился, то единственно потому молъ: не хотѣлъ его, откупщиковыхъ, совѣтовъ слушать. Затѣмъ онъ дѣлаетъ послѣднія распоряженія: чтобы нужныя бумаги были доставлены Василій Васильичу и мальчикъ былъ готовъ къ отъѣзду черезъ три дни. При прощаніи Петя чувствуетъ снова: по его лицу провели скребницей. Дѣдъ со внукомъ доходятъ до дверей.
-- Постой, кричитъ откупщикъ вслѣдъ,-- про одно забылъ: вѣдь вы теперь мѣщане, а? То-то. Рожденныхъ-то мѣщанъ не принимаютъ; ну, да онъ сынъ разорившагося купца -- примутъ. Увольнительное еще надо,-- ну да я прикажу: сдѣлаютъ. Ступайте.
У благодѣтеля, какъ выговаривалъ онъ слово "мѣщанинъ", ротъ покривился: точно могло оно обжечь даже его жесткія губы. Въ его голосѣ при этомъ слышались и страхъ, и презрѣніе. Петя вдругъ разрыдался. Слезы были отнесены на счетъ предстоящей разлуки съ дѣдомъ. Откупщикъ слегка потрунилъ и похвалилъ Петю.
-- Плачетъ, значитъ добрый: чувство имѣетъ, сказалъ онъ. По дорогѣ домой дѣдъ утѣшалъ Петю.
III.
На дѣдъ, ни откупщикъ не догадались о причинѣ Петиныхъ слезъ. При словѣ "мѣщанинъ" съ такимъ презрѣніемъ и боязнію произнесенномъ откупщикомъ, Петя вспомнилъ случай изъ ранняго дѣтства.
У нихъ въ домѣ, но словно не въ томъ гдѣ онъ жилъ съ дѣдомъ (тотъ домъ былъ свѣтлѣй и просторнѣй), набралось много народу. За столомъ сидитъ баринъ съ краснымъ носомъ и свѣтлыми пуговицами. У стола, слегка опершись о него рукою, стоитъ Петинъ покойный отецъ. Петя выглядываетъ азъ дверей: отцовскаго лица ему не видно.
-- Какъ же писать-то васъ? Званіе тоись ваше? спрашиваетъ красноносый баринъ.
Отецъ отвѣчаетъ не вдругъ, съ запинкой; онъ отнимаетъ руку отъ стола и подноситъ къ горлу, словно въ горлѣ у него случилось что неладное.
-- Пишите, говоритъ онъ,-- лишите.... бывшій купецъ.
-- Тоись мѣщанинъ? спокойно спрашиваетъ баринъ.
У барина на концѣ краснаго носа бородавка и онъ теперь скашиваетъ глаза чтобы хорошенько разсмотрѣть это любопытное произведеніе природы; на Петинаго же отца не обращаетъ ни малѣйшаго вниманія.
Отецъ ничего не отвѣчаетъ, и Петя съ безпокойствомъ замѣчаетъ что отцовскія плеча вздрагиваютъ.
-- Чудной ты человѣкъ, Андрей Петровичъ, говоритъ баринъ, перенося глаза съ бородавки на лицо отца и замѣняя пустое вы сердечнымъ ты,-- какъ же я тебя запишу? Коли та мѣщанинъ, то ты мѣщанинъ и есть.
-- Нѣтъ, нѣтъ, и отецъ судорожно замахалъ руками, -- не пишите, не пишите такъ (отецъ очевидно боится произнести роковое слово), а пишите.... пишите.... бывшій купецъ.
Отецъ отходитъ отъ стола и теперь Петя видитъ его лицо. Оно искривлено и блѣдно, изъ глазъ хлынули слезы. Отецъ подноситъ руку къ глазамъ и остается видна только судорожно-дрожащая нижняя челюсть. Мальчикъ не въ силахъ этого вынести; онъ убѣгаетъ въ садъ, забивается подъ кустъ и горько рыдаетъ: слово "мѣщанинъ" стоитъ въ ушахъ, въ глазахъ мелькаетъ судорожно-дрожащая челюсть.
Петя ни тогда, ни при первомъ воспоминаніи не понималъ точнаго значенія слова "мѣщанинъ". Онъ понялъ его гораздо позже.
Съ легкой руки откупщика, слово "мѣщанинъ", порой случайно произнесенное, напоминало Петѣ горькій случай его ранняго дѣтства. Въ училищѣ, куда по переѣздѣ въ Петербургъ попалъ Петя и гдѣ воспитывались по преимуществу купеческіе сыновья, слово "мѣщанинъ" произносилось еще съ большимъ презрѣніемъ чѣмъ слово чиновникъ.
Что жъ страшнаго въ этомъ словѣ? Отчего трудно было произнести его Петину отцу? Отчего откупщикъ боялся обжечь имъ свои жесткія губы? Отчего купеческіе сыновья, свысока смотрѣвшіе на благородное званіе чиновника, еще сильнѣе презирали мѣщанъ, людей, повидимому, не далеко отставшихъ отъ ихъ отцовъ?
Не всѣмъ извѣстно какое ужасное значеніе имѣло, а отчасти и теперь имѣетъ, это слово для купца. Разорился купецъ, онъ становится мѣщаниномъ. Не одну потерю богатства приходится ему при этомъ вынести. Куда бы ни шло что отъ мѣщанина отвернутся бывшіе застольники; и то не важно есть что бывшіе друзья станутъ говорить съ тобой покровительственно, а ты ломай предъ ними почтительно шапку и низко кланяйся. Таковы повсюдныя слѣдствія всякаго раззоренія. Но ты мѣщанинъ, и знай: ты подлежишь тѣлесному наказанію, дѣти твои подлежатъ рекрутчинѣ. Что это недавно еще значило, напоминать не приходится. Лучше бы забиться въ деревню, ходить въ сѣромъ армякѣ, взяться за пахоту, жить въ курной избѣ. Но такой исходъ заказанъ; оставайся на мѣстѣ гдѣ вчера еще были застрахованы и твоя спина, и лбы, и спины твоихъ сыновей; живи тутъ и казнись вдосталь. У родовитыхъ купцовъ, чьи семьи давнымь-давно не знали этихъ невзгодъ, невольно въ теченіе долгихъ лѣтъ вырабатывался презрительный взглядъ на людей кому за невзносъ въ думу или ратушу нѣсколькихъ рублей приходилось извѣдать всѣ эти невзгоды. А слыша что вчерашній свой-братъ купецъ раззорился, какъ было удержаться отъ страшной мысли: "И съ тобой молъ то же можеть случиться?" И какъ было при этомъ не почувствовать ровно тебя горячимъ утюгомъ по спинѣ провели?
Послѣ сказаннаго читатель пойметъ какими благословеніями окружали купцы имя покойнаго государя за учрежденіе потомственнаго почетнаго гражданства.
IV.
У Пети были славныя способности: быстрое соображенье, вѣрная смѣтка, память просто чудовищная. И въ петербургскомъ училищѣ онъ скоро обогналъ товарищей и сталъ на первомъ мѣстѣ, какъ раньше въ уѣздномъ. Ученье давалось ему легко, и правду сказать было оно не изъ трудныхъ. Большинство учителей, ссылаясь на тупость и непонятливость большинства учениковъ, до крайней возможности сокращали и облегчали курсы преподаваемыхъ наукъ, и ни одинъ изъ ученыхъ и способныхъ преподавателей не заподозрилъ при этомъ не то что своей неспособности ясно и толково преподавалъ предметъ, но даже своего неумѣнья заохотитъ своихъ питомцевъ къ занятіямъ. И то сказать, къ чему утруждать нѣжные умы? При такой похвальной системѣ ученія, не мудрено что у способнаго мальчика оставалось много времени. Петя просто не зналъ куда дѣвать его. Онъ читалъ, жадно читалъ, читалъ все что подъ руку попадалось, отъ Пушкина до пошлой книжонки затащенной изъ прикащицкой въ классную однимъ изъ товарищей; въ пошлой книжонкѣ безграмотно и грязно описывались любовныя похожденія чернятной кошки.
Нѣжные родители и опытные наставники не рѣдко чуть не до слезъ умиляются способности (они увѣрены, необыкновенной) сынка, или воспитанника безъ перестани спрашивать о всѣмъ о чемъ въ голову придетъ. "Такой де умный; всѣмъ, рѣшительно всѣмъ интересуется." Имъ не въ домекъ: оттого мальчикъ всѣмъ, рѣшительно всѣмъ и интересуется что умъ его ничѣмъ опредѣленнымъ не занятъ, и что его ежеминутные вопросы не многимъ отъ празднаго любопытства отличаются. И спѣшатъ они удовлетворить всѣмъ, рѣшительно всѣмъ интересующагося ребенка, и пичкаютъ, и начиняютъ всякими, безъ разбору, свѣдѣніями, не подозрѣвая что въ сущности только осуществляютъ завѣтную пословицу: "чѣмъ бы дитя ни тѣшилось, только бы не плакало". И эти самые нѣжные родители и опытные наставники смѣются надъ дурашными маменьками-баловницами что кормятъ дѣтей чѣмъ лопало: "кушай-молъ, милое". А безъ толку окармливать ребенка свѣдѣніями, хотя бы каждое изъ нихъ въ свое время и на своемъ мѣстѣ было отмѣнно полезно, не то же ли значитъ что тыкать въ ротъ ребенку соску или грудь, чуть онъ всплакнулъ или крикнулъ? Есть умники-утѣшители и твердятъ они лукавыя рѣчи: "могуча де природа, она де свое дѣло сдѣлалаетъ, все-то выгладитъ, выровняетъ, выправитъ". Слова нѣтъ, могуча она, природа-то: крѣпкіе дубы выращиваетъ, за то сколько ихъ въ дубнякѣ глохнетъ и сохнетъ. И береза дерево стройное: какъ ростетъ въ уютѣ, гдѣ и простора довольно и отъ метелей есть защита, выростаетъ такая-то бѣленькая, пряменькая, ни вправо, ни влѣво ни вотъ чуть не клонится, да много ль ихъ, березъ-те, не кривыхъ и не корявыхъ? И еще разъ нѣтъ спора могуча природа, только отчего нигдѣ столькихъ какъ у насъ неурожаевъ и голодныхъ годовъ не бываетъ?
Въ то критическое время какъ врожденная пытливость стремится перейти въ дѣльную любознательность и можетъ либо окрѣпнуть въ твердую любовь къ знаніямъ, либо выродиться въ жадное, на все броское и ни на чемъ какъ слѣдъ не останавливающееся любопытство, а не то закиснуть на той переходной степени чему общая кличка "ни рыба, ни мясо",-- у Пети не было надежнаго руководителя. Кромѣ чтенія всего что попадалось, у него нашлись еще занятія. Мы знаемъ какое воспоминаніе трогало его и чѣмъ оно вызывалось. Сказано слово "мѣщанинъ", и предъ мальчикомъ отецъ, у него трясется нижняя челюсть, а у самого слезы закипаютъ. Слезы скрыть надо: осмѣютъ, плаксой назовутъ -- то еще не бѣда, а что какъ допытаются причины слезъ? Сначала Петя боялся роковаго слова ради горькаго воспоминанія; но воспоминаніе повторяется, онъ въ него въѣдается, оно уже не такъ терпко и горько, и мальчикъ боится уже словца ради самого себя, не стали бы дразнить мѣщаниномъ, не кричали бы въ задорствѣ: "мѣщанинишка ты этакой!" Скрывалось сперва чувство, потомъ происхожденіе; изъ скрытности выростала подозрительность. Кажущіеся намеки, мимолетныя слова, случайный смѣхъ товарищей, когда онъ проходилъ мимо, все принималось къ свѣдѣнію, надъ всѣхъ этихъ колотился начавшій развиваться, чуть оперившійся, не твердый умъ. Онъ выводилъ свои слѣдствія, изощрялся въ пріисканіи смысла мелочамъ, сталъ Богъ знаетъ что подозрѣвать тамъ гдѣ ничего не было. Умъ и чувство мальчика плутали и путались какъ въ темномъ лѣсу, продираясь сквозь терновникъ и лозу, увязая въ болотинахъ; за то что радости, какъ случайно выберутся на свѣтлую, всю въ душистыхъ и милыхъ фіалкахъ, полянку! Да, въ этомъ плутаніи набирались они и свѣжести порой, за то сколько уносили на себѣ занозъ, острыхъ шиповъ и болотной плѣсени! И опять: кто плутаетъ на удачу, трудно тому научиться ходить самостоятельно. Самостоятельно тотъ идетъ кто знаетъ куда, можетъ и умѣетъ опредѣлять путь, по звѣздамъ ли, по компасу, по инымъ ли привѣтамъ. Самостоятеленъ только тотъ умъ что ясно понимая свою мысль, умѣетъ вѣрно ее развить, направить куда слѣдуетъ, замѣтить и измѣрить ея уклонъ въ сторону.
Стоять наравнѣ, если не выше, съ другими, ни въ чемъ не отставать, такова была самолюбивая мечта Пети. Самолюбіе, толкуютъ, двигатель всѣхъ дѣлъ человѣческихъ; иные мудрецы ему да честолюбію приписывали происхожденіе всего великаго на землѣ. И точно: не было воспитанника легче Пети соглашавшагося участвовать въ шалостяхъ, нерѣдко самыхъ дрянныхъ. По годамъ онъ былъ младшимъ въ классѣ; чѣмъ ближе къ окончанію курса, тѣмъ непереноснѣе для него становилось такое обстоятельство. Къ тому же былъ объ ростомъ малъ и щедушенъ не по лѣтамъ; шестнадцатилѣтній юноша казался тринадцатилѣтнимъ мальчикомъ. Возрастные товарищи, надѣленные крѣпкимъ тѣломъ, чувствовали возможность пуститься во вся тяжкая, и ничѣмъ не сдерживаемые, меньше всего умственнымъ и нравственнымъ развитіемъ, со всеусердіемь принялись за пріятное времяпровожденіе. Ихъ разговоры, въ рекреаціонные и репетиціонные часы (ни по-русски, какъ оно и называлось въ училищѣ, въ досужіе и занимательные часы), не отличались ни возвышенностью мыслей, ни чистотой чувствъ. Они сами это подозрѣвали и долго удерживали Кононова отъ своего общества.
-- Тебѣ, Кононовъ, не годилось бы слушать про это: малъ ты еще.
Но Кононовъ не чувствовалъ, не хотѣлъ чувствовать своей малости. Онъ хотѣлъ быть наравнѣ съ ними, и хотя отъ годныхъ, по ихъ мнѣнію, для большихъ разказовъ нехорошее что-то съ нимъ дѣлалось, Кононовъ не отставалъ отъ товарищей. Гнать отъ себя ево товарищи, еслибъ и хотѣли, не смѣли: былъ онъ всѣмъ нужный человѣкъ. Кто, коли не онъ, напишетъ сочиненіе, разъяснитъ непонятныя геометрическія мудрости, подброситъ къ доскѣ рѣшеніе задачи? Грубить такому человѣку не приходилось.
И Кононовъ сталъ какъ другіе порочить свое тѣло и душу участіемъ въ мерзостныхъ мальчишескихъ кутежахъ. И совсѣмъ это не нужно было ему, и претило во глубинѣ души! По счастію, длилось это не долго.
У благодѣтеля мальчику было не по-себѣ. Ходилъ онъ собственно изъ училища во флигель къ Василію Васильевичу, но являлся съ нимъ вмѣстѣ по праздникамъ къ обѣду въ домъ. Тамъ онъ былъ пятымъ колесомъ. Благодѣтель рѣдко съ нимъ говорилъ, и все больше въ наставительномъ тонѣ.
-- Видѣлъ вашего директора. Говорить: хорошо учиться, первымъ идешь -- похвально. Помни: тебѣ иной дороги нѣтъ; курса не выдержишь, пропащій человѣкъ. Самъ, думаю, понимаешь о чемъ говорю.
Мальчикъ понималъ.
Разъ или два благодѣтель выразился яснѣе.
-- Видѣлъ вашего директора. Говоритъ: учится отлично только шалитъ, и еще говоритъ: "дерзость на него порой находитъ, воспитателямъ грубитъ". Ты съ чего же эту моду выдумалъ? Откуда гордости набрался? Кажись, не велика птица: мѣщанинъ всего. Гляди: начальство терпитъ, да и то ради меня. А выгонятъ, куда пойдешь? Подъ красную шапку вѣдь угодишь!
Кононовъ зналъ что врядъ ли ради благодѣтеля многое прощается ему въ училищѣ, но молчалъ. Его память живо хранила какъ однажды послѣ подобной назидательной бесѣды -- рѣчи и тонъ откупщика почему-то на этотъ разъ были, или казались грубѣе и жостче обыкновеннаго и самъ Кононовъ волновался, краснѣлъ и блѣднѣлъ пуще чѣмъ всегда -- онъ задалъ себѣ вопросъ: отъ чего онъ то "спускаетъ" благодѣтелю на что другому отвѣтилъ бы дерзкою остротой? Раздумывая и передумывая, онъ вывелъ такое заключеніе: "отвѣть я ему дерзостью, онъ чего-добраго перестанетъ платить за меня, и тогда -- пропадешь... И учиться-то мнѣ", продолжала работать мысль, "нужно не ради знаній, а чтобы добиться правъ, избавиться отъ клички мѣщанина, и сопряженныхъ съ нею униженій... И чѣмъ я заслужилъ все это?" безотвѣтно допытывался онъ отъ себя. Въ этомъ раздумьи было горькое, острое и щекотливое чувство: оно снимало и кололо сердце. То не была одна изъ тѣхъ отвлеченныхъ мыслей, въ родѣ хоть бы идеи о вредѣ неравенства сословій, до которыхъ при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ доходятъ герои писателей любящихъ выказать свой либерализмъ, или иной какой измъ. То была изъ тѣхъ нераздѣльныхъ отъ извѣстнаго чувства мыслей что человѣкъ такъ-сказать выживаетъ всѣмъ существомъ своимъ. Онѣ, эти мысли, носятъ печать человѣка ихъ выживавшаго; такъ-сказать пахнутъ его плотью и кровью. Ихъ совокупность, не меньше чѣмъ страсти, увлеченія, склонности, очерчиваетъ, или по-старинному, болѣе удачному, выраженію, ознаменовываетъ внутреннюю физіономію человѣка. До отвлеченныхъ идей человѣкъ доходитъ инымъ, болѣе покойнымъ и холоднымъ логическимъ путемъ, при помощи мыслительной способности, ею же одаренъ всякій въ извѣстной (порою безконечно малой) степени; способности крѣпнущей и развивающейся только при помощи науки. Одолѣваемыя желаніемъ наставить читателя, или вѣрнѣе насильно втиснуть ему въ голову свою любимую идейку, нѣкоторые писатели спутываютъ два указанные рода мыслей, но не мѣшаетъ писателю поглубже всматриваться въ то что творится въ душѣ человѣческой, и быть поправдивѣе. Въ этомъ его дѣло и призванье, а не въ томъ чтобы быть на побѣгушкахъ, или даже хоть генераломъ, въ извѣстной кликѣ. Но возвратимся къ Кононову.
Въ его воспоминаніи эта выжитая мысль, что ему и учиться-то и "спускать" благодѣтелю приходится ради пріобрѣтенья правъ, неразрывно связывалась съ тѣмъ горькимъ чувствомъ съ какимъ она родилась и впервые вошла въ его сознаніе изъ тайниковъ души. Болѣе: она была нераздѣльна съ представленіемъ сухожильнаго откупщикова лица, съ тономъ его контробаснаго голоса. Эта мысль, чувство и представленіе составляли какъ-бы одно недѣлимое; воспоминаніе одного вызывало воспоминаніе другихъ. Впечатлѣніе выжитой мысли было сильно; оно отражалось на сужденіяхъ Кононова объ откупщикѣ, примѣшивалось къ мысли о немъ порой ясно, порой безсознательно, въ скрытомъ видѣ (какъ бываетъ скрытая теплота). И сужденія Кононова о благодѣтелѣ, каковы они ни были, никогда не были вполнѣ покойны и свободны, а потому всегда неточны. Кстати замѣтить: не въ подобныхъ ли впечатлѣніяхъ корень нашихъ невольныхъ симпатій и антипатій?
Благодѣтелевы дѣти были не подъ пару Кононову. Они учились въ модномъ пансіонѣ, у нихъ товарищами были генеральскіе и графскіе сынки, они мечтали о кавалергардскихъ эполетахъ и болтали бойко по-французски. Благодѣтель своихъ дочерей и сыновей, какъ и все въ домѣ, поставилъ на благородную ногу. Кононовъ не сходился съ благодѣтелевыми сыновьями, обращавшимися съ нимъ съ вѣжливою снисходительностью (пансіонъ не даромъ же считался образцовымъ); онъ старался даже глядѣть на нихъ свысока и втайнѣ во многомъ имъ завидовалъ. По свѣтскости онъ далеко отставалъ отъ нихъ и чувствовалъ что, пожалуй, никогда не догонитъ.
Самъ барскій домъ благодѣтеля смущалъ его; онъ боялся по неловкости разбить что-нибудь, испортить дорогой коверъ неуклюжими казенными сапогами. Хуже всего былъ для него домъ благодѣтеля въ дни елокъ и другихъ празднествъ. При подаркахъ его возможно обдѣляли; онъ слышалъ какъ благодѣтель, приказывая Василью Васильевичу купить подарки, говорилъ: "и для этого (то-есть для него) купите, только попроще: нечего баловать-то; еще, можетъ, и черному хлѣбу придется радымъ быть". Когда Кононова выкликали по списку за подаркомъ попроще, ему казалось: всѣ де смотрятъ съ недоумѣніемъ на этого неловкаго и незнакомаго мальчика; благодѣтель разговаривалъ ли въ это время съ богато одѣтою дамой, ему думалось: "объясняетъ онъ ей кто я такой; да, да, вотъ она презрительно улыбается". Получивъ подарокъ, онъ забивался въ уголъ. Барчуки и барышни начинали танцовать, а онъ не выходилъ изъ угла. Онъ боялся своей неуклюжести; боялся и того что вдругъ благодѣтель отзоветъ его въ сторону и скажетъ: "ты куда залѣзъ? твое ли тутъ мѣсто?" или "не видишь развѣ что для моихъ дочерей получше тебя кавалеры есть"... "А какъ онъ это все да вслухъ брякнетъ?" содрогался юноша. Откуда у него такія опасенія,-- онъ самъ не объяснилъ бы, да и въ голову ему не приходило объяснять даже самому себѣ ихъ причину. Въ дѣйствительности ничего подобнаго не случалось, но такимъ воображеніе рисовало ему благодѣтеля, и читатель помнитъ почему. Больше всего конфузился онъ когда кокетливыя барышни проходили мимо, въ промежуткѣ между двумя танцами. Онъ думалъ что кажется имъ "ужасно, ужасно какимъ смѣшнымъ". Какъ появленія благодѣтельной волшебницы, ждалъ онъ скоро ли Василій Васильичъ мигнетъ ему: "Пойдемъ молъ, братъ, въ свой флигель, тамъ лучше."
Высокое хамство благодѣтелева дома свысока обходилось съ Кононовымъ.
-- Ахъ, Господи! Куда еще вы тутъ суетесь: видите, и безъ васъ дѣла полны руки.
Такія или въ родѣ этихъ замѣчанія выслушивалъ онъ не разъ.
Высокое хамство, въ какомъ бы видѣ оно ни проявлялось, уважаетъ только тѣхъ кто имъ помыкаетъ и тычетъ его носомъ. Своего брата, если онъ не пошелъ въ хамы, оно презираетъ самымъ страшнымъ образомъ; еще больше презираетъ оно тѣхъ изъ своей братіи кто въ гору пошелъ, но не доросъ еще чтобъ остальными помыкать и тыкать ихъ носомъ.
Много такихъ воспоминаній о проглоченныхъ втихомолку обидахъ и мнимыхъ оскорбленіяхъ хранила память Петра Андреича. Сквозь нихъ проходила одна и та же нить, одну и ту же больную струну заставляли они дрожать: на него нападало чувство досады на самого себя, чувство болѣзненнаго конфуза за свою случайную былую неловкость, неумѣлость, или ненаходчивость, за слово или движеніе, чего, конечно, не только не помнили, но и въ то-то время не замѣтили участника въ данномъ, ему памятномъ, случаѣ. Вспоминалось ли какъ благодѣтелева дочка подошла къ нему на балу и любезно спросила о чемъ-то (онъ былъ тогда уже въ послѣднемъ классѣ), а онъ смутился и не нашелся отвѣтомъ,-- Кононова бросало въ потъ, онъ бранилъ себя, точно это случилось полчаса, а не много лѣтъ назадъ. Даже при тѣхъ воспоминаніяхъ которыхъ онъ чурался, отъ которыхъ мышленію отворачивался и бѣжалъ закрывъ глаза и заткнувъ уши,-- даже при этихъ воспоминаніяхъ тревожилась и суетливо билась та же струна. Вспомнилась мальчишескіе кутежи, и мучала не ихъ мерзопакостность, не ихъ бьющая въ носъ обстановка, а какой-нибудь дубовый укоръ неотесаннаго болваниссимуса, оныхъ дѣлъ мастера: "эхъ, молъ, такой-сякой ты, Кононовъ, и пакости-то сдѣлать порядочно не умѣешь, а туда же норовишь!" Какъ ненавидѣлъ Кононовъ эти воспоминанія, какъ летучи они ни были (онъ быстро и настойчиво поворачивалъ мысль на другое), все же чувство конфуза мимолетомъ задѣвало его и онъ точно стыдился заслуженнаго укора.