В театрике каждый вечер продолжала собираться веселящаяся публика. Успех Лелевой возрастал. В газетах уже два раза были напечатаны заметки о ее полетах на Фармане. Это оживляло любопытство публики.
Сулавский не появлялся на аэродром. Его раздражало особое, чисто спортивное, одушевление, которым там все были проникнуты -- от счастливца, совершившего отважный перелет, до перепачканного копотью слесаря, работавшего напилком около машины. Ему казалось, что это одушевление что-то отнимает в его личной жизни.
С Лелевой он по-прежнему встречался в театрике, и между ними всегда завязывался один и тот же разговор.
-- Все так же увлечены? -- спрашивал он.
-- Больше, чем когда-нибудь, -- отвечала артистка, и ее продолговатые серые глаза смеялись с выражением своевольного торжества.
Сулавскому казалось, что в этом выражении сквозило что-то хищное. Раз он так и сказал ей:
-- Вы точно готовитесь к какому-то безжалостному, хищному нападению.
-- И к завоеванию, -- поправила его Лелева. -- Ну, да, я хищница и наметила свою добычу. Я ищу свободы, независимости, известности, поклонения.
-- Но вы имеете все это.
-- Не в том размере. Видите, жизнь безжалостно распорядилась мною. Вы меня знали раньше, вы должны понять это. За тяжкую обиду нужно огромное удовлетворение. И я получу его.
-- Артистический успех не удовлетворяет вас?
Лелева сделала пренебрежительное движение рукой.
-- Неужели вы думаете, что я дорожу им? -- сказала она. -- Ведь мой голос годится только вот для такой залы. Я бросилась на подмостки, потому что не из чего было выбирать. Но это старо, это ничтожно. Мне нужны крылья. Вы не видели моего Блерио? Какая красота, какая сила! Взмахнуть этими упругими, связанными сталью, крыльями -- разве это не самое жгучее ощущение?
-- Как вы честолюбивы! -- произнес почти с раздражением Сулавский.
-- Чему же удивляться? -- согласилась Лелева. -- Жизнь хотела растоптать меня, опрокинуть в грязь. Ну, и я хочу почувствовать ее у себя под ногами, подняться за облака на своих стальных крыльях.
Сулавский посмотрел на нее с каким-то злобным восхищением.
-- Знаете, ведь вы возмутительно-прелестны с этим вашим сумасшествием!.. -- признался он.
Темные зрачки Лелевой налились торжествующим блеском.
-- А, вы наконец поняли, -- сказала она. -- И вы думаете, что тысячи, сотни тысяч людей не почувствуют того же самого? И что мне легко было бы отказаться от моего торжества? Да за него можно жизнь отдать. Но только ведь я не совсем сумасшедшая, я сумею сберечь свою жизнь. Она мне еще очень нужна. Придете смотреть, когда я полечу на Блерио?
-- Приду, -- ответил покорным тоном Сулавский.
Через неделю газеты объявили о полете известной артистки Лелевой. В театрике в тот вечер ей устроили шумные овации. И ее голос звенел сильнее, в нем как будто слышались удары стальных крыльев...
На аэродроме и вокруг него волновалась на другой день многотысячная толпа. Сулавский прошел под навес, где стоял совсем готовый к полету новенький, похожий на изящную игрушку, моноплан Блерио.
-- Сейчас? -- коротко спросил он, подойдя к Лелевой.
Она ответила кивком головы. Она была очаровательна в своем странном и, казалось бы, смешном авиаторском наряде. Но ее темные глаза как будто растерянно смотрели из-под длинных ресниц, и губы были сжаты.
-- Волнуетесь? -- опять спросил Сулавский.
Лелева опять кивнула головой.
-- Слишком много публики, -- проговорила она сквозь сжатые губы.
Ее окружили со всех сторон, что-то говорили. Кто-то принес ей бокал шампанского. Сулавский должен был все дальше отодвигаться. Сердце его давало какие-то странные перебои. Он отвернулся и пошел по траве к трибунам. И вдруг он услышал где-то над собой, в воздухе, как будто те самые перебои, которые отбивало сердце. Они становились все чаще и глуше.
Сулавский поднял голову. Еще невысоко, но уже вдали от него быстро и плавно нырял в прозрачном воздухе Блерио. Он казался совсем маленьким, и его серебристые крылья словно купались в солнечном блеске.
То приближаясь и словно припадая, то взвиваясь и уходя от глаза, моноплан сделал несколько кругов и затем стремительно вылетел за пределы аэродрома.
Сердце Сулавского продолжало беспокойно биться. Ему казалось, что он уже с час стоит в толпе с запрокинутой головой, в томительном и волнующем ожидании. В напряженных глазах чувствовалась слабая боль.
Далеко над купою березок показалась словно неподвижная черная точка. Но она приближалась и увеличивалась. Еще несколько минут -- и уже явственно различались серебристые крылья моноплана и силуэт сидящей под ними женщины.
Последний резвый круг, и потом замедленный, плавный спуск.
Суетливое движение в толпе, рукоплескания, крики...
Лелева спрыгнула на песок, широким жестом послала признательное приветствие толпе и скрылась среди обступивших ее мужчин.
Сулавский тихими шагами направился к выходу. Он не хотел дожидаться, пока Лелева выйдет из членской беседки.
На душе его было радостно и смутно.
Источник текста: журнал "Нива" No 10, 1913 г.