Вокруг маленькой эстрады, на которой оркестр разыгрывал что-то из Вагнера, прогуливался молодой человек щеголеватого вида.
На нем был голубоватый пиджак новейшего покроя, с отворотами до талии и кринолином, фланелевые белые панталоны и белые башмаки, от которых его огромные ноги казались еще огромнее. Вместо жилета, талию его перетягивал широкий пояс из какой-то ткани цвета сыромятной кожи. На голове была соломенная шляпа тоже новейшего фасона, с защепом и с голубой ленточкой над повисшими полями.
Гладко выбритое, лоснящееся лицо молодого человека чуть розовело под загаром и как бы дышало веселою важностью, не чуждою шаловливого отношения к окружающему. Выпуклые светлые глаза задорно и немножко хищно смотрели из-под толстых век, а короткий нос придавал всей наружности своевольное и беспечное выражение.
Был тот час дня, когда поезда привозили дачников из города к домашнему обеду и когда около вокзала собиралось много дам и детей.
Соня и Настя Петровы, одинаково одетые, давно уже бегали по усыпанной песком площадке вокруг эстрады, предоставив мамаше дожидаться поезда на платформе. Им было совершенно все равно, опоздает ли папаша к обеду, и они даже не сознавали, что успели проголодаться.
Молодой человек щеголеватого вида беспрестанно с ними встречался, и, наконец, заметил, что каждый раз они исподтишка вскидывали на него глаза, подталкивали друг друга локтями, хихикали и, нагнув головы, ускоряли шаги. Он также стал бросать на них весело играющие взгляды, улыбаться и даже подсвистывать. Барышни еще ниже наклоняли головы, схватывались за руки и почти бежали. При этом он слыхал, как они произносили его фамилию.
Столкнувшись с ними чуть не в десятый раз, молодой человек приподнял шляпу и круто повернул на каблуках.
-- Очень оживленно здесь сегодня, -- произнес он, вместе с ними ускоряя шаги. -- Все собираются к вокзалу встречать петербургские поезда. Вероятно, и вы ждете своих?
Барышни переглянулись и обе разом вскинули на него глазами.
-- Да мы встречаем папа, -- сказала Соня.
-- А вы кого встречаете, мосье Райский? -- спросила Настя.
-- Вы здесь каждый день в это время, -- добавила Соня.
-- И, конечно, не без цели, -- досказала Настя.
-- Только те, кого вы встречаете, всегда опаздывают.
-- Вероятно, очень капризные особы.
Все это было высказано чрезвычайно стремительно, наперебой, так что молодой человек даже почувствовал себя ошеломленным. Видно было, что сестрицы напряженно ждали этой минуты первого разговора и не могли сдержать себя.
-- Но вы ошибаетесь: я вовсе не прихожу сюда встречать кого-нибудь, -- весело возразил Райский, оправившись и помахивая тросточкой. -- Мне даже некого встречать...
-- Воображаю! -- воскликнула Соня.
-- Какая лицемерная скромность! -- досказала Настя.
-- Нет, почему же лицемерная? -- защищался Райский, начиная как-то кокетливо вихлять на ходу боками. -- Я здесь даже не завязал еще никаких знакомств.
-- У вас в труппе достаточно знакомств, -- возразила Соня.
-- А в публике, наверное, еще больше, -- добавила Настя.
По лицу Райского расплылось такое выражение, как будто его слегка щекотали.
-- Право же, вы очень любезны, mesdames, -- произнес он, немножко закатывая свои выпуклые глаза. -- Я должен, впрочем, сказать, что совсем очарован здешней публикой. Это такое интеллигентное общество, перед которым в высшей степени приятно выступать.
-- Такого артиста, как вы, всякая публика оценила бы, -- убежденно сказала Соня.
-- Вас везде баловали успехом, -- добавила Настя.
Она это слышала от брата Павлика, гимназиста, обладавшего какой-то тайной вездесущности: он всегда все видел и слышал, все знал и во всем участвовал. Товарищи называли его Пинкертоном.
-- Я прямо подавлен вашею любезностью, -- сказал Райский, выпрямляя грудь и раздвигая плечи, что он привык делать выходя на вызовы -- А вы видели меня уже в нескольких ролях?
-- Ах, нет, нас очень редко водят в театр, -- созналась Соня.
-- В самом деле? -- тоном сокрушения отозвался Райский, и даже поднял брови.
-- Мы чаще видим вас вот здесь, -- пояснила Настя.
Райский оглядел их обеих продолжительным взглядом. Он хотел дать себе окончательную оценку их наружности, "понять ансамбль", как он выражался, и решить, которая из них лучше.
Сестры обе были хорошенькие, но мало походили друг на друга. Светло-серые с поволокой глаза Сони, ее слегка вздернутый носик и пухленькая шея склонили выбор в ее пользу.
-- Но сегодня вы будете в театре? -- спросил Райский. -- Сегодня замечательный спектакль. "Чары жизни" -- это лучшая пьеса Фомы Ярого.
-- Кого? -- спросила Соня.
-- Фомы Ярого. Молодой автор, творящий совсем в новом роде. Приближается к Стриндбергу и Гамсуну. Для меня лично этот спектакль имеет особенное значение, так как я в первый раз выступаю в символической роли.
-- Кого же вы играете?
-- Леля. Но этот Лель -- символ. Он олицетворяет грех. Но грех творящий, властвующий, неотразимый. Можно понимать его так же, как торжество мужского начала в природе. Грех, исходящий от солнца и сгорающий в лучах солнца.
Соня так толкнула сестру, что та покачнулась.
-- Надо сказать maman, -- почти приказала она. -- А можно еще достать ложу?
-- Я велю оставить для вас, -- пообещал Райский.
Со стороны вокзала донесся свисток.
-- Нам надо на платформу, -- объявила Соня.
И сестры, кивнув Райскому, побежали к вокзалу.
Молодой человек пошел за ними в некотором расстоянии и проследил, как они бросились к пожилой даме довольно тонного вида, и потом вместе с нею встретили вылезшего из вагона господина лет пятидесяти, министерской наружности, с портфелем под мышкой.
-- Директорская семейка, -- мысленно определил Райский, и почему-то придал своему лицу значительное выражение.