Семен Евграфович Петров не был директором, как предположил Райский, но пользовался уважением в своем ведомстве и, зная, что в нем ценят дельца, умело обставлял свою службу прибавками к окладу, денежными наградами не в зачет и прочими благами. Это давало ему возможность иметь хорошо обставленную квартиру, "миленькую" дачу и иногда собирать у себя знакомых.
Он считал себя человеком новых взглядов, но в такой форме и с такою осторожностью, что это не вредило ему ни в те дни, когда он благосклонно посещал некоторые шумные собрания, ни в те, когда от чиновников его ведомства отбирали подписки о непринадлежности к политическим партиям. Дав такую подписку, Петров прекратил ежегодные взносы в "общество самосознания" и дал своим свободным взглядам преимущественно домашнее назначение, пугая ими свою молодящуюся жену.
Соня за обедом объявила, что сегодня непременно надо быть в театре, так как идет пьеса нового автора. Семен Евграфович придал своему лицу значительное выражение.
-- А как называется? -- спросил он.
-- "Чары жизни", Фомы Ярого, -- ответила Соня.
-- Может быть, что-нибудь неприличное? -- усомнилась Марья Андреевна.
-- Кажется, у нас существует цензура, -- заметил Семен Евграфович. -- Пожалуй, этого довольно.
-- А все-таки бывают неприличные пьесы, -- настаивала мамаша.
-- Ну, мама, ты всегда так, -- протестовали Соня и Настя вместе. -- Для нас даже ложу оставили.
-- Кто оставил?
-- Сам Райский, Вадим Николаевич.
-- Какой такой Райский?
-- Боже мой, как ты ничего не знаешь. Райский, артист, первый сюжет здешней труппы.
-- Да ты-то откуда его знаешь?
-- Вот странно! Подошел, заговорил. На даче это очень просто.
Марья Андреевна пожевала губами и взглянула на мужа. Тот придал лицу нейтральное выражение.
-- Что ж, в театр, так в театр, -- сказал он. -- Барышням надо повеселиться. Поезжайте с мамашей, а я потом приду.
Театр не был полон: дачная публика не любит тратиться. Но было много гимназистов, и их звонкие голоса и упругие ладоши производили оглушающий шум. Хлопали больше всего Райскому и актрисе Лунской, изображавшей Облако, и потому закутавшейся в прозрачные покровы, сквозь которые свободно выступали линии ее красивого тела.
-- Если я немножко пополнею, то тоже такая буду, -- шепнула Соня сестре. -- Но зачем она...
-- Нет, ты посмотри на Райского, -- перебила ее Настя и ущипнула ее за ногу.
Райский был очень пластичен в своем символическом костюме. На нем был жиденький парик из длинных русых волос, и наивность этого убора сообщала особую пикантность греховным репликам, которыми автор украсил его роль.
Сестры беспрестанно подталкивали друг друга.
-- Ты поняла? -- спрашивала Настя.
-- Но ведь он хорош? -- переспрашивала Соня.
В театральной зале становилось душно. Во втором антракте сестры вышли подышать воздухом. За березовой аллеей виден был маленький садик, принадлежащий театру и отгороженный от публики. По этому садику бегал взад и вперед Райский, вышедший отдышаться после длинного акта.
Соня притянула сестру к решетке и поднялась на нижний брус.
-- Вадим Николаевич! -- окликнула она.
С Райским случалось, что он не сразу отзывался на это имя. В действительности его звали Вуколом Никитичем.
-- Райский! -- громче позвала его Соня.
Он радостно подбежал к решетке.
-- Вот мило, что вы в театре, -- сказал он, и в темноте прижался губами к руке Сони, которою она держалась за зубец решетки. -- Как находите?
-- Бесподобно! -- воскликнула Соня.
Ее голос выразил столько восторженности, что выпуклые глаза Райского на мгновение закатились под толстые веки.
-- Для меня это пробная роль, -- сказал он. -- Я ведь новичок в таком репертуаре. Но красиво, не правда ли?
-- Восхитительно! А теперь вы выйдете в том же костюме?
-- Нет, я буду в серебряном трико.
-- Как жонглер! -- вырвалось у Насти.
Соня с негодованием толкнула ее в бок.
С актерского крылечка прозвонил тоненький колокольчик.
-- Надо в уборную, -- сказал Райский. -- Но мы увидимся? Когда? Мне так необходимо узнать ваши впечатления...
Он просунул руку в решетку и охватил Соню за талию.
-- Пустите, что вы выдумали, -- оскорбилась Соня.
-- Так когда же? Сегодня, после спектакля, будете в парке? -- продолжал Райский.
-- С чего вы взяли! Мы с папой и мамой, -- объяснила Настя.
-- Ну, так завтра, после репетиции. Приходите вот сюда, и мы сделаем маленькую прогулку, -- настаивал Райский.
-- Не знаю... может быть... -- нерешительно пообещала Соня.
-- Умру, если не придете, -- пригрозил Райский. -- Так до завтра!
Он повернулся и пошел, более обыкновенного вихляя боками.
Соня приподнялась на приступке и, перегнувшись через решетку, следила за удалявшейся тенью.
-- Очарование! -- крикнула она в темноту.
И, схватив сестру за руку, бегом потащила ее в театр.
Дома, отказавшись ужинать, Соня разделась и села у открытого окна, запустив пальцы обеих рук в густые космы волос.
-- Если б он знал нашу дачу, и что я вот так сижу здесь ночью, то непременно ходил бы под окном, -- сказала она, водя блуждающим взглядом по дорожкам и мокрым от росы клумбам сада.
-- Ты влюбилась? -- спросила оробевшим голосом Настя.
-- Да, я чувствую! -- ответила Соня.
И сестры всю ночь проговорили о Райском и о любви.