В Новинске снежный буран не утихал уже третьи сутки. Он валил заборы и телеграфные столбы, подбрасывал вверх и кидал на землю утлые деревянные сарайчики. Ночью порывом ветра сорвало крышу четырехэтажного здания управления. Она плашмя упала на рыхлые сугробы и теперь со стороны походила на дом, занесенный снегом по самую кровлю.
Кузьма Кузьмич Тополев все же не усидел дома, отважно выбрался на улицу и больше часа брел, по пояс в сугробах, до управления. В кабинете он долго отряхивался, терпеливо выщипывал кусочки льда из усов и тяжело отдувался. Не снимая тяжелой шубы, Кузьма Кузьмич уселся в кресло, вынул из стола папку с бумагами и собрался было писать. И не смог: чернила замерзли и выперли из чернильницы фиолетовым куском льда.
Тополеву вдруг вспомнилось, с каким ребяческим изумлением разглядывал Ковшов на своем столе вот так же куском замерзшие чернила. Старику почудился даже веселый смех Алексея, и он невольно улыбнулся. Тут же он почувствовал, что не сможет написать ни строки, и, решительно отодвинув бумаги, в задумчивости уставился в окно. Приходилось признаваться самому себе: ему не хватает Алексея, окружающей его атмосферы живого беспокойства и действия.
Все эти дни, больной от непогоды и переживаний, Кузьма Кузьмич неизвестно для чего приходил сюда. Еще недавно здесь все казалось ему неприятным: холодный, как погреб, кабинет, ежеминутные телефонные звонки, бесконечный поток посетителей, шумные совещания по проекту, самоуверенное и до удивления неутомимое трудолюбие Ковшова — «мальчишки Алешки», как прозвал его Грубский.
Тополев, разумеется, сразу понял, зачем начальство посадило его на это беспокойное место: его хотели увлечь интересами строительства. И это, не говоря уже о многом другом, вызвало в нем противодействие, которое он выражал так называемым формальным отношением к служебным обязанностям. Как и Грубский, Тополев не верил в способность Беридзе и Ковшова изменить то, что было прочно заложено в десяти томах старого проекта. Они, приезжие, казалось ему, только охаивали все и критиковали, подменяя шумом скромное молчаливое созидание. Грубский вступил с ними в спор, что-то доказывал; Тополев ограничивался насмешливым созерцанием.
Сейчас он думал об этом с досадой и недоумением. Он больше не чувствовал неприязни ни к Алексею, ни даже к Беридзе. В управлении все тревожились за судьбу инженеров, где-то в пути застигнутых бураном. Чем дальше, тем беспокойней и сам Тополев ждал известия о них. С тяжелым чувством вины он вспомнил, как недружелюбно встретил добродушное обращение Алексея: «Пожелайте удачи, Кузьма Кузьмич. Отправляемся за большим делом, принесем в мешке новый проект». И как только у него повернулся язык ответить: «Никакого большого дела не вижу, обыкновенная лыжная прогулка. Желаю приятно ее провести. А проект не кот, чтобы таскать его в мешке».
Блажь, немыслимая блажь! Кому нужны они — обиды, раздражение, старческое брюзжание? Он прогадал на мелочах, отдалившись от большого дела, хотя всю жизнь верил в большую работу. Работа! Больше, чем в воздухе, нуждался он в работе. Но Алексей отсутствовал, и старик не знал, как ему приобщиться к ней. Самоустранившись, он никому не был нужен. Телефон молчал, люди не приходили, часы на стене остановились, и вот — даже чернила замерзли в чернильнице.
Не вытерпев томительного одиночества, Тополев бесцельно пошел бродить по зданию. Сотрудники окликали его с улыбками. Он всматривался в каждого, отвечал на приветствия и проходил мимо — никто из них не привлекал его внимания. Либерман в жеребячьей куртке и мохнатой, непонятного меха, шапке остановил Кузьму Кузьмича. Оттирая багровый нос и щеки, он энергично обругал «собачью погоду». Заметив табакерку в руке старика, попросил табаку, с шумом втянул его широкой ноздрей, сделал изумленное лицо и упоенно чихнул.
— Прохлаждаетесь, Кузьма Кузьмич? — снисходительно спросил он- — Сидели бы вы дома. Маменька родная, какие могут быть претензии к старику!
— Прохлаждаюсь, — буркнул Тополев и, потеряв интерес к собеседнику, пошел, даже не спросив, нет ли у Либермана новостей о Беридзе и Ковшове.
Вернувшись к себе в кабинет, Тополев неподвижно просидел часа три подряд, чего-то выжидая, но так ничего и не дождался. Правда, зашел Грубский — нелепый в больших серых валенках и шубе на хорьковом меху, с поднятым бобровым воротником.
— Наши открыватели Америки, кажется, замерзли на Адуне вместе со своими горячими идеями, — сказал он тонким голосом, дуя в кулак.
Старик пристально и, словно впервые, с удивлением смотрел на него, не находя подходящих слов для ответа. Кузьме Кузьмичу сделалось не по себе от пришедшей вдруг мысли, что этот несуразный и, кажется, злой человек и есть средоточие всего, что мешало ему жить последние недели. И разве недели только, месяцы! А может быть, и годы?
Он был рад, что Грубский, о чем-то вспомнив, скоро исчез. Тут пришел на ум Кузьме Кузьмичу запоздалый ответ бывшему патрону: «Смотрю я на вас, милейший Петр Ефимович, и не понимаю: по какому праву зовете вы себя русским? Где размах ваш русский, где любовь ваша к новому? Что русского в вас осталось? С давней поры привыкли вы молиться на чужих богов от науки и техники, а от того, что золотыми россыпями лежало рядом, отмахивались сухонькой своей ручкой. И не было, выходит, у вас ни веры в свои силы, ни в творчество соплеменников, а просто одна самоуверенность, опирающаяся на толстые справочники. И что вы сейчас?.. Ничто!»
В таких, примерно, выражениях складывалась у Кузьмы Кузьмича его обличительная речь. Но дальше следовала горькая фраза к самому себе: «А разве ты не заодно с ним? Разве ты сам не стараешься показать изо всех сил, что Тополев и Грубский — два сапога пара?» Так неприятно было об этом думать, что Кузьма Кузьмич отмахнулся от этой мысли обеими руками.
Больше никто к нему не заходил. Два или три человека заглянули в кабинет, но им был нужен не Тополев. Женя Козлова в пальто и белом пуховом платке приоткрыла дверь и с порога оглядела комнату, не обратив на старика внимания.
— Заходите, барышня, — хриплым басом позвал Кузьма Кузьмич.
Женя поздоровалась и, минуту поколебавшись, зашла. Тополев знал ее как подругу Тани Васильченко, и почему- то казалось ему, что он помнит обеих девушек очень давно, с детства, хотя до приезда на стройку не был с ними знаком. Козлова с некоторых пор часто заходила за Алексеем, чтобы вместе с ним идти в столовую, или по делу от Гречкина, а иногда и просто так. И по тому, как смиренно сидела обычно девушка на диване и смотрела на Ковшова, Тополев понял: Алексей для Жени — не просто сослуживец.
— Пусто здесь, правда? — сочувственно спросил он, подняв брови. — Сидит старец, немой и мертвый, он не в счет. А того, который нужен, — нет. Вот бы наоборот, Женя?
— Кузьма Кузьмич, ничего ведь о них неизвестно. Я боюсь! — Голос ее и большие ясные глаза выражали тревогу. — Готова сама встать на лыжи и пойти искать их. Татьяну пытались вызвать, связи нет и нет, буран, видно, повредил всю линию. Что делать, Кузьма Кузьмич?
— Нет причин волноваться, они укрылись где-нибудь в подходящем месте, — успокоительно сказал Тополев, хотя его очень обеспокоили слова Жени. — Посидим, девушка, пяток минут, потолкуем. Ну-ка, поведайте мне, что кругом происходит.
Женя рассказывала: сводка опять безрадостная — бои на подступах к Москве, снова все заговорили о японцах, они хулиганят на границе; Залкинд организовал бригады из коммунистов и комсомольцев для проверки работы отделов, ее тоже привлекли, и Залкинд просил ее заняться отделами Федосова и Либермана; сегодня совещание у парторга, она должна выступать и очень волнуется; ночью закончили верстать план квартала, Гречкин, как ни придирался, все-таки ничего плохого в ее таблицах найти не смог, а ведь у нее расчеты по труду — не фунт изюму!
Она любила повторять фразу «не фунт изюму, а килограмма четыре», когда речь шла о чем-нибудь нешуточном. Сейчас, произнеся ее, Женя вздохнула и направилась к двери. Старик поднялся с кресла.
— Пойдемте, Женя, попробуем вместе разыскать Татьянку.
Они зашли в селекторную и битый час провели у аппарата, крича по очереди в трубку. Провод в точности передавал происходящее в природе — слышались дикие завывания пурги, свист и шум ветра. И почти невероятным показался голос Татьяны, неожиданно возникший вдалеке.
— Где Алексей и Беридзе? Где Алексей? Что ты знаешь о них? — кричала Женя звонко и чуть надрывно.
Голос Васильченко то приближался и звучал громко, то удалялся, теряясь в шуме:
— Они прошли позавчера... прошли позавчера... Я не могу себе простить... не задержала их у себя... — Слова Тани прорывались на секунду и мгновенно пропадали. — Они хотели у меня остаться. Я волнуюсь... Очень беспокоюсь.
Женя сбросила платок, ей сразу сделалось жарко, пышные волосы растрепались, она замолкла и сидела с неподвижным взглядом. Разговор повел Тополев. Он переспросил Таню об инженерах; она повторила сказанное.
— Борюсь с бураном, — сообщала девушка. — Передайте начальству... Залкинду передайте... аварийные бригады сколотила... из самых крепких ребят. .. Связь будем держать... не беспокойтесь... не поддадимся.
— Береги себя и людей! — хрипел Тополев. — Себя береги! Есть ли несчастные случаи? Есть ли несчастья?
— Что у вас? Что у вас? — доносился ответный возглас девушки. — Что у вас хорошего?
Он отвечал с натугой, срывая голос и кашляя:
— Нет хорошего! Плохо! Плохо! Я говорю — плохо, Татьянка!
Она, наконец, поняла:
— Что плохо? С Володей? Что-нибудь с Володей?
— Почти, — невразумительно отвечал он. — Почти с Володей! Почти!
— Что прочти? — добивалась девушка. — Дед, говорите, что вы там мнетесь! Что прочти? Ну, говорите! ..
Женя, спохватившись, убежала в отдел. Кузьма Кузьмич вернулся к себе и снова сел в кресло. Он посидел несколько минут, затем старательно очинил два карандаша и приготовился писать. Все-таки незаметно для себя он оказался втянутым в хлопоты Беридзе и Ковшова. Старик не раз ловил себя на мысли, которая особенно заботила их, — о переходе через пролив. Он был бы вовсе слепым, если б не разглядел смелости и справедливости решений, принятых Беридзе по работам в зимних условиях. Они не додумались еще, как рыть зимой траншею в проливе. Ковшов обратился к нему с этим вопросом, когда старик сам уже раздумывал над ним. В голове его мелькала интересная мысль, он все чаще возвращался к ней и уже был убежден, что решение этой замысловатой задачи будет принадлежать ему, Тополеву.
Большие карманные часы — многолетний спутник жизни Кузьмы Кузьмича — показывали конец рабочего дня. Глядя на потемневший циферблат, старик соображал — идти ли ему домой или остаться здесь. Работать над записками и расчетами можно дома, там теплее, зато здесь он скорее узнает новости об Алексее. Он расхаживал по кабинету, заложив руки в карманы шубы, — высокий, седой, хмурый и усатый, похожий на Максима Горького. Неожиданно прибежала молоденькая девушка. К удивлению Тополева, ей нужен был именно он.
— Насилу вас разыскала! Я и не знала, что есть у нас такой инженер Тополев, — простодушно сказала она, не понимая, что ранит старика в самое сердце. — Тут всегда Алеша Ковшов сидел, его-то я хорошо знаю. Вы, значит, заместителем у него! Здорово, — старый у молодого в подчинении! Теперь буду вас знать. Пойдемте скорей, парторг зовет вас на совещание начальников отделов.
И она убежала. Кузьма Кузьмич не успел сказать и слова. На пороге он столкнулся с Кобзевым, по обыкновению растрепанным. Его тоже вызывал Залкинд — очевидно, им вдвоем полагалось заменить Ковшова.
Совещание уже шло. Залкинд приветливо поздоровался с Тополевым и Кобзевым, пригласил их садиться.
— Я созвал начальников отделов вместе с парторгами и комсоргами — поговорить о дисциплине и наших неполадках. Продолжайте, — кивнул он Гречкину, выжидательно стоявшему у стола.
— Проверка, которую мы провели, вытолкнула на поверхность недостатки, таившиеся в глубинах отделов. — Гречкин жестом изобразил, как всплыли снизу вверх эти недостатки. — И, к сожалению, мы не можем сегодня ни один отдел выставить в качестве образца — вот, мол, подражайте ему. Всюду есть нерадивые люди. Находятся еще любители опаздывать на работу и рановато уходить с нее. Кое-кто оправдывает свою расхлябанность буранами и всякими трудными условиями. — Гречкин махнул рукой по направлению к окнам, залепленным снегом. — Многие не дорожат государственным временем, шатаются без толку по коридорам, разговаривают в служебное время о посторонних вещах, слишком подолгу простаивают у карт, обсуждая положение на фронте. Они забывают, что фронту надо помогать не вздохами и не доморощенной стратегией. Неприятно говорить и, вместе с тем, нельзя скрывать: в некоторых наших отделах пока еще не воспитано честное, ревностное отношение к запросам трассы: не все в аппарате понимают, что мы здесь — слуги трассы и существуем для нее, отнюдь не наоборот.
Гречкин говорил горячо и резко, сопровождая слова энергичной жестикуляцией. Слушали его с пристальным вниманием. Он — по собственным его словам, экономист-практик, наделенный от природы сметкой и способностью работать по двадцать часов в сутки, — после смены руководства стройки стал играть видную роль в жизни управления. Батманов сделал его отдел контрольно-плановым, и Гречкин был постоянным докладчиком на диспетчерских совещаниях у начальника строительства. Партийную работу Гречкин вел активно, ощутимо для коллектива. Сейчас по его выступлениям тоже было видно, что он отнесся к заданию парторга добросовестно и вдумчиво, проверял отделы строго, с пристрастием.
— Мое слово пусть будет вроде вступления, — заключил Гречкин, окидывая собравшихся быстрым взглядом круглых и зорких глаз. — Товарищи, побывавшие в отделах, сами расскажут, что они там нашли.
Залкинд открыл прения коротким словом:
— Высказывайте прямо и открыто все наболевшее. Критикуйте, не оглядываясь и не боясь обидеть симпатичного начальника или доброго приятеля. Все вместе мы достаточно сильны и от критики не заболеем, она нам принесет только пользу. Каждому даю десять минут — это для того, чтобы не разводить пустых разговоров. Мы не имеем права заседать по десять часов. Старайтесь не сбиваться на дрязги, кляузы и мелочи.
И все говорили — коротко, не очень гладко и складно, по взволнованно и с явной убежденностью в своей правоте. Почему-то это задевало Тополева. Он видел, что большинство выступавших были молодыми людьми, совсем молодыми. Одной из первых получила слово Женя Козлова.
Выйдя к столу, девушка заговорила вначале неуверенно, опустив глаза и раскрасневшись. Ей не приходилось еще выступать на таких совещаниях, и она со страхом думала, что должна сказать неприятные и строгие слова о начальниках двух больших отделов. На какое-то мгновение Женя заколебалась и с немалым усилием подавила желание оборвать свою речь и убежать, как это случилось с ней однажды на концерте самодеятельности.
Гречкин от досады поморщился и даже отвернулся. Он с надеждой ждал выступления Козловой и теперь был разочарован. Внешне ворчливый и придирчивый, он относился к ней с симпатией и всегда старался увлечь интересами отдела. С гордостью он сказал однажды Алексею, что считает Козлову лучшей своей работницей. Гречкину понравилось предложение Алексея — смелее привлекать Женю к жизни комсомольской организации. Они тогда же, не откладывая, вызвали девушку и долго говорили с ней по этому поводу.
Женя заметила — Гречкин недоволен, и подумала, что он непременно расскажет Алексею о ее провале. Это помогло ей справиться с неуверенностью и смущением. Она заговорила решительней и, опять глянув на Гречкина, увидела его одобрительную улыбку.
Бригада Жени обнаружила в отделах снабжения много непорядков. У сотрудников Федосова оказались в столах заявки с трассы, оставленные без ответа, неотправленные срочные телеграммы, забытые бумаги. Федосов к проверке отдела отнесся несерьезно, с высокомерием. Он и тут репликами с места пытался отшутиться и оправдать все большим наплывом работы, в которой незаметно тонут отдельные оплошности и ошибки.
— Это же неверная и вредная точка зрения!— воскликнула Женя. — Она открывает лазейку, куда можно упрятать любое безобразие.
Потом она перешла к Либерману и обвинила его в том, что тот, стремясь все приукрасить и замаскировать, скатывается к очковтирательству.
Обвинения оказались тяжелыми — оба начальника отделов не ожидали этого, несмотря на предупреждение Залкинда.
А Женя еще не все высказала. Время ее истекло, и она, взглянув на ручные часы, оборвала себя на полуслове. Залкинд ободряюще кивнул ей головой.
— Среди нас давно ходят смехотворные истории о вражде между Либерманом и Федосовым, — торопливо продолжала Женя. — Я принимала их за шутку, не верила, что взрослые и солидные люди могут тешиться такой игрой. Теперь я убедилась: между двумя отделами идет чуть ли не настоящая война... Мой покойный отец долго жил на Адуне, он рассказывал о вражде, существовавшей между нанайскими родами. Конечно, сейчас никакой вражды нет, она проявляется в единичных случаях — отец называл их пережитками родового строя. И когда я слушала наговоры Либермана на Федосова и Федосова на Либермана, я вспомнила слова отца и подумала: дрязги наших двух начальников — тоже пережитки прошлых веков.
— Ну, хватила девушка через край! — громко сказал Федосов.
— Нет, не через край, — живо обернулась к нему Женя и развела руками. — Скажите мне, товарищи: не пережитком ли прошлого надо считать дикий случай, когда два советских человека, поставленные на соседние участки работы, начинают мешать друг другу? Может быть, у них соревнование — тогда поправьте меня.
Несколько человек захлопали в ладоши. Залкинд нагнулся к столу, пряча улыбку.
— Нельзя голословно чернить людей, — сказал Либерман, выждав, когда все затихли.
— Ах, вы хотите факты? Хорошо, приведу факты.
Факты были нелепые и смешные. Женя вдруг оборвала себя на полуслове, быстро подошла к Либерману и тихим от волнения голосом обратилась к нему одному, словно забыв об остальных:
— Почему вы не любите людей? Почему у вас нет доброты? Я знаю — вы человек честный, чужого не возьмете. Однако настоящая ли это честность, если все другие у вас нечестны? Вы часто хвастаетесь — «я достаю все, что нам надо... Кроме меня, никто не достанет». Это, наверное, так и есть. А что толку? Предположим, вы достали тысячу ватных курток, и они лежат на складе. В это время на седьмом участке курток нехватает, люди мерзнут и костят вас напропалую. Вас это не беспокоит — ведь начальство вам спасибо сказало за куртки. Я нашла в вашем отделе четыре телеграммы с третьего участка: там нет круп. Вы не обратили внимания на телеграммы потому, что главное для вас — достать крупы. Вы достали, а остальное — не так важно.
Либерман сидел, подняв плечи и часто моргая светлыми ресницами. Он пытался возразить, но Женя не давала ему сказать ни слова.
— Вы мне ответьте, — говорила девушка все так же взволнованно и настойчиво. — Для чего же стараетесь вы достать эти куртки, крупы и многое другое? Неужели только для того, чтобы говорили — «Какой Либерман хороший снабженец — все может достать!» Пустяк ведь это все! Вы должны думать об одном: чтобы люди были сыты и одеты, чтобы им было тепло на морозе. Души у вас нет, у вас самолюбие вместо души — вот что я вам скажу.
Козлова огляделась и в некотором замешательстве вернулась на место.
— Маменька родная, кому интересны эти девичьи пламенные речи! — бросил Либерман, украдкой глянув на парторга.
— Мне интересны. И всем товарищам интересны. А главное — вам полезно их послушать, — жестко сказал Залкинд, в упор посмотрев на Либермана. Обернувшись к Жене, он ласково улыбнулся ей: — Продолжайте...
Гречкин был счастлив, не сводил глаз с Жени. «Кто- кто, а я-то знаю: самый большой интерес для нее составляли танцы и хоровой кружок. Но вот мы с Алешей втянули ее в комсомольскую работу — и пожалуйста», — удовлетворенно думал Гречкин. Продолжая говорить, Женя вдруг упомянула и его имя. Он не ожидал, что она до него доберется, однако не обиделся и закивал головой, поймав ее взгляд.
— Даже Ковшов и Гречкин, коммунисты и члены партийного бюро, — говорила Женя, — даже и они слишком мало доверяют нам, все стараются сделать сами. А ведь мы знаем: не осилить одному того, что под силу коллективу... У меня все, Михаил Борисович. В заключение хочу сказать: совещание наше правильное, и мне оно нравится, жаль только, что не присутствуют товарищи Ковшов, Беридзе и начальник строительства. Выходит, мы только без них смелые и храбрые.
— Пусть это никого не смущает,— отозвался Залкинд. — Считайте, что Батманов, Беридзе и Ковшов присутствуют здесь. Берусь отвечать один за всех.
Женя помолчала, одернула плотно обтягивавший ее сильную фигуру синий свитер и села на свой стул, рядом с Гречкиным. Она оглядывалась, не смеются ли над нею?
— Молодец, — зашептал Гречкин. — Скоро Татьяну за пояс заткнешь. Ты даже на Алешу замахнулась, на бога своего. Одобряю!
Женя посмотрела на него отсутствующим взглядом и ничего не ответила. Возбуждение ее еще не улеглось.
Острее всех воспринимал происходящее Тополев. Все сказанное Женей и другими было адресовано ему. «Пережиток прошлого», — повторял он про себя, и чувство стыда все острее поднималось в нем. «Можно как будто сидеть с ними бок о бок, делать одно дело — и, все-таки, быть бесконечно далеким от них», — горько думал Кузьма Кузьмич. Старик почему-то был уверен, что на совещании упомянут и о нем. Он боялся и, как ни странно, хотел этого.
Слово получил Петя Гудкин. Именно он и сказал о Тополеве. Быстро выкрикнув первые фразы, Петя словно осекся, посмотрев на старого инженера, — юношу остановил тяжелый взгляд Кузьмы Кузьмича, весь его вид, подавленный и жалкий.
— Продолжай, Петя, — сказал Залкинд, уловивший взгляд Тополева и заминку молоденького техника. — Товарищ Тополев не будет на тебя в обиде за правду. Ты же за дело болеешь.
— Говорите, Петя, я не обижусь,— прохрипел старик едва слышно.
— Нехорошо у нас в отделе, — продолжал Петя срывающимся, напряженным голосом. — Коллектив, конечно, работает, люди понимают задачу и стараются изо всех сил. Но недовольны мы товарищем Тополевым. Он большой инженер, знаний у него много, но Алексею Николаевичу Ковшову он плохо помогает. И, конечно, Алексею Николаевичу трудно приходится. Я вот наблюдал и даже не знаю — когда же он спит, если в четыре часа у него в кабинете свет, и в восемь утра опять свет... Мы все замечаем, и вы не думайте, товарищ Тополев, будто нам не видно, что у вас в кабинете происходит.
От волнения Петя непрестанно двигал руками. Он вынул из кармана платок и стал теребить его, потом сунул обратно.
— Вот и получилось — Алексей Николаевич на трассе, а отдел остался без руководства. Заместителем считается товарищ Тополев, но он отделом не интересуется. Обращаемся мы по всем вопросам к товарищу Кобзеву, но ведь не он заместитель и за весь отдел не ответчик. У него у самого неправильное положение: он должен решать вопросы, когда над ним стоит живой заместитель начальника. Да и рассеянный он у нас, трудно ему за все ухватиться.
— Зарезал! — охнул Кобзев и закрыл лицо руками.
Вокруг засмеялись.
— Нечего смеяться-то, я правду говорю, — сердито повысил голос Петя. — Если смеяться будете — говорить перестану.
— Говори, Петя, не сердись — мы слушаем тебя, — сказал Залкинд.
— Мы должны знать, — продолжал юноша, — почему товарищ Тополев от всего устранился. Он ничем и никем не интересуется. Вот я комсорг в отделе и рядовой техник — поговорил ли он со мной хоть раз, поинтересовался, как я работаю? Нет. Почему? Неужели ему нечего спросить у меня и сказать мне?.. Мы обращались раз к Алексею Николаевичу, спросили о Тополеве. Он на нас рассердился: «Что он вам, мешает? Хватит с вас и моих заданий. Коли мало — придите, добавлю». Ну, мы понимаем: Алексей Николаевич иначе и не мог, наверное, ответить...
Петя снова вынул платок, поднес к лицу и, скомкав, сунул его в карман пиджачка.
— Сегодня я решил задать вопрос вам, товарищ парторг, и товарищу Тополеву. Наверное, опять смешно покажется... Я вот все думаю: слышал ли Кузьма Кузьмич выступления товарища Сталина шестого и седьмого ноября, или не слышал? Если же он слышал и равнодушен остался, тогда я даже не знаю, как надо нам дальше относиться к товарищу Тополеву. Вы уже простите меня, Кузьма Кузьмич, что я к вам привязался. Ведь обидно нам и за вас, и за Алексея Николаевича. Тем более он... может быть, погиб там... на трассе, с главным инженером. А вам безразлично...
Голос паренька задрожал и сорвался. Петя умолк, опять полез было за платком, махнул рукой и выбежал из кабинета, благо стоял у самых дверей. Залкинд взглянул на Женю, и она торопливо вышла вслед за Петей, сама едва сдерживая слезы.
Наступило трудное молчание, похожее на то, какое бывает в зале суда перед вынесением приговора. Все смотрели на Тополева, сидевшего с низко опущенной головой.
— У нас нет никаких оснований отпевать наших товарищей, — поднялся Залкинд. — Люди они физически крепкие, и я убежден, что с ними ничего не случилось. Жене Козловой и товарищу Тополеву удалось по селектору связаться с Татьяной Васильченко — она видела инженеров перед бураном живыми и невредимыми. Так, Кузьма Кузьмич? Кроме того, сегодня я получил через военных летчиков весточку от начальника строительства: он собирается в обратный путь. Очевидно, они вот-вот появятся все трое.
В кабинет вернулись Петя Гудкин и Женя. Техник остановился у двери, насупившись.
— Ты закончил свое выступление, товарищ Гудкин, или будешь продолжать? — спросил Залкинд, стараясь не смотреть на улыбавшихся людей.— Мы тебя не совсем поняли. Махнул ты на нас рукой и убежал.
— Я все сказал, — пробасил Петя.
— Видишь, ты и сам собой недоволен. Говорил, как полагается, и вдруг сбился на истерику. Я расскажу Беридзе и Ковшову, как ты их тут оплакивал раньше времени.
Совещание продолжалось, только теперь Кузьма Кузьмич не мог уже следить за выступлениями. Петя нанес ему слишком сильный удар — в этом ударе словно соединились все удары последних дней.
Боль, глухо нывшая в сердце старика, обострилась и нарастала с каждой минутой. Голова его отяжелела, мысли ворочались неуклюже и затрудненно. Наверное, Петя, Женя, Залкинд и остальные ждут его выступления. Он должен ответить... и не ответит. Сейчас ему нечего ответить.
Залкинд понимал состояние старика, понимали и другие. Тополев, всегда с виду такой могучий и неприступный, изменился на их глазах. И сразу стало заметно: человек нездоров — у него воспаленные глаза, ярко-красный румянец на щеках, в груди какой-то хрип. Похоже, ему трудно даже поднять голову.
Он не сразу сообразил, чего от него хотят, увидев перед собой в руке Жени записку от Залкинда. Развернув бумажку, он долго читал ее: «Кузьма Кузьмич, вы должны правильно понять и этого юношу, и всех нас. Мы хотим уважать вас по-настоящему. Сейчас вам плохо — вы что-то переживаете и явно нездоровы. Ступайте-ка домой, потом мы все обсудим и, думаю, найдем общий язык. Я обещаю немедленно известить вас, когда Беридзе и Ковшов вернутся». Тополев угрюмо посмотрел на парторга и отрицательно покачал головой, желая выразить этим, что он вполне здоров. «Откуда известно ему про мои переживания и про то, что я жду Алексея?» — подумал он.
Залкинд заканчивал совещание. Речь его была лаконичной, без общих мест и нравоучений. Он не повторял уже сказанного о недостатках, а говорил, как их исправить. Была в этой речи одна фраза — она как будто относилась ко всем, но Тополев понял: Залкинд адресует ее именно ему:
— Я напоминаю вам мудрые слова Ленина: «...не так опасно поражение, как опасна боязнь признать свое поражение, боязнь сделать отсюда все выводы».
Еще до того, как парторг дошел в своей речи до снабженческих отделов, Федосов передал записку Либерману: «Я думаю, нам надо серьезно поговорить. Если не возражаете, зайду к вам в десять вечера». Либерман написал на записке: «Согласен». И когда Залкинд с силой, хотя и спокойно, произнес: «Стыдно и неприятно говорить сейчас о том, что Женя назвала здесь пережитком, и я обещаю не вспоминать об этом, если Либерман и Федосов больше не дадут к тому повода», — оба снабженца, под взглядом парторга, с готовностью закивали головами.
Закрыв совещание, Залкинд поспешно вышел из кабинета. Внизу, у выхода на улицу, где бушевала пурга, он нагнал Тополева.
— Я подвезу вас, — сказал он. — Мы по пути заскочим в больницу к Родионовой — она нужна нам обоим. — И он, не слушая возражений старика, повел его к саням.
В больничных палатах Ольга Родионова с двумя фельдшерами делала обход больных. С неделю назад, в Новинске вспыхнула эпидемия гриппа. Палаты были переполнены, койки стояли даже в коридорах. Отовсюду слышались кашель, чихание и натужные вздохи. Буран и сюда пробивался сквозь щели стен и оконных переплетов, в палатах было холодно.
Ольга останавливалась около каждой койки, выслушивала жалобы, осматривала больных, давала указания фельдшерам.
— Доктор, вы и сами-то нездоровы, — говорили ей больные, глядя на забинтованные руки Ольги, на осунувшееся бледное лицо и лихорадочно блестевшие глаза.
— Доктор не имеет права болеть, — усмехнулась она, быстро выслушивая пациента. — Иначе, какой же он доктор?
Ей сказали, что приехал Залкинд. Она попросила подождать и вышла к нему, лишь закончив обход. Залкинд с тревогой заметил, что она действительно плохо выглядит. Ольга махнула перевязанной рукой.
— Вы же знаете, у меня ревматизм, давнишний. Мне только теплые края помогут. Это сейчас немыслимо, и поэтому лучше отложить разговор обо мне до конца войны.
Залкинда беспокоила вспышка гриппа, он спрашивал, какое сейчас положение. Ольга рассказывала: за два дня она обошла все дома в поселке — число заболевших все прибывает. Больница переполнена, выход один — надо изолировать больных от здоровых, отведя специальные комнаты в общежитиях и домах. Это сейчас важнее кальцекса и любых других лекарств.
— Что требуется от меня? — помрачнев спросил Залкинд.
— Надо повлиять на сознательность людей: они должны беспрекословно согласиться на уплотнение и на изоляцию заболевших. Заметьте, что среди населения ходят слухи, будто болезнь заброшена к нам японцами — мол, своего рода бактериологическая война. Слухи эти мешают нам бороться с гриппом. Затем мне нужны дрова, возможно больше. Дайте лошадей, укажите, откуда брать дрова, и мы сами будем возить. У нас, вы видите, холодно. Я должна топить круглые сутки, сверх всяких норм... Мне нужны помощники. Я не прошу врачей и медсестер, их не вернешь из армии. Но домашние хозяйки пусть идут помогать. Почему у нас нет женсовета, товарищ парторг? Он очень нужен, и не только мне. В детских учреждениях, в общежитиях и столовых недостает женского глаза и заботы. В любой организации есть женсовет, возглавляемый женой начальника. У нас начальник без жены и, наверное, поэтому нет женсовета. Почему бы вашей супруге, товарищ парторг, не возглавить наш женсовет? Много работы и без того? Вы примените к ней ваше любимое выражение: «Чем больше работы, тем лучше человеку». Пусть женщины, которые не справляются с домашним хозяйством, подумают, как управляется Лизочка Гречкина. У нее четверо детей, и вот уже третий день она приходит сюда на час-два дежурить. — Ольга улыбнулась. — Очевидно, довольно на сегодня вопросов? Если меня не остановить, я могу плакаться до завтра.
— Пока довольно, — согласился парторг и начал перечислять:— Значит, изоляция больных в общежитиях, борьба, с вредными слухами, дрова, домашние хозяйки. О женсовете я думал и, кажется, уже доказал жене свой любимый тезис. Женсовету придется много заниматься бытом, особенно бытом одиночек. У нас даже многие специалисты живут в холоде. Завтра я опять приеду к вам, продолжим разговор и поедем в город — не помогут ли нам? Теперь, Ольга Федоровна, взгляните на нашего больного. Я его насильно притащил.
— Кузьма Кузьмич в качестве пациента? Удивительно! — Она захлопотала около старика, не обращая внимания на его сопротивление. — Попались! Теперь уже не похвастаетесь, что за всю жизнь ни разу не имели дела с эскулапами.
Взяв руками голову старика, она долгим взглядом посмотрела ему в лицо.
— В постель его, у него грипп, температура, — сказала она Залкинду, а у Тополева тихонько спросила: — Что-то случилось, Кузьма Кузьмич?
Старик промолчал. Залкинд заторопился, надел меховую шапку с ушами и пошел, выпроваживая и Тополева. С порога он вернулся.
— Я не вправе скрыть... Лучше вам будет узнать это... Если вы готовы выслушать тяжелое известие... — Залкинд замялся, испытующе смотря на Ольгу.
— Да говорите же! Я ко всему готова, — нервно воскликнула Ольга, в глазах ее появилось выражение страдания.
— Мне сообщили, Константин Родионов уклонился от мобилизации. Обманным путем устроился врачом в санитарный поезд. Боясь, что его все-таки пошлют на фронт, он решил сделать себя на время инвалидом. Начал пить какую-то дрянь и, просчитавшись, отравился...
Какой-то странный звук издала Ольга горлом — будто хотела вскрикнуть, но подавила крик.
— Когда вам понадобится помощь, — сказал Залкинд, — я не говорю о больнице, это само собой... Товарищеская помощь... вам лично... Скажите... в любое время...
— Спасибо вам. Мне лично... ничего не надо, — прошептала Ольга.
Тополев, стоявший у дверей, понял, что у Ольги несчастье и ей тяжело. С уважением и состраданием смотрел он на нее из-под нахмуренных бровей. Все вокруг говорило о трудной борьбе; даже подростки и женщины выступали в ней мужественными солдатами. Как же могло статься, что он, инженер Тополев, уклонился от борьбы? «Освободившись от желаний, надежд и страха мы не знаем», — вспомнились ему полюбившиеся стихи. Теперь он повторил эти слова, внутренне их отрицая.