Очнулся Хватов. Хотел было перевернуться — ан, не тут-то было: и руки не его, да и голова подгуляла, не двигается. Чувствует, что обвязан весь.
Вспомнил все. Оглядывается.
— Никак свои? Иль в бреду я? Товар… — хотел крикнуть, собравшись с силами, и куда-то провалился, точно в воздушную яму упал.
Прошло. Открыл глаза. Около постели люди.
— Где я?
— В лазарете польском.
— А вы?..
— Мы в плену у них, красноармейцы, значит, пленные. В госпитале ихнем работать приставлены. Наконец-то ты, братишка, в себя пришел. Почитай, месяц целый без сознаньев лежал; мы думали — не выживешь.
— Ну, как здесь?
— Ничего. Здесь-то мериканцы всем заправляют. Их красный крест лазарет содержит. Панам, тем самим туго пришлось: последние бураки без соли доедают. Ну, значит, буржуи мериканские им и приди на помощь…
— Ты, Ванюха, не болтай много. Товарищу спокой надо, — спохватился один. — Беги лучше за доктором скорей.
Понемногу Хватов поправлялся. Вот и здоров. Больше в госпитале не держат: посадили в вагон и отправили в глубь Польши, в лагерь для военнопленных.
Скучно в лагере сидеть: кругом колючая проволока, известка, клочок неба и снова колючка; особенно в карантине — засадили его одного в длиннющий барак, а от барака кругом два шага только до проволоки. Не разгуляешься. Да и людей только два раза в день рядом видишь: утром да в обед.
Отсидел две недели — перевели в общие бараки. Здесь веселей. Людей много. Хотя поговорить есть с кем.
Разговорился. Кто, как попал, когда?
— А ведь здесь еще летчик в пятом бараке есть.
— Как фамилия?
— Не знаю точно — Кривоглазов ли, Косоглазов…
— Остроглазов!? Неужели он?
— Аль земляка признал?
— Приятель мой, вместе летали. Где он?
— Да вон идет. Эй, Остроглазый, иди сюда, спрашивают.
— Мишка?! Ты? Как попал!
— Я, я!
Рассказали друг другу.
Остроглазова сильно ранили только. Поляки, наверное, думали, что покончили с ним, и оставили в покое. Очнулся он, стал кричать; услыхали, подобрали и отправили в госпиталь.
— Счастье мое, Мишка, что капитана с его людьми не было, — добили бы. Эх, посмотрел бы на его рожу, когда ты улетал! Смех один!
Скука, тоска!.. День за днем… Колючка, известка…
Стали паны на работы отправлять: что, мол, задаром, хотя и плохо, а все же кормить.
Ребята так и рвались на работу: хотя людей свободных увидишь, да этой колючки не будет.
Наши летуны в одну из рабочих дружин угодили.
На воле газеты появились, завязали сношения с крестьянами. Те хорошо относились: хотя и пленные большевики, а тоже ведь люди.
Лучше жить стали, вольготней. А тут еще вести с фронта: поляки отступать начали. Поговаривают: паны монатки в охапку и удирают, эвакуируются всюду. Ну, а раз бегут паны — дела их не хвали. Военнопленные повеселели.