Прости, родное гнѣздо!
Наступилъ послѣдній годъ пребыванія моего въ школѣ... Когда мы собрались послѣ каникулъ и посмотрѣли на классный списокъ, то насъ оказалось только тридцать. Много мѣстъ было пустыхъ и вообще многое измѣнилось въ нашемъ муравейникѣ... Не слышно было прежняго беззаботнаго смѣха, всѣ глядѣли серьезнѣе: у каждаго изъ насъ яснѣе выступали на первый планъ свои собственные интересы... Вечернія бесѣды почти прекратились, и если мы еще собирались, то не такъ, какъ прежде, въ шумный, веселый кружокъ, а небольшими группами... Меня тянуло къ Филѣ, этому неистощимому источнику всякихъ затѣй и острыхъ словъ... Но и Филя былъ не тотъ! Онъ сидѣлъ въ свободные часы надъ своей записной книжкой и не-! ромъ зачеркивалъ страницы, ставя на нихъ большіе кресты.
-- Еще... и еще!. Экіе дураки!..-- ворчалъ онъ.
-- На кого ты сердишься, Филя?
-- Да на всѣхъ! Посмотри только въ книжку... Вотъ у этихъ бывали всегда jours fixes -- уѣхали! У этихъ два бала объ Рождествѣ -- укатили! Эти приглашали на масляницу и надули: старикъ умеръ, а вдова съ дѣтьми отправилась въ деревню.
-- Почему-же они всѣ бѣгутъ изъ города?
-- Опроси ихъ! Говорятъ, времена перемѣнились... Скоро будетъ освобожденье крестьянъ... Надо, говорятъ, присмотрѣть за хозяйствомъ... Толкуй съ ними!
-- Ну. что-же? Вѣдь это резонъ, Филя!
-- Резонъ для тѣхъ, у кого есть зачѣмъ присмотрѣть,-- возразилъ онъ съ горячностью.-- Но вотъ тебѣ Катя! помнишь ее?
-- Конечно, помню.
-- Тоже уѣхала! спрашивается: зачѣмъ? У нея земли всего на всего три съ четвертью десятины!
-- А развѣ это мало?
Филя, въ отвѣтъ, снисходительно улыбнулся и поставилъ еще крестъ.
-- У меня теперь пропасть свободныхъ дней, Сенька,-- сказалъ онъ, вздыхая и потягиваясь.
Нѣсколько времени его занималъ секретный замокъ, оставленный ему Жукомъ.
Филя поворачивалъ ключъ, и при этомъ слышался очень пріятный звонъ.
-- Звонъ этотъ недуренъ, но онъ наводитъ на меня уныніе,-- признался однажды Филя.
-- Филя, помни десять тысячъ честныхъ словъ!-- сказалъ Елагинъ.-- Замокъ другой...
-- Именно потому мнѣ и хотѣлось-бы его поправить,-- возразилъ нашъ механикъ.
Жерве также не замедлилъ усмотрѣть перемѣну въ своемъ любимцѣ.
-- Chose extraordinaire!-- восклицалъ французъ: -- it fait un temps magnifique, au mois d'Octobre... Que m'en direz vous?
Напрасно мы толкали Филю и въ правый, и въ лѣвый бокъ! Онъ сидѣлъ насупившись и рѣшительно не желалъ подѣлиться своимъ мнѣніемъ на счетъ beau temps au mois'd Octobre. И Жерве отъ нечего-дѣлать заставилъ насъ лишній разъ проспрягать глаголъ aequerir, котораго мы очень не жаловали.
-- Стоитъ-ли толковать о здѣшней погодѣ?-- разсуждалъ съ нами Филя.-- каждый день все то-же... Вотъ въ Петербургѣ -- другое дѣло!
-- А какъ-же тамъ?
-- Тамъ?.. по утру морозъ, а вечеромъ дождикъ. Вотъ такъ погода! Есть о чемъ поговорить и поспорить...
Между тѣмъ мѣсяцы проходили, и мы не имѣли изъ Петербурга почти никакихъ извѣстій. Дядюшка ѣздилъ на хуторъ и узналъ то, что мы знали и прежде: Андревна была дома, а Иванъ Павлычъ гдѣ-то застрялъ и не возвращался.
Клейнбаумъ писалъ къ отцу; но, во-первыхъ, писемъ его никто, кромѣ родителей, не могъ разобрать; во-вторыхъ, онъ употреблялъ мѣстоимѣніе "мы", причемъ нельзя было рѣшить, говорилъ-ли онъ о себѣ только, или-же о себѣ и о Жукѣ вмѣстѣ?
-- Дорогія письма,-- увѣрялъ насъ Михаилъ Филиппычъ при встрѣчахъ,-- но одно жаль: Миша всегда торопится, чтобъ не опоздать на почту...
-- Вотъ будетъ штука, если нашъ Жукъ, въ самомъ дѣлѣ, попалъ подъ жерновъ,-- брякнулъ разъ на досугѣ Филя.
Въ отвѣтъ на это, со всѣхъ сторонъ послышались добрыя пожеланія:
-- Типунъ тебѣ на языкъ!
-- Я это сказалъ au figuré, а вы что думали?-- оправдывался Филя.
Какъ-бы то ни было, но если прежде Жукъ представлялся нашему воображенію въ видѣ луны, которой только одна половинка была извѣстна, то теперь онъ мерцалъ издалека чуть замѣтной для нашего глаза звѣдочкой...
Въ нашихъ разговорахъ, мы все чаще и чаще поминали Петербургъ. Однажды Филя объявилъ мнѣ по секрету:
-- Вѣдь я нарочно припугнулъ васъ тогда петербургскими наводненіями. Они, правда, случаются, но очень рѣдко, а люди тонутъ еще рѣже...
-- Для чего-же ты припугнулъ?-- спросилъ я.
-- Для того, чтобы вы всѣ туда не лѣзли... Тамъ я безъ того, говорятъ, тѣсно!
-- Филя, ты шутишь!
-- Мало того,-- продолжалъ онъ,-- если вы всѣ вздумаете туда ѣхать, то для меня, пожалуй, и почтовыхъ лошадей не хватитъ...
Это было сказано, конечно, въ шутку, ради остраго словца, но мнѣ тогда невольно пришли на память слова Жука насчетъ Фили, что если онъ любитъ кого-нибудь, то только самого себя... Неужели Жукъ не ошибся? Такое предположеніе больно отозвалось въ моемъ сердцѣ... Я и всѣ мы искренно любили Филю, а онъ?.. Онъ не любилъ никого. Это подтвердилось очень скоро самымъ неожиданнымъ образомъ...
Послѣ Рождественскихъ праздниковъ Филя не явился въ школу. Носился слухъ, что онъ боленъ. Прошла еще недѣля, и имя Фили исчезло изъ нашихъ списковъ.
Какъ только пришелъ къ намъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ, мы обступили его съ вопросами насчетъ пропавшаго товарища.
-- Какъ? развѣ вы не знаете?-- спросилъ онъ и прибавилъ, усмѣхнувшись: -- Филя давно въ Петербургѣ...
-- Вотъ тебѣ разъ! Какъ же это такъ?-- говорили мы съ недоумѣньемъ другъ другу.
-- Господа, можетъ быть, его ящикъ что-нибудь намъ объяснитъ?-- предложилъ кто-то.
Открыли ящикъ. Тамъ ничего не оказалось, кромѣ трехъ мухъ ножками кверху, и разобраннаго на части замка, подареннаго ему Жукомъ.
-- Ахъ, Филя, Филя! И тебѣ это не стыдно1?!
Таковъ былъ единственный упрекъ со стороны товарищей, посланный въ догонку за сбѣжавшимъ любимцемъ...
Незамѣтно подкрались послѣдніе дни нашей школьной жизни. Еще недавно толковали мы о будущемъ, какъ о чемъ-то далекомъ, туманномъ... Теперь это будущее стояло у всѣхъ на виду. Еще нѣсколько взмаховъ маятника, и оно сдѣлается настоящимъ!
Торопливо, какъ будто шутя, прощались мы другъ съ другомъ, высказывая при этомъ твердую увѣренность встрѣтиться еще и еще разъ въ жизни... и со многими не встрѣтились никогда!
Послѣ экзаменовъ я провелъ дома, подъ крылышкомъ мамы, еще двѣ недѣли, которыя пролетѣли какъ мигъ...
У насъ царила суматоха. Готовили мнѣ приданое, укладывали вещи въ чемоданы и сундуки...
-- Сеничка, будешь помнить, куда я что положила?-- спрашивала няня.
Я кивалъ головой, но ничего не помнилъ и не видѣлъ. Мама мимоходомъ обнимала меня, но не говорила, какъ въ старину:
-- Сеня, когда ты выростешь...
Я уже выросъ и былъ выше ея.
Няня горбилась и охала пуще прежняго. Ей некогда было вязать чулокъ. Она что-то шила, что-то кроила безъ.устали.
-- Все думаешь о тебѣ, Сеничка,-- говорила старушка, примѣривая мнѣ нѣчто бѣлое,-- а ты уѣдешь, да и поминай какъ звали!
-- Няня, поѣдемъ со мной!-- уговаривалъ я ее.
-- Нѣтъ, родной мой! Въ Питеръ мнѣ не дорога... Къ себѣ въ деревушку поплетусь... тамъ и отдохну.
Такъ, или почти такъ, говорилъ и нашъ старый Михѣичъ.
-- Ты у меня отдохнешь, няня... На кораблѣ каюту тебѣ отведу... Вмѣстѣ поѣдемъ вокругъ свѣта. Подумай только, какъ будетъ весело!
-- Весело-то, весело, Сеничка, слова нѣтъ, а въ родной землицѣ поспокойнѣе будетъ, чѣмъ въ морѣ... Мнѣ и надо-то немного: аршина три въ длину да аршинчикъ поперечнику...
-- Эхъ, няня, няня! состарѣлась ты!...
Дядюшка самъ укладывалъ свои чемоданы, но поминутно приходилъ на нашу половину -- давать кое-какіе практическіе совѣты... Давая совѣты, онъ забывалъ у насъ свои вещи, и потомъ переворачивалъ все вверхъ дномъ у себя въ кабинетѣ...
-- Мари!-- слышался его голосъ,-- Мари! не взяла ли ты у меня того?...
-- Здѣсь! здѣсь!-- отвѣчала мама и говорила затѣмъ: -- Сеничка, отнеси это къ Андрею Ивановичу...
Нерѣдко случалось, что одну и ту же вещь я относилъ нѣсколько разъ.
Какъ ни хитеръ былъ дядюшка, но я скоро разгадалъ причину его суетливости. Онъ замѣтилъ на глазахъ мамы слезы... Ему хотѣлось всячески развлечь ея грустное настроеніе, и вотъ отчего чѣмъ печальнѣе становилась мама, тѣмъ веселѣе казался дядюшка.
-- Хе, хе, хе! видѣла ты, Мари, какая странная птица пролетѣла?-- спрашива.ть онъ маму, которая никогда не глядѣла въ окно.
-- Это была ворона,-- отвѣчалъ я.
-- Какъ бы не такъ! Много ты понимаешь.... это былъ того... орелъ!
Но, вотъ, дядюшка и я одѣлись по дорожному. У крыльца зазвенѣлъ колокольчикъ. Дядюшка все еще сохранялъ мужество и бодрость... Долго крѣпилась мама и, наконецъ, заплакала...
-- Мари, голубушка,-- говорилъ дядюшка тономъ упрека и подбѣгая къ ней,-- ты, кажется, того...
Убѣдившись, что она плакала, Андрей Иванычъ спѣшилъ къ нянѣ: -- Хе, хе, хе! старина, да и ты того!!
Но вотъ и онъ припалъ своей серебристой головой къ плечу любимой сестры...
Я не помню, что было со мною до той минуты, когда почувствовалъ себя въ тарантасѣ. Тутъ я взглянулъ на дядюшку. Сѣренькіе глаза его были полны слезъ и тщетно пытались что-то произнести нервно дрожавшія губы...
Ямщикъ ударилъ по лошадямъ... Мы тронулись.
-- Стой!-- крикнулъ дядюшка.
Мама и няня были опять около насъ...
-- Мари, милая... я позабылъ кисетъ!-- объявилъ дядюшка.
Кисетъ былъ поданъ, и, благодаря ему, я еще разъ прижалъ къ сердцу маму...
-- Ну, теперь, съ Богомъ!-- молвилъ Андрей Иванычъ, перекрестившись.
Зазвенѣлъ колокольчикъ... Прости, родное гнѣздо!!
А. Бабиковъ.
"Семья и школа", NoNo 1--5, 1884