Г. Сервень, одинъ, изъ отличнѣйшихъ Парижскихъ художниковъ, первый вздумалъ открыть учебную мастерскую для молодыхъ дѣвушекъ, желающихъ брать уроки живописи. Это былъ человѣкъ сорока лѣтъ, испытанной нравственности, совершенно преданный своему искусству. Онъ женился по склонности на дочери одного бѣднаго Генерала.
Сначала матери приводили сами дочерей своихъ къ учителю; но наконецъ, узнавъ хорошо его правила и увѣрившись въ попеченіяхъ, прилагаемыхъ имъ для оправданія сдѣланной ему довѣренности, онѣ начали ихъ однѣхъ посылать къ нему.
По плану художника, предположено было принимать въ число ученицъ только дѣвушекъ, принадлежащихъ богатымъ или важнымъ фамиліямъ, для избѣжанія упрековъ на счетъ состава мастерской его. Онъ отказывался даже, принимать такихъ дѣвушекъ, кои хотѣли сдѣлаться художницами и которымъ надлежало давать особенныя наставленія, необходимыя для полнаго совершенства въ живописи.
Мало по малу, благоразуміе и талантъ, съ коими посвящалъ онъ своихъ воспитанницъ въ таинства изучаемаго искусства, увѣренность матерей, что ихъ дочери находятся въ обществѣ благовоспитанныхъ подругъ, и безопасность, внушаемая характеромъ, нравами и почетною женидьбою художника, пріобрѣли ему лестную благосклонность и громкую славу въ гостиныхъ. Когда дѣвочка обнаруживала охоту къ живописи или къ рисованью и мать ея требовала совѣтовъ: -- "отошлите ее къ Сервеню" -- отвѣчали обыкновенно даже сами живописцы.
И такъ Сервень сдѣлался необходимостью у драгоцѣнностью, дивомъ, прорицалищемъ, въ отношеніи къ дамской живописи, точно такъ какъ Гербо въ отношеніи къ шляпкамъ, Леруа въ отношеніи къ модамъ, Шеве въ отношеніи къ приспѣшничеству. Было признано, что молодая женщина, бравшая уроки у Сервеня, можетъ судить, какъ нельзя лучше, о картинахъ Музея, написать отлично портретъ, снятъ мастерски копію и сдѣлать даже цѣлую картину. Такимъ образомъ, его становилось на удовлетвореніе всѣхъ потребностей аристократіи. Не смотря на связи свои съ другими домами въ Парижѣ, онъ любилъ независимость въ мысляхъ и чувствованіяхъ, былъ ревностнымъ патріотомъ и сохранялъ со всѣми одинъ и тотъ же легкій, остроумный, иногда ироническій тонъ и ту смѣлую свободу въ сужденіяхъ, кои обыкновенно составляютъ отличительный характеръ живописцевь.
Строгость его относительно мѣръ осторожности простиралась даже на выборъ и устройство мѣста для мастерской его. Выходъ чердака, находящагося вверху его покоевъ, былъ наглухо заколоченъ; и, дабы достигнутъ до сего убѣжища, столь же священнаго, какъ гаремъ, надлежало проводить чрезъ лѣстницу, проведенную внутри его комнатъ. Мастерская,-занимающая весь верхъ дома, имѣла огромную величину, изумляющую невольно всякаго любопытнаго, который, прошедши шестьдесятъ ступеней низу, естественно ожидаетъ найти художниковъ, забившихся въ трущобу. Она представляла родъ галлереи, освѣщенной роскошно огромными окнами, кои были убраны большими зелеными сторами, посредствомъ которыхъ живописцы располагаютъ свѣтомъ. Множество каррикатуръ, головъ, очерковъ, нарѣзанныхъ ножичкомъ на стѣнахъ, выкрашенныхъ темносѣрою краскою, показывали, кромѣ различія въ выраженіи, я то, что самыя достойнѣйшія дѣвушки имѣютъ въ умѣ своемъ столько же наклонности дурачиться, какъ и мущины. Маленькая печка и огромныя трубы, извивавшіяся отъ ней ужасными змѣями, прежде нежели достигали до горнихъ странъ кровли, составляли неоспоримое украшеніе этой обширной галлереи. Полка, опоясывающая стѣны, завалена была прекраснѣйшими моделями изъ гипса, которыя лежали безъ всякаго порядка, однѣ бѣлыя еще, другія полуистертыя, но всѣ почти болѣе или менѣе осыпанныя желтою пылью. Выше этой полки, и тамъ и здѣсь -- то Ніоба, повѣшенная на гвоздѣ, показывала свою неутолимую скорбь; то улыбалась Венера; то высовывалась прямо предъ глаза рука, какъ будто требуя милостыни; и потомъ нѣсколько фигуръ безъ кожи, у закопченныхъ дымомъ, кои имѣли весь видъ безжизненныхъ членовъ, выкопанныхъ наканунѣ изъ-могилы. Наконецъ, картины, рисунки, чучелы, рамы безъ полотенъ и полотна безъ рамъ, довершали неизъяснимую физіономію, коей собственно отличается мастерская художника: чудное смѣшеніе убранства и наготы, бѣдности и богатства, рачительности и безпечности -- безпредѣльный корабль, гдѣ все представляется малымъ, даже человѣкъ самъ. Въ мастерской живописца есть нѣчто, отзывающееся кулисами оперы: старое тряпье, позолоченные доспѣхи, лохмотье пышныхъ нарядовъ, машины; и потомъ что-то великое, что-то безконечное, какъ мысль. Жизнь и смерть вмѣстѣ; Діана и Аполлонъ возлѣ черепа или скелета; красота и безпорядокъ; вещественность и поэзія; богатые цвѣты въ тѣни; и часто живая драма, которая кажется вопіющею въ безмолвіи. Все тамъ -- есть символъ головы художника.
Въ ту минуту, когда начинается наше повѣствованіе, яркое Іюльское солнце освѣщало мастерскую; и два своевольные луча проникали ее во всю длину, растилаясь широкими золотыми лентами, усѣянными яркою битью блестящей пыли.
Около дюжины станковъ возвышали свои острые шпили, подобно мачтамъ корабельнымъ въ пристани.
Десять молоденькихъ дѣвочекъ оживляли сію сцену разнообразіемъ своихъ физіономій, своихъ положеній и своего туалета. Тѣни, бросаемыя зелеными занавѣсками, распущенными по мѣрѣ потребностей каждаго станка, производили множество контрастовъ, представлявшихъ собою прелестную игру свѣтлотѣни. Это была одна изъ прекраснѣйшихъ картинъ, какія только можетъ представлять мастерская.
Одна бѣлокуренькая дѣвочка, на лицѣ коей сіяла печать непорочнаго простодушія, работала весьма прилѣжно; она, казалась, предчувствовала несчастіе. Одежда ея была очень проста. Она сидѣла поодаль отъ подругъ своихъ. Никто на нее не смотрѣлъ, никто не обращалъ къ ней ни слова. Она была всѣхъ милѣе, всѣхъ скромнѣе и -- всѣхъ бѣднѣе.
Двѣ главныя группы, отдѣленныя другъ отъ друга небольшимъ разстояніемъ, показывали два общества, два духа, проникшіе даже въ это уединенное убѣжище, гдѣ различіе чиновъ и состояній должнобъ было совершенно забываться.
Иныя сидя, другія стоя, эти юныя созданія, обложившись своими ящичками и коробочками, играя кистями или приготовляя ихъ, повертывая блестящими палитрами, рисуя, болтая, смѣяся, напѣвая пѣсенки, предаваясь свободно изліяніямъ своего сердца, обнаруживая вполнѣ свой характеръ, представляли зрѣлище, о которомъ мущины не могутъ имѣть понятія.
Эта -- гордая, высокомѣрная, своенравная, съ черными волосами и прекрасными руками, бросала, безъ всякаго намѣренія, туда и сюда пламя своихъ взоровъ. Та -- безпечная и рѣзвая, съ вѣчною улыбкою на губахъ, съ каштановыми волосами и бѣленькими нѣжненькими ручками; чистая французская кровь; вѣтреница, безъ всякой запасной мысли, живущая одною настоящею минутою. Другая -- мечтательница, задумчивая, блѣдная, съ поникшею головою, подобно упадающему цвѣтку. Ея сосѣдка, напротивъ, высокая, лѣнивая, неповоротливая; глазъ черный, длинный, облитый влагою; говорящая мало, но подумывающая и заглядывающая украдкою на голову Антиноя. Еще другая, середи ихъ, подобная jocoso въ Испанской комедіи, исполненная остроумія, выходокъ, разсыпающаяся жпиграммами, подстерегающая всѣхъ однимъ взглядомъ, заставляющая смѣяться отъ всей души и выставляющая безпрестанно свое личико, которому одной живости достаточно было для того, чтобъ быть милымъ. Сія послѣдняя коммандовала первою группою ученицъ, состоявшею изъ дочерей банкировъ, нотаріусовъ и негоціантовъ. Всѣ онѣ были богаты; но между тѣмъ должны были испытывать, хотя и мало примѣтное, но тѣмъ не менѣе колкое пренебреженіе, на которое не скупились для нихъ другія дѣвушки, принадлежащія къ аристократіи.
Сіи послѣднія были управляемы дочерью одной Маркизы, маленькимъ твореньицемъ, не знавшимъ себѣ цѣны потому, что отецъ, ея былъ придворный и занималъ одно видное мѣсто. Это была бѣлокуренькая дѣвочка, слабенькая, хворенькая, и столько же глупая, сколько спѣсивая. Она всегда старалась показывать, что понимаетъ съ перваго раза всѣ замѣчанія учителя и работала какъ будто изъ снихожденія: безпрестанно употребляла лорнетку, приходила разубранная, поздно, и просила своихъ подругъ говорить потише. Эта вторая группа была богата прелестными таліями и превосходными лицами; но взоры сихъ дѣвушекъ не выражали простосердечія, составляющаго прелесть непорочной юности. Если ихъ станъ былъ красивъ и движенія граціозны, то за то лицамъ не доставало открытости, и весьма не трудно было угадать, что онѣ принадлежали къ свѣту, гдѣ изученная вѣжливость рано сминаетъ характеры, гдѣ злоупотребленіе наслажденіями жизни общественной убиваетъ отрасти и гдѣ установленныя формулы развиваютъ его намъ во всей силѣ.
Когда мастерская была полна, и всѣ ученицы находились въ собраніи, тогда между ними мелькали головки совершенно дѣтскія, личики съ выраженіемъ восхитительной непорочности, истинно дѣвственныя созданія, коихъ лилейныя уста, едва распукнувшіяся, обнажали жемчужный кораллъ зубовъ, сіяющихъ дѣвственною бѣлизною, играли дѣвственною улыбкою. Тогда мастерская походила, на группу Ангеловъ, покоющихся въ небесномъ облакѣ.
Было уже около полудня, а Г. Сервень еще не являлся. Ученицы знали, что онъ оканчиваетъ картину для выставки; и, что нѣсколько уже дней, проводитъ большую часть времени за ней въ другой мастерской, которая у него была въ городѣ. Вдругъ, дѣвица де Монсорень, начальница аристократической партія въ этомъ маленькомъ собраніи, заговорила съ своею сосѣдкою очень продолжительно: и въ группѣ патриціанокъ настало глубокое молчаніе. Сторона плебеянокъ, удивленная, замолчала въ свою очередь и старалась угадать предметъ этой важной конференціи; но тайна маленькихъ аристократокъ обнаружилась немедленна.
Дѣвица де Монсорень встала. Она взяла станокъ, который былъ у ней справа, и поставила его на довольно большее разстояніе отъ аристократической группы, подлѣ грубой перегородки, отдѣлявшей мастерскую отъ нѣкотораго рода чулана. Этотъ черный чуланъ былъ отчасти слѣдствіемъ неправильности средней стѣны, которая выдавалась здѣсь довольно глубокимъ угломъ. Онъ составлялъ родъ ссылочнаго мѣста при мастерской: туда бросали изломавшіяся модели, и провинившіяся полотна, осужденный учителемъ. Тамъ ставили также, печку, когда она была не нужна, и складывали дрова на зиму.
Поступокъ дѣвицы де Монсорень былъ конечно очень дерзокъ; ибо возбудилъ всеобщій ропотъ удивленія. Молодая выскочка не обратила на то вниманія и докончила переселеніе своей отсутствующей подруги, перекативъ проворно къ станку ящикъ съ красками и перенесши тудаже табуретъ, на которомъ она сидѣла, и картину Рубенса, съ которой она снимала копію. Это рѣшительное дѣйствіе, которое должно было имѣть гибельныя слѣдствія, возбудило всеобщее изумленіе; и ежели правая сторона принялась работать въ молчаніи, то лѣвая затолковала не. на шутку о такомъ дерзкомъ поступкѣ.
-- "Что скажетъ дѣвица Піомбо спросила одна изъ сей послѣдней.группы, обращаясь къ дѣвицѣ Плантѣ, той вѣтреницѣ, которая своею живостію присвоила себѣ важность прорицалища для всей дѣвой стороны.
-- "Это не очень говорливая дѣвушка," отвѣчала сія послѣдняя. "Но въ пятдесятъ лѣтъ она вѣрно вспомнитъ объ этой обидѣ, какъ будтобы получила ее вчера, и будетъ умѣть жестоко отмстить за нее. О! я бы не за что не захотѣла быть съ нею въ ссорѣ!"
-- "Оскорбленіе, которое ей теперь сдѣлали, тѣмъ болѣе несправедливо" -- перервала другая дѣвушка той же стороны -- "что, третьяго дня, Джиневра была очень печальна; отецъ ея, какъ говорятъ, подалъ въ отставку. Это значитъ растравлять ея горе, между тѣмъ какъ она во все это время была такъ добра къ этимъ барышнямъ. Сказала ли она имъ хоть одно слово, которое могло бы ихъ уколоть! Напротивъ, она избѣгала всячески случая говорить о политикѣ... и то правда, что этотъ поступокъ внушенъ имъ больше завистью, чѣмъ духомъ партіи."
-- "Я хочу взять станокъ дѣвицы Піомбо и поставить возлѣ своего," сказала Фанни Планта.
Она встала, но размышленіе заставило ее опять сѣсть.
-- "Съ такимъ характеромъ, каковъ Джиневринъ" -- примолвила она -- "мудрено узнать, какъ будетъ принята наша вѣжливость; лучше подождать, какъ пойдетъ дѣло."
-- "Да вотъ и она сама!" сказала томно дѣвушка, съ черными глазами.
Въ самомъ дѣлѣ шумъ походки, приближающейся по лѣсницѣ, раздался въ залѣ; и слова: "она сама! она сама!" переходя изъ устъ въ уста, поглотились глубокимъ молчаніемъ, царствовавщимъ въ мастерской.
Чтобы понять всю важность острацизма, совершеннаго дѣвицею де Монсорень, необходимо прибавишь, что ета сцена случилась въ концѣ Іюля, 1815 года. Вторичное возвращеніе. Бурбоновъ разтроило множество дружескихъ связей, устоявшихъ при первомъ возстановленіи. Въ это время, самыя семейства были не рѣдко раздѣлены во мнѣніяхъ; и политическій фанатизмъ, возобновлялъ ежедневно плачевныя сцены, коими лѣтописи человѣческія осквернялись во всѣ эпохи религіозныхъ и гражданскихъ междоусобію. Раздоръ вкрадывался подъ всѣ кровы; и недовѣрчивость бросала свою мрачную тѣнь на самыя сокровеннѣйшіе дѣйствія и искреннѣйшіе разговоры.
Джиневра Піомбо обожала Наполеона до идолопоклонства. И какъ она могла его ненавидѣть? Императоръ былъ ея соотечественникъ и благодѣтель ея отца. Баронъ де Піомбо былъ одинъ изъ тѣхъ приверженцевъ Наполеона, кои наиболѣе содѣйствовали возвращенію его съ острова Эльбы. Неспособный къ отступничеству отъ своей политической вѣры и даже гордящійся ея исповѣданіемъ, старый Баронъ де Піомбо остался въ Парижѣ, посреди враговъ своихъ. Съ своей стороны Джиневра Піомбо тѣмъ болѣе-могла возбуждать на себя подозрѣніе, что; она не скрывала ни мало печали, которую сіе второе возстановленіе причиняло ея семейству. Слезы, которыя она можетъ быть въ первый разъ пролила въ своей жизни, были исторгнуты у ней двойнымъ извѣстіемъ о плѣнѣ Бонапарта на Беллерофонтѣ и о задержаніи Лабедуайера.
Всѣ дѣвушки, составлявшія аристократическую партію въ мастерской, принадлежали къ самымъ ревностнѣйшимъ роялистскимъ Фамиліямъ въ Парижѣ. Трудно дать понятіе объ ужасѣ, который въ ето время наводили Бонапартисты. Посему поступокъ дѣвицы де Монсорень, сколь ни маловажнымъ и незначительнымъ показался бы онъ нынѣ, тогда былъ выраженіемъ весьма естественной ненависти.
Съ самаго перваго дня, когда Джиневра Піомбо, одна изъ первыхъ ученицъ Г. Сервеня, пришла въ мастерскую, она заняла то мѣсто, котораго теперь хотѣли лишить ее. Сторона аристократическая нечувствительно столпилась вокругъ ней. Мѣсто это составляло нѣкоторымъ образомъ ея собственность. Согнать ее съ него значило не только сдѣлать ей обиду, но и причинишь чувствительное огорченіе; ибо всѣ художники имѣютъ свои любимыя мѣста для работы.. Но политическія отношенія можешь быть мало имѣли вліянія на этотъ заговоръ, устремленный противъ ней правою стороною собранія.
Джиневра Піомбо была предметомъ глубокой зависти. Она была даровитѣйшая и образованнѣйшая изъ всѣхъ ученицъ Г. Сервеня. Учитель обнаруживалъ торжественно высокое удивленіе къ ея талантамъ и, можетъ быть, къ ея характеру, красотѣ, поступкамъ и мнѣніямъ. Она служила для. него образцомъ при. всѣхъ сравненіяхъ. Наконецъ она была его любимою ученицею. По какому-то неизъяснимому превосходству, которое она имѣла надъ всѣмъ ее окружающимъ, Джиневра умѣла пріобрѣсть безпредѣльную власть надъ етимъ маленькимъ міромъ, который не могъ ей отказывать въ удивленіи. Въ самомъ дѣлѣ, ея голосъ былъ обольстителенъ, ея поступки имѣли въ себѣ чинно увлекающее, и ея взоръ производилъ надъ ея подругами почти такое же очарованіе, какъ взоръ Бонапарта надъ его солдатами.
Пользуясь перемѣною обстоятельствъ, сторона аристократическая за нѣсколько уже дней опредѣлила сверженіе этой царицы; но ни одна изъ заговорщицъ не смѣла начать; и дѣвица де Монсорень отважилась сдѣлать вдругъ рѣшительный ударъ, Дабы сдѣлать своихъ подругъ участницами своей ненависти. Что касается до прочихъ дѣвушекъ, то Джиневра была искренно любима двумя или тремя изъ нихъ; но тогда, Почти всѣ, получивъ въ родительскихъ домахъ строгіе наказы относительно. Политики, разсудили, съ свойственною женщинамъ догадливостію, что имъ не слѣдовало ввязываться в.ъ эту ссору.
При своемъ прибытіи, Джиневра. Піомбо была встрѣчена глубокимъ молчаніемъ. Она была высока, стройна и ослѣпительной бѣлизны. Ея походка ознаменована была печатію благородства и прелести, внушавшей почтеніе. Изъ всѣхъ дѣвушекъ, которыя являлись дотолѣ въ мастерской Г. Сервеня, она была самая прекраснѣйшая. Ея, лице блистало жизнію и умомъ. Длинные черные волосы, черные глаза съ черными бровями, были примѣтами души, не чуждой страстей. Ротъ ея обрисовывался роскошно; и ея губы, можетъ быть, выкрѣпленныя съ небольшимъ излишествомъ, были исполнены прелести и доброты. Но, по странной прихотливости природы, кротость и очаровательность лица ея опровергалась нѣкоторымъ образомъ верхнею его частію. Сія послѣдняя была вѣрнымъ изображеніемъ ея характера. Ея мраморное чело запечатлѣно было выраженіемъ гордости почти дикой. Нравы Корсиканскіе выпечатаны были на немъ всѣ -- крупными буквами, Но это только и составляло единственные узы, существовавшіе между ею и родиною; ибо во всей остальной ея наружности, Италіянская грація, простота и роскошная небрежность Ломбардская -- очаровывали вмѣстѣ. Видѣть ее было очень опасно. Эта необыкновенная дѣвушка была такъ ослѣпительна, что старый отецъ ея, по благоразумной предосторожности, не позволялъ ей иначе ходить въ мастерскую, какъ въ самомъ простомъ нарядѣ. Единственный недостатокъ этого истинно поэтическаго созданія происходилъ отъ самаго могущества красоты, столь роскошно въ немъ развитой. Ее можно было счесть -- женщиной. Она отказалась отъ брачнаго ига, изъ любви къ своимъ родителямъ, обрекая себя на украшеніе ихъ старости; и тогда страсть ея къ живописи замѣнила всѣ прочія. Успѣхи ея въ этомъ искусствѣ начинали подавать несомнѣнную надежду, что она сдѣлается со временемъ знаменитою художницею.
-- "Вы что-то очень молчаливы нынѣ" -- сказала она своимъ подругамъ, сдѣлавъ два или три шага въ средину ихъ.
-- "Здравствуй, моя милая Лорочка! "... прибавила она тихимъ и ласковымъ голосомъ, подходя къ дѣвушкѣ, которая рисовала поодаль отъ другихъ. "Эта голова прекрасно сдѣлана; телесны и цвѣтъ немножко розоватъ; но рисунокъ, право, чудесный!"
Пора подняла голову, взглянула нѣжно на Джиневру; и лица обѣихъ просіяли на минуту живымъ чувствомъ. Слабая улыбка наиграла на губахъ Италіянки, которая казалось унылою; она пошла потомъ, медленно къ своему мѣсту, посматривая небрежно на рисунки и картины, и привѣтствуя каждую изъ дѣвушекъ, составлявшихъ первую группу. Особенное и совершенно новое любопытство, возбужденное ея присутствіемъ, оставалось ею незамѣченнымъ. Можно было счесть ее за царицу, посреди своего двора.
Глубокое молчаніе, царствовавшее между патриціанками, также не обратило ея вниманія. Она прошла мимо ихъ ополченія, не сказавъ ни слова. Ея задумчивость была такъ велика, что она сѣла за свой станокъ, открыла ящикъ съ красками, взяла кисти, надѣла свои темноцвѣтныя зарукавье, поправила передникъ, взглянула на картину, осмотрѣла свою палитру, почти не думая о томъ, что дѣлала.
Всѣ головы первой группы были обращены къ ней. Если ратницы войска дѣвицы де Монсорень не обнаруживали столь явно своего нетерпѣнія, то ихъ украдочные взгляды и перемигиванья тѣмъ не менѣе обращены были на Джиневру.
-- "Она не догадывается ни о чемъ!" сказала дѣвица Планта.
Въ ту минуту, какъ эти слова были произнесены, Джиневра оставила задумчивое положеніе, въ коемъ расматривала свое полотно, и обернула голову къ аристократической группѣ. Она измѣрила однимъ взглядомъ разстояніе, которое ее отъ нихъ отдѣляло, и продолжала хранишь молчаніе.
-- "Ей и въ голову не приходитъ, что надъ ней хотѣли ругаться продолжала дѣвица Планта: "она не покраснѣла и не поблѣднѣла ни крошечки!.. Уфъ! какъ подсѣкутся эти барышни, если Джиневра найдетъ себя еще лучше на этомъ мѣстѣ, чѣмъ на старомъ!-- -- -- Вы слишкомъ выдвинулись изъ ряда!'' прибавила она тогда громко, обращаясь къ Джиневрѣ.
Италіянка притворилась, что не слышитъ ее; или, можешь быть, и въ самомъ дѣлѣ не слыхала. Она встала проворно-и пошла медленно вдоль перегородки, отдѣлявшей черный чуланъ отъ залы.
Видъ ея былъ задумчивъ, сосредоточенъ; глаза, казалось, разглядывали окончину, сквозь которую падалъ свѣтъ. Она взлѣзла потомъ на стулъ, что бы подвязать повыше зеленую capжевую занавѣску, которая прерывала лучи. Но поднявшись до этой высоты, она примѣтила, фута на полтора выше своей головы, не большую щель въ перегородкѣ. Взоръ, который бросила она на эту щель, можетъ быть сравненъ-только со взоромъ скупца, нашедшаго сокровища Аладина. Она проворно сошла, воротилась на свое)мѣсто, установила картину и притворилась, будто все не довольна свѣтомъ.
Тогда она пододвинула столъ къ перегородкѣ и поставила на немъ стулъ; потомъ, взобравшись проворно на эти подмотки, увидѣла себя наровнѣ съ трещиной. Она бросила одинъ только взглядъ на чуланъ и нашла его освѣщеннымъ; но то, что она въ немъ примѣтила, возбудило въ ней столь живое чувствованіе, что она вздрогнула.
-- Ахъ! вы упадете -- закричала Лора.
Всѣ дѣвушки обратились на безразсудную, которая дѣйствительно шаталась на своихъ подмостяхъ; но страхъ привлечь къ себѣ обезпокоившихся подругъ, придалъ ей смѣлость; она собралась съ силами, возстановила съ удивительною скоростію равновѣсіе, обернулась къ Лорѣ, вытянулась на своемъ тронѣ и сказала не совсѣмъ твердымъ голосомъ!
"Какъ не такъ! Здѣсь тверже, чѣмъ на иномъ мѣстѣ повыше!"
Она поспѣшила сорвать занавѣску, слѣзла, оттолкнула столъ и стулъ далеко отъ перегородки и подошла къ своему станку. Нѣсколько разъ пробовала она передвигать его, какъ будто стараясь найти приличную массу свѣта, но картина совсѣмъ ее не занимала; намѣреніе ея было подвинуться какъ можно ближе къ черному чулану. Наконецъ она помѣстилась, какъ ей хотѣлось, подлѣ двери, и начала приготовлять свою палитру въ глубокомъ молчаніи.
Вскорѣ услышала она внятнѣе, на этомъ мѣстѣ, легкій шумъ, который еще третьяго дня возбудилъ въ ней живѣйшее любопытство и заманилъ юное ея воображеніе въ обширное поле догадокъ. Тогда она различила удобно крѣпкое и правильное дыханіе спящаго человѣка. Ея любопытство было удовлетворено сверхъ ея желаніи; но она увидѣла себя вмѣстѣ подъ ужасною отвѣтственностію. Сквозь трещину она примѣтила мундиръ съ Императорскимъ отверженнымъ орломъ и, на окровавленной постелѣ, слабо освѣщенной чрезъ слуховое окно, фигуру офицера. Все теперь для ней обяснилось: это былъ осужденный бѣглецъ. Теперь она трепетала безпрестанно, чтобы какая нибудь изъ подругъ ея не подошла къ ней посмотрѣть ея работу и не услышала или дыханія несчастнаго изгнанника, или слишкомъ крѣпкаго вздоха, подобнаго тому, который, въ прошлый классъ, поразилъ слухъ ея. Между тѣмъ она рѣшилась оставаться возлѣ этой двери, надѣясь ловкостію своею предупредить и обезоружить несчастіе.
-- "Лучше гораздо" -- думала она -- "сидѣть здѣсь и подстерегать заранѣе всякой неблагопріятный случай, чѣмъ оставить бѣднаго несчастливца въ жертву первой вѣтренности.
Такова была тайна видимаго равнодушія, которое показывала Джиневра, нашедши свой станокъ не на прежнемъ мѣстѣ. Она была внутренно этимъ очарована; ибо могла теперь весьма естественно удовлетворить любопытству, занимавшему ее очень живо, и, въ эту минуту "думала совсѣмъ о другомъ, чѣмъ о розысканіи причинъ такого неожиданнаго перемѣщенія.
Для дѣвушекъ, также какъ и для всякаго изъ насъ, нѣтъ ничего прискорбнѣе, какъ видѣть, что злость, насмѣшка или острое слово не достигаетъ своей цѣли, въ слѣдствіе презрѣнія, оказываемаго жертвою. Кажется, что ненависть къ врагу возрастаетъ по мѣрѣ высоты, на которой онъ стоитъ надъ нами.
Поведеніе Джиневры Піомбо естественно сдѣлалось загадкою для ея подругъ. Ея пріятельницы, также какъ и непріятельницы, были равно удивлены; ибо ей -- общимъ мнѣніемъ приписывались всѣ возможныя качества, выключая забвеніе обидъ.
Хотя случаи къ обнаруженію сего недостатка въ характерѣ Джиневры рѣдко представлялись въ произшествіяхъ мастерской: тѣмъ не менѣе опыты, въ коихъ, она могла изобличить свои мстительныя расположенія и неумолимую твердость сердца, оставили весьма глубокія впечатлѣнія въ сердцахъ подругъ ея.
Послѣ многихъ догадокъ, дѣвица Планта остановилась на мысли, что молчаніе Италіянки выражаетъ величіе души, превышающее всякую похвалу; и ея кругъ, вдохновенный ею, сдѣлалъ заговоръ отмстить аристократіи мастерской. Онѣ достигли, какъ не льзя лучше, своей цѣли; и сарказмы лѣвой стороны низложили гордость стороны правой, какъ прибытіе Госпожи Сервень положило конецъ этой борьбѣ партій.
Но дѣвица де Монсорень, съ шою тонкостію, которая всегда сопровождаетъ злобу, замѣтила, разобрала и дополнила толкованіями необыкновенную задумчивость, препятствовавшую Джиневрѣ слышать колко-вѣжливый споръ, коего она была предметомъ. Тогда мщеніе, которое дѣвица Планта и ея подруги обратили на дѣвицу де Монсарень и ея маленькую рать, произвело весьма пагубное слѣдствіе, обративъ внимательность аристократокъ на розысканіе причинъ страннаго безмолвія, которое сохраняла Джиневра Піомбо. И вотъ, прекрасная Италіянка сдѣлалась средоточіемъ всѣхъ взоровъ и подверглась соглядательству и пріятельницъ и непріятельницъ. Но весьма трудно скрыть самое малѣйшее движеніе, самое слабѣйшее чувство отъ дюжины праздныхъ, любопытныхъ дѣвушекъ, коихъ остроуміе и лукавство ищетъ только таинствъ, чтобы разгадывать, и интригъ, чтобы затѣвать и разстроивать, и которыя умѣютъ давать слишкомъ много различныхъ истолкованій каждому жесту, каждому движенію глазъ, каждому слову, чтобы не дойти до настоящаго ихъ смысла. И такъ, по истеченіи четверти часа, тайна Джиневры ли Піомбо подвергалась настоятельной опасности быть открытою.
Въ эту минуту появленіе Госпожи Сервень произвело родъ антр-акта въ драмѣ, которая глухо разыгрывалась во глубинѣ этихъ юныхъ сердецъ, и которой чувствованія, мысли и ходъ выражались довольно рѣзко аллегорическими фразами, коварными взглядами, жестами и самымъ молчаніемъ, часто болѣе понятнымъ, чѣмъ всякое слово.
Какъ скоро Госпожа Сервень вошла въ мастерскую; ея глаза устремились на дверь чулана, возлѣ которой сидѣла Дживевра. Въ настоящихъ обстоятельствахъ взглядъ сей не былъ ни кѣмъ потерянъ; но ни одна изъ ученицъ не обратила на то вниманія. Послѣ, дѣвица де Монсорень, вспомнила объ этомъ; и тогда она объяснила недовѣрчивость, боязнь и таинственность, которыя въ эту минуту сообщили какой-то необыкновенный багрянецъ глазамъ прекрасной супруги ихъ учителя.
-- "Сударыни!" сказала сія послѣдняя: "Г. Сервень не можетъ къ вамъ быть сего дня!" --
Потомъ, привѣтствуя по порядку каждую дѣвушку, говоря съ каждою что-нибудь, и принимая отъ всѣхъ кучи тѣхъ женскихъ ласкательствъ, кои столько же выражаются голосомъ и взорами, какъ и всѣми жестами, она скоро дошла до Джиневры, съ безпокойствомъ, которое тщетно скрытъ усиливалась.
Италіянка и жена живописца обмѣнялись другъ съ другомъ дружескимъ наклоненіемъ головы. Онѣ остались обѣ въ молчаніи, одна рисуя, другая смотря на ея рисованье. Дыханіе заключеннаго слышалось очень явственно; но Госпожа Сервень, казалось, ничего не примѣчала; и ея притворство было такъ велико, что Джиневра приведена была въ искушеніе обвинить ее въ добровольной глухотѣ. Между тѣмъ незнакомецъ поворотился въ своей постелѣ. Тогда она посмотрѣла внимательно на Госпожу Сервень, которая, не показывая ни малѣйшей перемѣны въ чертахъ своихъ, сказала ей:
"Я не знаю, чему отдашь преимущество: ваша копія также прекрасна, какъ оригиналъ."
-- "Г. Сервень вѣроятно, не довѣрилъ этой тайны женѣ своей" -- подумала Джиневра, и отвѣчавъ ей пріятною улыбкою недовѣрчивости, начала напѣвать одну изъ канцоннеттъ своей родной стороны, дабы прикрыть шумъ, который могъ еще произвесть затворникъ.
Слышать пѣніе суровой Италіянки за работою была такая необычайность, что всѣ дѣвушки, удивленныя, обратили на нее свои взоры; и, въ послѣдствіи, это обстоятельство послужило новымъ подтвержденіемъ для благосклонныхъ догадокъ ненависти. Госпожа Сервень немедленно ушла; и классъ кончился безъ всякаго новаго приключенія,
Джиневра дала время удалиться всѣмъ своимъ подругамъ, не показывая намѣренія за ними слѣдовать. Она, казалось, хотѣла заняться работою подолѣе; но желаніе остаться одной. измѣняло ей, безъ ея вѣдома; ибо, по мѣрѣ какъ ея подруги уходили, она бросала на нихъ взоры нетерпѣнія. Дѣвица де Монсорень, сдѣлавшись въ нѣсколько часовъ жесточайшею непріятельницею той, которая затмѣвала ее во всемъ, угадала, по инстинкту ненависти, что притворная засидѣлость за работою ея соперницы скрываетъ тайну. Она поражена была нѣсколько разъ внимательнымъ видомъ, съ коимъ Джиневра, казалось, вслушивалась въ шумъ, котораго никто не слыхалъ; но выраженіе, замѣченное ею, при 1107 слѣднемъ обстоятельствѣ, въ глазахъ Италіянки, было для ней лучемъ свѣта, вразумившимъ ее, что надобно было сдѣлать. И такъ, позабывъ съ намѣреніемъ свой мѣшокъ, она вышла послѣ всѣхъ ученицъ и зашла къ Госпожѣ Сервень, съ которою проговорила нѣсколько минутъ. Потомъ, притворившись, что замѣтила забывчивость, съ которой оставила свой мѣшокъ, она воротилась немедленно въ мастерскую потихоньку. Тогда увидѣла она, что Джиневра, переждавъ всѣхъ, взгромоздила опять подмостки на скорую руку и такъ погрузилась въ разсматриваніе зрѣлища, представлявшагося ей сквозь трещину перегородки, что не слыхала нисколько шороха, производимаго шагами ея подруги; правду сказать и то,-- что, сія послѣдняя, по выраженію Вальтера Скотта, ходила какъ будто по яйцамъ.
Когда дѣвица де Монсорень подошла назадъ къ двери, она кашлянула; Джиневра вздрогнула, обернула голову, увидѣла свою непріятельницу, покраснѣла краснѣе полеваго мака и бросилась подвязывать занавѣску, чтобы прикрыть свои намѣренія: но лазутчица уже исчезла.
Джиневра слезла немедленно, убрала свои краски поставила мастерскую, унося, въ своемъ воспоминаніи, образъ головы, столь же прелестной, какъ голова Эндиміона, образцовое произведеніе Жироде, которую она копировала за нѣсколько дней. Лице незнакомца было также тонко, также бѣло, также чисто, какъ любимца Діаны.
-- "Осудить такого молодаго человѣка!. Кто бы это могъ быть?"...
Эти двѣ фразы были самымъ простымъ выраженіемъ всѣхъ мыслей, на которыя прибирала толкованія Дженевра въ продолженіе двухъ дней.
На третій день, какъ ни хотѣлось ей прибыть первою въ мастерскую, она нашла уже тамъ дѣвицу де Монсорень, которая велѣла себя привезти въ каретѣ. Джиневра и ея непріятельница наблюдали долго другъ друга; но лица обѣихъ были покрыты непроницаемостію и для той и для другой. Дѣвица де Монсорень уже успѣла подсмотрѣть прелестную голову незнакомца; но, по счастію и по несчастію вмѣстѣ, орлы мундира были не въ томъ положеніи, чтобы можно -было примѣтить ихъ въ трещину. И такъ она потерялась въ догадкахъ.
Вдругъ Г. Сервень вошелъ гораздо ранѣе обыкновеннаго,
-- "Сударыня" сказалъ онъ Джиневрѣ, окинувъ однимъ взглядомъ мастерскую: "за чѣмъ вы здѣсь расположились?.. Свѣтъ для васъ совсѣмъ не выгоденъ... подвиньтесь-ка лучше къ этимъ барышнямъ и опустите вашу занавѣску!"
Онъ сѣлъ потомъ къ Лорѣ и занялся исправленіемъ ея работы.
-- "Какъ!" вскричалъ онъ: "вотъ чудесная голова!... Да вы будете другая Джиневра!".
Учитель переходилъ отъ станка къ станку, журя, лаская, шутя, и, по обыкновенію своему, заставляя болѣе бояться своихъ шутокъ, чѣмъ выговоровъ.
Между тѣмъ Италіянка не послушалась замѣчаній своего учителя и осталась съ твердымъ намѣреніемъ не покидать своего поста. Она взяла опять бумагу и начала набрасывать голову бѣднаго затворника. Дѣло, зачатое страстію, носитъ всегда особенную печать. Способность давать переводамъ съ природы или съ мысли цвѣтъ истины -- составляетъ принадлежность генія; но часто страсть съ нимъ соперничаетъ. Такимъ образомъ, въ обстоятельствахъ, въ коихъ находилась Джиневра, воспоминанія, коими она была преслѣдуема, или можетъ быть нужда, сія мать великихъ вещей, сообщила ей талантъ сверхъестественный. Голова наброшена была на бумагу съ удивительнымъ искуствомъ. Казалось, что нѣкій богъ оживлялъ взоры, руку и кисть молодой художницы. Она чувствовала внутренній трепетъ, который приписывала боязни, но въ которомъ любой физіологъ призналъ бы лихорадку вдохновенія. Глаза ея украдкой посматривали не рѣдко на подругъ, дабы въ случаѣ нескромности съ ихъ стороны скрыть рисунокъ; но, не смотря на свою бдительную осторожность, была минута, когда она не примѣтила лорнетки, которую непримиримая ея непріятельница наводила безстыдно на ея таинственную работу. Признавая черты незнакомца, дѣвица де Монсорень подняла безъ дальнихъ церемоній голову сверхъ большой рамы, прикрывавшей ея измѣнническое соглядательство; но Джиневра свернула немедленно бумагу.
-- "За чѣмъ же вы остаетесь тамъ, не смотря на мои совѣтъ, сударыня?" спросилъ важно учитель Джиневру.
Ученица обернула проворно свой станокъ такъ, что никто не могъ видѣть ея картины; потомъ, положивши свой рисунокъ на полотно, отвѣчала смущеннымъ голосомъ, показывая его учителю:
-- "Развѣ вы не находите, что здѣсь свѣтъ гораздо выгоднѣе, и что я должна здѣсь остаться"...
Г. Сервень поблѣднѣлъ. Стыдливый румянецъ заигралъ на челѣ дѣвушки. Ничто не скрывается отъ проницательныхъ взоровъ ненависти; и посему дѣвица де Монсорень втѣснилась, такъ сказать, въ треть между чувствованіями, волновавшими учители и ученицу.
-- "Вы правы," сказалъ Г. Сервень. "Да вы скоро будете знать больше меня" -- прибавилъ онъ потомъ, смѣясь принужденно.
Настала пауза, въ продолженіе которой учитель разсматривалъ голову.
"Это чудесное произведеніе! "... вскричалъ онъ потомъ съ жаромъ художника.
Сіе восклицаніе было какъ будто сигналомъ. Всѣ дѣвушки встали. Дѣвица де Монсорень подлетѣла съ быстротою тигра, устремляющагося на свою добычу. Въ эту минуту, изгнанникъ, безъ сомнѣнія, пробужденный, заворочался. Джиневра уронила нарочно табуретъ, произнесла нѣсколько несвязныхъ фразъ и начала смѣяться. Но она успѣла свернуть портретъ и заложила его въ портфейль, прежде чѣмъ ужасная непріятельница ея могла примѣтить. Станокъ былъ окруженъ; и Г. Сервень громогласно сталъ исчислять красоты копіи, которую работала въ это время его любимая воспитанница. Всѣ были обмануты этимъ отводомъ, исключая дѣвицу де Монсорень, которая, ставъ позади своихъ подругъ, намѣревалась открыть портфейль, въ который спрятанъ былъ рисунокъ. Джиневра схватила картонъ и положила предъ собой, не говоря ни слова. Обѣ дѣвушки посмотрѣли другъ на друга въ молчаніи. Ненависть пустила глубоко корни въ сердца ихъ.
-- "Довольно, сударыни! по мѣстамъ!"... сказалъ Г. Сервень. "Если вы хотите успѣвать также, то не надобно толковать безпрестанно о модахъ, да о балахъ и пересыпать изъ пустаго въ порожнее." -- Когда всѣ дѣвушки усѣлись за свои станки, Г. Сервень сѣлъ подлѣ Джиневры.
-- "Не гораздо ли лучше, что эта тайна была открыта мной, а не другою?".. сказала Италіянка тихимъ голосомъ.
"Да!" отвѣчалъ живописецъ: "вы истинная патріотка!... Но если бы вы и не были таковы, все бы вамъ я могъ ее довѣрить! "...
Ученикъ и ученица бросили другъ на друга по глубокому взгляду. Они поняли совершенно другъ друга.
И такъ Джиневра не побоялась спросить далѣе:
-- "Кто жь это такой?"..
"Искренній другъ Лабедуайера -- тотъ, который, послѣ несчастнаго Полковника, наиболѣе содѣйствовалъ къ соединенію седьмаго полка съ гренадерами острова Эльбы."..
-- "За чѣмъ же вы не сожгли его мундира, его эполетъ, и не одѣли его въ простое платье?".. сказала съ живостію Джиневра.
"Мнѣ оно будетъ принесено сего дня вечеромъ." -- "Такъ вамъ надобно бъ было запереть на нѣсколько дней мастерскую!"
"Онъ скоро отправляется."
-- "Чтобы тѣмъ скорѣе себя погубить," сказала Джиневра. "Оставьте его у себя, пока еще не схлынули первыя волны! Парижъ есть теперь единственное мѣсто, гдѣ можно скрыть въ безопасности человѣка!... Это вашъ другъ?".. спросила она потомъ.
"О! нѣтъ! Несчастіе есть единственное его право на мои услуги. Вотъ какъ онъ попалъ мнѣ на руки: тесть мой, вступившій было опять въ, службу во время этой кампаніи, встрѣтилъ этого молодаго человѣка и умѣлъ искусно спасти, его изъ когтей, въ которые попался Лабедуайеръ! Онъ хотѣлъ было защищать его -- безразсудный!"
-- "И вы такъ его называете!".. вскричала Джиневра, бросивъ взглядъ изумленія на живописца, который хранилъ съ минуту молчаніе.
"Мой тесть такъ окруженъ шпіонами, что ему никакъ нельзя было оставить его у себя" -- продолжалъ онъ. "Онъ привелъ его ко мнѣ ночью, на прошедшей недѣлѣ. И я надѣялся скрыть его отъ всѣхъ- взоровъ, помѣстивъ въ этомъ углу, единственномъ во всемъ домѣ, гдѣ онъ могъ быть въ безопасности."
-- "Если я могу быть вамъ полезна" -- вскричала тихо молодая дѣвушка -- "то располагайте."
"Очень хорошо! Мы посовѣтуемся съ нимъ самимъ"... отвѣчалъ живописецъ.
Этотъ разговоръ продолжался такъ долго, что не могъ не возбудитъ вниманія дѣвушекъ. Г. Сервень оставилъ Джиневру, обошелъ опять всѣ станки, и такъ долго дѣлалъ наставленія, что не успѣлъ еще сойти съ лѣстницы, какъ ударилъ часъ, въ которомъ ученицы обыкновенно расходились.
"Вы забываете свой мѣшокъ, сударыня!".. вскричалъ учитель, побѣжавши вслѣдъ за дѣвицею де Монсорень, которая намѣревалась приняться за прошедшую стратагему, для удовлетворенія своей ненависти.
Лазутчица воротилась взять свой мѣшокъ, изъявляя притворное удивленіе своей разсѣянности; но ета заботливость Г. Сервеня послужила для ней новымъ доказательствомъ существованія тайны, коей важность была ею проникнута. Ея изобрѣтательное воображеніе придумало уже и ключѣ къ этой тайнѣ, такъ что она могла сказать съ Аббатомъ Вертотомъ: "mon siège est fait!"
Она сбѣжала съ шумомъ по лѣстницѣ и хлопнула крѣпко дверью, ведущею въ комнаты Г. Сервеня, дабы заставить подумать, что она ушла; но тотчасъ воротилась назадъ потихоньку и стала за дверью мастерской.
Когда живописецъ и Джиневра увидѣли себя наединѣ, первый ударилъ особеннымъ образомъ въ дверь чулана которая тотчасъ заскрипѣла на своихъ заржавѣлыхъ крючьяхъ. Взорамъ Италіянки представился высокій и стройный молодой человѣкъ, коего мундиръ потрясъ ея сердце. Одна рука офицера висѣла на шарфѣ; блѣдность, покрывавшая его лице, свидѣтельствовала объ его страданіяхъ. Увидѣвши незнакомую женщину, онъ затрепеталъ и невольно вскрикнулъ.
Дѣвица де Монсорень, которая не могла ничего видѣть, побоялась остаться долѣе. Ей довольно было услышать крикъ ффицера и скрипъ двери. Она ушла потихоньку.
"Не бойтесь ничего!" сказалъ живописецъ офицеру! "Это дочь самаго вѣрнѣйшаго друга Императору, Барона ли Піомбо!"
Молодой воинъ не могъ оставаться ни на минуту въ сомнѣніи касательно Джиневры, какъ, скоро взглянулъ на нее. Въ эту минуту лице ея имѣло небесное выраженіе.
--"Вы ранены?" сказала она голосомъ, коего звукъ измѣнялъ ея сердечному движенію.
"О! это ничего, судариня! рана уже закрывается!"
Въ эту минуту пронзительные крики разнощиковъ достигли до мастерской:
-- "Приговоръ, осуждающій на смерть"...
Всѣ трое вздрогнули. Офицеръ первый разслушалъ имя, которое заставило его поблѣднѣть еще болѣе. Онъ зашатался и долженъ былъ сѣсть на стулъ.
"Это Лабедуайеръ!" вскричалъ онъ.
Они смотрѣли другъ на друга въ безмолвіи. Крупныя капли пота пробились на посинѣвшемъ почти челѣ молодаго человѣка. Съ судорожнымъ движеніемъ отчаянія схватилъ онъ трепещущею рукою за черныя пряди своихъ волосъ и облокотился на край станка Джиневры.
"Нo" -- вскричалъ онъ, приподнимаясь внезапно -- "Лабедуайеръ и я... мы знали, что дѣлали... Мы знали участь, которая насъ ожидала при торжествѣ и при паденіи онъ умираетъ за свое дѣло, а я -- я скрываюсь!"
Онъ устремился къ дверями мастерской, но Джиневра, будучи легче его, бросилась впередъ и заслонила ему дорогу.
-- "Пособите ли вы теперь Императору?" -- сказала она. "Думаете ли вы, что можете возстановишь исполина, когда онъ самъ не могъ удержать себя!"..
Молодой человѣкъ воротился медленно къ живописцу, который стоялъ неподвиженъ.
"Чтожь мнѣ дѣлать теперь?".. сказалъ онъ, обращаясь къ двумъ благодѣтельнымъ существамъ, коихъ судьба ему послала. "У меня нѣтъ ни души родной во всемъ свѣтѣ. Императоръ былъ моимъ отцемъ и Лабедуайеръ -- моимъ другомъ! Все мое семейство было въ нихъ. Я теперь одинъ. Завтра можетъ быть я буду осужденъ на позоръ, или на смерть. Все мое имѣніе состояло въ жалованьи. Я издержалъ послѣднее су, чтобы летѣть на помощь къ Лабедуайеру и стараться спасти его. И такъ смерть сдѣлалась для меня необходимостью!... Это единственное безопасное для меня убѣжище!.. Но кто рѣшился умереть, тотъ долженъ по крайней, мѣрѣ умѣть продать свою голову. Я думалъ сію минуту, что жизнь одного честнаго человѣка стоитъ презрѣннаго существованія двухъ измѣнниковъ и что одинъ махъ кинжала можетъ датъ безсмертіе!"...
Сей порывъ отчаянія устрашилъ живописца и даже самую Джиневру; но она поняла молодаго человѣка. Эта прекрасная голова и этотъ прекрасный голосъ, коего нѣжная очаровательность едва возмущена была симъ бурнымъ ожесточеніемъ, восхитили ее до сладкаго умиленія. 0на собралась однако съ силами и поспѣшила пролить цѣлебный бальзамъ на раны несчастливца.
-- "Государь мой!" -- сказала она -- "если васъ тревожитъ недостатокъ въ деньгахъ то позвольте вамъ предложить восемь сотъ франковъ., они составляютъ мою собственность. Отецъ мой богатъ; я единственная дочь его; онъ меня любитъ; и я увѣрена, что онъ не осудитъ меня... Не увлекайтесь ложнымъ стыдомъ и разборчивостью. Все наше имѣніе отъ Императора; и нѣтъ у насъ ни одной сантимы ) которая не была бы памятникомъ его щедрости. Обязать одного изъ вѣрныхъ его воиновъ не есть ли долгъ, требуемый отъ насъ признательностію? И такъ примите это безъ церемоній, какъ я вамъ предлагаю. Вѣдь это только деньги!." прибавила она тономъ презрѣнія.-- "Чтожь касается до друзей, вы ихъ сыщете...."
Здѣсь она подняла съ гордостью голову и ея глаза засверкали необыкновеннымъ выраженіемъ.!
-- "Голова, которая завтра падетъ подъ дюжиною ружьевъ, спасаетъ вашу!" продолжала она. "Подождите, пока буря пройдетъ; тогда вы можете отправиться искать службы въ чужихъ краяхъ, если васъ забудутъ..."
Въ утѣшеніяхъ, которыя подаетъ женщина, есть какая-то необыкновенная нѣжность, отзывающаяся всегда чѣмъ-то материнскимъ, предусмотрительнымъ, полнымъ; но -- когда къ симъ словамъ мира и надежды, присоединяется еще прелесть движеній и то могущественное краснорѣчіе звуковъ, которое идетъ прямо изъ сердцу -- когда особенно утѣшительница не только благодѣтельна, но и прекрасна, какъ Ангелъ .... тогда трудно ей противиться.
Молодой Офицеръ вдыхалъ любовь всѣми чувствами. Онъ былъ въ неизъяснимомъ восхищеніи. Легкій розовый румянецъ заигралъ на его лилейныхъ именахъ, глаза засіяли сквозь висѣвшій на нихъ туманъ унынія и онѣ вскричалъ особеннымъ тономъ голоса:
"Вы Ангелъ благости!. -- Но... Лабедуайеръ примолвилъ онъ... Лабедуайеръ! "
При семъ восклицаніи всѣ трое посмотрѣли опять другъ на друга въ молчаніи. Это были не двадцатиминутные, а двадцатилѣтніе друзья!
"Другъ мой" -- перервалъ Г. Сервень -- "можете ли вы спасти его?"
-- "Нѣтъ! Но я могу за него отмстить!" --
Джиневра затрепетала:
Незнакомецъ былъ можетъ быть слишкомъ прекрасенъ для мущины; и однако взоръ, его не проникъ во глубину сердца молодой дѣвушки: ибо нѣжное состраданіе, на которое женщины всегда расточительны для бѣдствій, не заклейменныхъ презрѣніемъ, подавляло въ Джиневрѣ всякое другое чувство. Но услышать этотъ вопль мести и встрѣтить въ изгнанникѣ душу Италіянскую, безусловную преданность къ Наполеону, самоотверженіе... этого было для ней слишкомъ много!
Теперь она смотрѣла на него съ благоговѣйнымъ волненіемъ, которое сильно колебало ея сердце. Въ первый еще разъ мущина заставлялъ ее испытывать столь живое чувство. Ей пріятно было созерцать душу незнакомца въ гармоніи съ красотою прелестныхъ чертъ лица его и съ счастливыми пропорціями его стана, которымъ она любовалась, какъ художница. По расположенію обстоятельствъ, она перешла отъ любопытства къ жалости и отъ жалости къ участію столь могущественному, къ чувствованіямъ столь глубокимъ, что почла опаснымъ оставаться здѣсь долѣе.
-- "До завтра!..." сказала она, оставляя, въ утѣшеніе офицеру прелестнѣйшую изъ своихъ улыбокъ.
При видѣ этой улыбки, бросившей какъ будто новый свѣтъ на лице Джиневры, незнакомецъ забылъ все на минуту; Индѣйская Пери не могла быть прекраснѣе.
"Завтра" -- отвѣчалъ онъ однако печально -- "завтра, Лабедуайеръ.
Джиневра обернулась, приложила палецъ къ губамъ я посмотрѣла на него, какъ будто желая сказать:
-- "Успокойтесь, будьте благоразумны!"
Тогда молодой человѣкъ воскликнулъ: "Dio! che nou vorrei vivere dopo aver la vedutai (о Боже! кто не захочетъ жить, увидавъ ее)!..
Особенное нарѣчіе, коимъ онъ произнесъ эту фразу, заставило вздрогнутъ Джиневру.
-- "Вы Корсиканецъ?" -- вскричала она, возвращаясь къ нему съ сердцемъ, трепещущимъ отъ удовольствіе. "Я родился въ Корсикѣ" -- отвѣчалъ онъ: но еще въ дѣтствѣ привезенъ былъ въ Геную; и какъ скоро достигъ возраста, въ которомъ вступаютъ въ службу, сдѣлался солдатомъ."
Красота незнакомца не была уже ни чѣмъ для Джиневры.. Сверхъестественная прелесть, которую ему придавалъ ентузіазмъ къ Бонапарту, его рана, его несчастія, даже самая его опасность -- все теперь исчезло, или лучше, растопилось въ одно новое, сладкое чувство.
Этотъ изгнанникъ говорилъ роднымъ языковъ; Джиневры; это былъ дитя Корсики.-- Молодая дѣвушка осталась нѣсколько минутъ неподвижною, какъ будто окованная, волшебною силою. Въ самомъ дѣлѣ, предъ глазами ея находилась живая картина, коей соединеніе всѣхъ человѣческихъ чувствованій и трогательныхъ обстоятельствъ сообщало самые очаровательные цвѣты.
По приглашенію Г. Сервеня, офицеръ сѣлъ на диванъ; и живописецъ, развязавъ шарфъ, на которомъ висѣла рука его гостя, началъ снимать пластырь, чтобы перевязать рану. Джиневра задрожала, увидя длинный и широкій рубецъ на рукѣ, молодаго человѣка, запекшійся, еще свѣжею кровью. Она испустила невольный: крикъ. Незнакомецъ поднялъ къ ней, голову и улыбнулся. Что-то трогательное и идущее прямо изъ души выражалось во внимательности, съ которою живописецъ снималъ корпіи и дотрогивался до раны; между тѣмъ какъ лице незнакомца, хотя блѣдное и болѣзненное, выражало при видѣ молодой дѣвушки, болѣе наслажденія, чѣмъ страданія. Всякая художница должна была невольно тронешься этою противоположностью чувствованій и контрастомъ, представляемымъ бѣлизною обнаженной руки, и бѣлья съ голубымъ и краснымъ мундиромъ офицера.
Въ эту минуту кроткая темнота царствовала въ мастерской. Солнце освѣщало послѣднимъ лучемъ мѣсто, на которомъ находился изгнанникъ, такъ что его благородное и бѣлое лице, его черные волосы, его платье, все было залито свѣтомъ. Это было нѣкоторымъ родомъ предзнаменованія для, суевѣрной Италіянки: незнакомецъ въ такомъ положеніи казался ей Ангеломъ свѣта. Онъ далъ ей услышать языкъ ея родины; и Джиневра предалась очарованію воспоминаній своего дѣтства между тѣмъ, какъ въ сердцѣ ея раждалось чувство, столь-же свѣжее, столь же чистое, какъ, первый возрастъ ея нѣжности. Глубокое молчаніе царствовало. Все содѣйствовало къ тому, чтобы запечатлѣть эту сцену въ памяти Джиневры. Она пробыла самое краткое мгновенье задумчивою и какъ бы погруженною въ мысль безконечную; потомъ устыдившись этой задумчивости обмѣнилась нѣжнымъ но быстрымъ взоромъ съ изгнанникомъ и убѣжала, имѣя его безпрестанно предъ глазами.
На другой день Джиневра пришла въ мастерскую; и Какъ это былъ не классный день, то заключенный провелъ его съ своею Соотечественницею. Г. Сервень долженъ былъ Окончить одинъ эскизъ; и посему дозволялъ затворнику быть въ мастерской, служа менторомъ для обоихъ молодыхъ людей, которые говорили большею частію поиталіянски.
Несчастный, воинъ расказавъ страданія, которыя онъ испыталъ во время Московскаго бѣгства. Девятнадцати лѣтъ, находился онъ при переходѣ чрезъ Березину, одинъ изъ своего полка, потерявъ всѣхъ товарищей, единственныхъ людей, которые могли принимать участіе въ бѣдномъ сиротѣ. Огненными чертами изображалъ онъ великое пораженіе при Ватерлоо; его голосъ былъ музыкою для Италіянки. Джиневра не была воспитана пофранцузски: она была, нѣкоторымъ образомъ, дочерью природы и не знала лжи. Въ самомъ могуществѣ ея характера и красоты находилось какое-то дѣтское простодушіе ибо она предавалась безъ всякаго принужденія своимъ впечатлѣніямъ и сознавалась въ нихъ, или лучше, давала угадывать ихъ, безъ всякихъ уловокъ того мѣлочнаго и расчетливаго кокетства которое столько свойственно парижскимъ дѣвушкамъ. И такъ, въ продолженіе всего етого дня, она оставалась нѣсколько разъ, съ палитрою въ рукѣ и съ кистью въ другой, но такъ, что ни кисть, ни палитра не касались другъ друга. Съ взорами, прикованными къ офицеру съ устами полуоткрытыми, она слушала его, держа безпрестанно на готовѣ кисть и не шевеля ею. Она не удивлялась нисколько нѣжности, примѣчаемой ею въ глазахъ офицера; ибо чувствовала то же самое въ собственныхъ глазахъ, противъ своей воли. Потомъ начинала она рисовать съ особенною внимательностью, въ продолженіе цѣлыхъ часовъ, не поднимая головы, потому что онъ былъ тутъ же. Возлѣ ней, и глядѣлъ на ея работу. Въ первый разъ, какъ онъ сѣлъ подлѣ ней и и началъ смотрѣть въ безмолвіи, онъ сказала ему смущеннымъ голосомъ, послѣ длинной паузы:
-- "Вы вѣрно любите смотрѣть, когда рисуютъ?"...
Въ этотъ день она узнала, что егo звали Людовико въ прежде разставанья, они условились, чтобы въ классные дни, если случится какое-нибудь важное политическое произшествіе, Дженевра подавала извѣстіе ему, напѣвая тихимъ голосомъ Италіанскія аріи.
Другой день дѣвица де Монсорень разсказала, за тайну всѣмъ своими подругамъ, что Джиневра ди Піомбо любима однимъ молодымъ человѣкомъ, который въ часы, назначенные для уроковъ, скрывался въ черномъ чуланѣ подлѣ мастерской.
-- "Вы всегда заступаетесь за нее," сказала она дѣвицѣ Плантѣ; "а извольте-ка посмотрѣть за нею попристальнѣе; вы увидите въ чемъ она проводитъ время!" --
И такъ Джиневра была наблюдаема съ дьявольскою внимательностію. Всѣ ея пѣсни были подслушаны,всѣ взгляды подмѣчены. Тогда какъ она была увѣрена, что никто ее не видитъ, дюжина глазъ безпрестанно сторожила за нею.
Будучи такимъ образомъ предупреждены, эти вострушки могли истолковывать въ настоящемъ смыслѣ волненіе, обнаруживавшееся на сіяющемъ лицѣ Италіянки, ея движенія, особенное выраженіе напѣвовъ и внимательный видъ, съ коимъ она вслушивалась въ неявственные звуки, доходившіе только до ней одной изъ-за перегородки.
При концѣ недѣли изъ всѣхъ пятнадцати воспитанницъ Г. Сервеня оставалась только одна которая не видала Людовика сквозь щель перегородки. Это была Лора, та молоденькая и миленькая дѣвочка, бѣдная и прилѣжная, которая, по инстинкту слабости, любила истинно Джиневру и все продолжала защищать ее. Дѣвица Планта уговаривала Лору остаться на лѣстницѣ при отпускѣ, чтобы доказать ей связь Джиневры и прекраснаго молодаго человѣка, заставъ ихъ вмѣстѣ; но Лора отказалась унизить себя до шпіонства, котораго не могло никакъ оправдать любопытство: почему сдѣлалась сама предметомъ всеобщаго осужденія.
Между тѣмъ Графъ де Монсбрень наименовать былъ Перомъ Франціи; и его глупая дочь сочла унизительнымъ для своего новаго достоинства ходить въ мастерскую художника -- и особенно художника, коего мнѣнія ознаменованы были печатію патріотизма, или Бонапартизма, что, въ тогдашнее время, значило одно и то же. И такъ она перестала приходить къ Г. Сервеню, который, съ своей стороны, вѣжливо отказался ходить къ ней на домъ. Сама она легко забыла Джиневру: но зло, ею посѣянное, должно было принесть свои плоды.
Въ самомъ дѣлѣ, мало по малу -- либо случайно, либо изъ удовольствія поболтать, либо по притворной совѣстливости, -- всѣ прочія дѣвушки увѣдомили своихъ матерей о чудномъ приключеніи, которое произходило въ мастерской. Это произвело общую тревогу въ семействахъ. Въ одинъ день дѣвица Планта не явилась; въ слѣдующій урокъ не стало другой дѣвушки. Наконецъ три или четыре, которыя оставались послѣдними, ушли и не возвратились.
Мастерская опустѣла. Джиневра и Лора, ея маленькая подруга, въ продолженіе двухъ или трехъ дней, оставались единственными обитательницами этой обширной пустыни. Италіянка совсѣмъ не примѣчала одиночества, въ коемъ она находилась, и даже не спрашивала о причинахъ отсутствія подругъ своихъ. Придумавъ не за долго предъ тѣмъ средства имѣть таинственныя сношенія съ Людовикомъ, она жила въ мастерской какъ въ сладкомъ убѣжищѣ, одна посреди свѣта. Не думая ни о чемъ, кромѣ молодаго офицера и опасностей, его окружающихъ.
Эта дѣвушка, пламенная энтузіастка благородныхъ характеровъ, проповѣдывала Людовику, чтобы онъ покорился Королевской власти; но Людовикъ не хотѣлъ выходить изъ своего убѣжища. Если страсти родятся и зрѣютъ только подъ вліяніемъ необыкновенныхъ и романическихъ обстоятельствъ, то можно сказать, что обстоятельства никогда не стекались такъ дружно для сопряженія двухъ существъ однимъ чувствомъ. Дружба Джиневры къ Людовику и Людовика къ Джиневрѣ въ одинъ мѣсяцъ сдѣлала болѣе успѣховъ, чѣмъ дружба гостиныхъ въ цѣлые десять лѣтъ. Несчастіе есть оселокъ характеровъ; и такъ Джиневра могла легко узнать и оцѣнить Людовика. Они вскорѣ почувствовали взаимное уваженіе другъ къ другу. Джиневра, которая была нѣсколько постарше Людовика, находила неизъяснимое наслажденіе въ привязанности юноши столь благороднаго, столь испытаннаго уже судьбою и соединявшаго съ опытностію тридцатилѣтняго мужа всѣ прелести цвѣтущей молодости. Съ своей стороны, Людовикъ чувствовалъ невыразимое удовольствіе отъ покровительства, которое онъ позволялъ себѣ принимать отъ двадцати-пятилѣтней дѣвушки. Чувство сіе возбуждало въ немъ какую-то неизъяснимую гордость. Это было уже признакомъ любви. Но соединеніе силы и слабости, нѣжности и гордости, имѣло въ Джиневрѣ непреодолимыя прелести, и Людовикъ былъ совершенно покоренъ ими. Они любили уже такъ глубоко другъ друга, что не имѣли нужды ни доказывать, ни оспоривать это другъ предъ другомъ. Тончайшая разборчивость и очаровательная симпатія составляли душу ихъ сладостнаго существованія.
Въ одинъ день, подъ вечеръ, Джиневра услышала вожделѣнный знакъ. Людовикъ шорошилъ булавкою по панелямъ, такъ что шумъ, производимый имъ, былъ не сильнѣе шума паука, сбирающагося раскидывать свою сѣть. Италіанка бросила взглядъ на мастерскую и, не видя маленькой Лоры, отвѣчала на знакъ. Людовикъ отворилъ дверь, но, взглянувши въ глубину мастерской, примѣтилъ скромную дѣвочку и затворилъ дверь въ ту же минуту. Джиневра удивленная встала; она увидѣла Лору и тотчасъ подошла къ ней:
-- "Ты остаешься слишкомъ поздно. Ангелъ мой!" сказала она ей. "Эта голова, мнѣ кажется, ужь совсѣмъ кончена. Стоитъ только бросить отсвѣтъ на этотъ локонъ."
"Вы бы очень одолжили меня" -- отвѣчала Лора, смущеннымъ голосомъ -- "если бъ поправили мнѣ эту копію. По крайней мѣрѣ, это осталось бы мнѣ на память..."
-- "Очень хорошо!" сказала Джиневра, надѣясь такимъ образомъ проводить ее поскорѣе. "Я думаю" -- продолжала она, водя слегка кистью -- "что тебѣ не близко ходить въ мастерскую?"
"Ахъ! Джиневра! я оставляю ее!" вскричала заплакавъ дѣвочка: "и навсегда. Это восклицаніе, исполненное унынія, не поразило теперь Италіянку такъ, какъ бы то случилось за мѣсяцъ прежде.
-- "Такъ ты оставляешь Г. Сервеня спросила она.
"Или вы не примѣчаете, Джиневра, что, съ нѣкотораго, времени, только я и вы остаемся здѣсь? "
-- "Это правда!. ** отвѣчала Джиневра, пораженная вдругъ какъ будто воспоминаніемъ... "Что это значитъ?.. эти барышни ужь не больны ли?.. или не выходятъ ли замужъ?.. или ихъ отцы не сдѣлались ли всѣ Перами?
"Онѣ всѣ оставили Г. Сервеня" -- отвѣчала Пора.
-- "Оставили? Да отъ чего?
"Отъ васъ, Джиневра! "
-- "Отъ меня! вскричала Ишаліянка, вставая, съ грознымъ лицемъ, съ надменнымъ видомъ и съ сверкающими глазами.
"Ахъ! не сердитесь, ради Бога, моя добрая Джиневра!" -- вскричала болѣзненно Лора.-- "Но маминька хочетъ также, чтобъ и я покинула мастерскую. Всѣ эти; дѣвушки говорили, что у васъ есть любовникъ, что Г. Сервень дозволяетъ ему быть здѣсь въ черномъ чуланѣ... Я никакъ этому не вѣрила и ничего не говорила маминькѣ. Но вчера вечеромъ, Госпожа Планта встрѣтилась съ нею на балѣ и спросила у ней, продолжаетъ ли она посылать меня сюда. Маминька отвѣчала утвердительно, и тогда она повторила ей всѣ клеветы этихъ дѣвушекъ. Маминька меня, очень журила; она думала, что я знала все и, не имѣя довѣренности къ ней, скрыла. Ахъ, моя милая Джиневра! я всегда брала васъ за образецъ себѣ и ничего болѣе не желала, какъ походить на васъ! О! какъ мнѣ больно, что я не могу быть вашею подругою!... Но смотрите! завтра Госпожа Планта и маминька пріѣдутъ къ Г. Сервеню съ выговорами."--
Громъ, упавшій въ двухъ-шагахъ отъ Джиневры, менѣе бы изумилъ ее, чѣмъ это открытіе.
-- "Да что имъ за дѣло до этого?" сказала она со всѣмъ простодушіемъ невинности.
"Всѣ находятъ, что еще очень дурно. Маминька говоритъ, что ето противъ всѣхъ правилъ нравственности."
-- "А ты, Лора, какъ объ етомъ думаешь... ты сама?"
Дѣвочка посмотрѣла на Джиневру. Ихъ мысли слилися. Дора не могла удержать слезъ своихъ, бросилась на шею своей подругѣ и обняла ее.
Въ ету минуту Г. Сервень вошелъ..
"Джиневра!" -- вскричалъ онъ съ энтузіазмомъ: -- "я кончилъ свою картину!.. Ее кроютъ ужь лакомъ!... Но что здѣсь такое! кажется, барышни изволятъ праздновать вакацію, или разъѣхались по деревнямъ?"
Дора осушила немедленно, свои слезы, поклонилась Г. Сервеню и ушла.
-- "Вотъ уже три дни, какъ, мастерская пуста сказала Джиневра. Дѣвушки не воротяся."
"Э?"...
-- "Да не смѣйтесь," перервала Джиневра: "а выслушайте меня. Я невольною причиною потери вашей репутаціи..."
Художникъ засмѣялся, и прервалъ свою ученицу:
"Моей репутаціи! черезъ нѣсколько дней картина будетъ выставлена!"
-- "Дѣло идетъ не о талантѣ вашемъ" -- продолжала Италіянка. "Эти дѣвушки разславили, что Г. Людовикъ здѣсь, запертъ, что онъ любитъ, что вы это знаете и что вы помогаете нашей... нашей... любви.
"Такъ чтожь! Тутъ, кажется не совсѣмъ нѣтъ правды" -- отвѣчалъ учитель.
Джиневра покраснѣла.
"Матери этихъ дѣвчонокъ дуры" продолжалъ онъ. "Если бъ онѣ пріѣхали ко мнѣ, такъ бы все дѣло объяснилось. Но -- стану я объ этомъ заботиться? Жизнь такъ коротка!" --
И онъ щелкнулъ громко пальцами надъ своей головой.
Людовикъ, который слышалъ нѣсколько изъ этого разговора, прибѣжалъ немедленно.
"Вы теряете всѣхъ вашихъ, ученицъ? вскричалъ онъ: " и я долженъ раззорить васъ?"
Художникъ взялъ руку Людовика и Джиневры и соединилъ ихъ.
"Вѣдь вы женитесь, мои любезные дѣти?" спросилъ онъ ихъ съ трогательнымъ добродушіемъ.
Оба опустили глаза въ низъ; и это молчаніе было первымъ признаніемъ, которое они сдѣлали другъ другу.
"Очень хорошо!" продолжалъ Сервень; "и вы будете счастливы -- не правда ли? Чтожь можетъ заплатить за удовольствіе быть виною счастія двухъ существъ, такихъ какъ вы?.."
-- "Я богата!.." сказала Джиневра: "и вы позволите мнѣ вознаградитъ васъ."..
"Вознаградить!" вскричалъ Г. Сервень. "Да какъ скоро узнаютъ, что я сдѣлался жертвою слуховъ, распущенныхъ этими дурами -- что я скрывалъ у себя изгнанника -- то всѣ Парижскіе либералы пришлютъ ко мнѣ своихъ дочерей. Тогда можетъ быть я еще останусь въ долгу у васъ..."
Людовикъ взялъ руку своего покровителя, не могши произнести ни слова. Наконецъ онъ сказалъ умилившимся голосомъ:
"И такъ я обязанъ вамъ моею Джиневрою и всѣмъ моимъ блаженствомъ!...
"Будьте счастливы! " сказалъ живописецъ съ комическимъ вдохновеніемъ, возлагая руки на головы обоихъ любовниковъ... я васъ соединяю..."
Эта шутка художника положила конецъ ихъ умиленію. Они всѣ трое посмотрѣли другъ на друга съ улыбкою; ибо всѣ трое были полны сердечнаго одушевленія.
Италіянка сжала руку Людовика съ силою и простотою, достойною ея родины.
Это была одна изъ тѣхъ торжественныхъ минутъ, коихъ память завѣщавается вѣчности.
"Такъ, дѣти мои!" такъ сказалъ опять живописецъ... "вы думаете что все ужь и кончилось, какъ не льзя лучше?.. А вѣдь вы обманываетесь..."
Оба любовника посмотрѣли на него съ изумленіемъ.
"Не безпокойтесь," продолжалъ онъ: "меня одного только ваши проказы приводятъ въ нѣкоторое замѣшательство! Госпожа Сервень держится немного старины; и я право не знаю, какъ намъ будетъ съ нею сдѣлаться..."
-- "Ахъ Боже мой!" вскричала Джиневра: "а и позабыла, что Госпожа Планше и мать Лоры завтра пріѣдутъ къ вамъ., "
"Пускай ихъ ѣдутъ!" перервалъ живописецъ.
-- "Но вы можете себя оправдать предъ ними!" продолжала она, подымая голову съ выраженіемъ благородной гордости. "Г. Людовикъ!" примолвила она, обращаясь къ нему и смотря на него съ значительною улыбкою -- "не будетъ болѣе имѣть отвращенія къ Королевскому правленію."...
Людовикъ также улыбнулся.
-- "И такъ" -- продолжала она -- "завтра поутру я посылаю прозьбу къ одному изъ самыхъ важныхъ лицъ въ Военномъ Министерствѣ -- къ человѣку, который не можетъ отказать ни въ чемъ дочери Барона ли Піомбо. Мы получимъ тайное прощеніе для Капитана Людовика!.. А вы" -- примолвила она обращаясь къ Г. Сервеню -- "вы можете тогда пристыдить матушекъ моихъ доброжелательныхъ подругъ, сказавъ имъ истину!..." --
"Вы сущій Ангелъ!" вскричалъ Г. Сервень.
Эта сцена рѣшила судьбу Джиневры.