Бартоломео и жена его сидѣли въ своихъ старинныхъ креслахъ; по сторонамъ большаго камина, коего пылающій костеръ едва согрѣвалъ огромную ихъ гостиную.
На часахъ пробило двѣнадцать.
Супруги давно уже потеряли сонъ.
Теперь они были молчаливы, подобно двумъ старикамъ, которые впадаютъ въ младенчество, смотрятъ на все и ничего не видятъ.
Пустая, но полная воспоминаній, гостиная, была слабо освѣщена лампою, которая уже угасала; и одинъ трескучій огонь, разведенный въ каминѣ, разгонялъ нѣсколько мракъ, ихъ окружавшій.
Одинъ изъ знакомыхъ только что ихъ оставилъ.,
Стулъ, на которомъ онъ сидѣлъ во время своего посѣщенія, стоялъ между двухъ супруговъ.
Піомбо уже не одинъ разъ бросалъ мрачные взоры на этотъ стулъ. Взоры сіи были истолкователями его мыслей. Они слѣдовали одинъ за другимъ, подобно угрызеніямъ совѣсти.
На этомъ пустомъ стулѣ прежде сиживала всегда Джиневра.
Марія Піомбо наблюдала выраженія, смѣнявшіяся на блѣдномъ челѣ Бартоломео: но, не смотря на то, что она привыкла угадывать чувства Корсиканца по измѣненію его лица, черты его были теперь попеременно такъ грозны и такъ унылы, что она не могла болѣе читать въ непостижимой душѣ его.
Не изнемогалъ ли Бартоломео подъ бременемъ тягостныхъ воспоминаній, пробудившихся въ немъ при видѣ сего стула?
Или не былъ ли онъ оскорбленъ тѣмъ, что со времени изгнанія Джиневры, въ первый разъ только сидѣлъ на немъ посторонній?
Или не пробилъ ли уже часъ милосердія -- часъ, дотолѣ столь тщетно ожидаемый?
Таковы были размышленія, волновавшія одно за другимъ сердце Маріи Піомбо. Черты лица Бартоломео были нѣсколько минутъ такъ ужасны, что она затрепетала и уже раскаявалась въ простой хитрости, употребленной ею для того, чтобъ найти случай заговоришь о Джиневрѣ.
Въ эту минуту засвистѣлъ холодный сѣверный вѣтеръ и клочья снѣга съ такою силою ударялись о ставни, что старикамъ послышался легкій шорохъ. Мать Джиневры затрепетала и опустила голову, чтобы скрыть слезы свои отъ неумолимаго Піомбо.
Изъ груди старика вырвался вдругъ тяжелый вздохъ. Жена взглянула на него... онъ былъ задумчивъ.
Тогда она осмѣлилась заговорить о своей дочери. Это случилось только во второй разъ, въ теченіе трехъ лѣтъ.
"Джиневра, можетъ быть, озябла..." сказала она тихимъ голосомъ.
Піомбо содрогнулся.
-- "Она, можетъ быть, голодна!.." продолжала она.
Слеза навернулась на глазахъ Корсиканца.
-- "Я знаю" -- сказала Марія съ выраженіемъ отчаянія -- "что она родила и не можетъ кормить своего ребенка: у ней пропало молоко."
"Пусть она придетъ! пусть придетъ!" вскричалъ Піомбо.
-- "О милая дочь моя! Ты побѣдила! Джиневра!"...
Марія привстала, какъ будто для того, чтобы идти за дочерью.
Въ эту минуту дверь съ шумомъ растворилась и человѣкъ, въ лицѣ котораго не оставалось признаковъ человѣчества, стремительно бросился промежду ихъ.
-- "Семейства наши должны были истребиться... одно чрезъ другое!" вскричалъ онъ. "Она умерла! умерла! все..."
И бросивъ на столъ длинную черную косу Джиневры, онъ воскликнулъ:
-- "Вотъ все, что отъ ней осталось!"...
Старики содрогнулась, какъ будто пораженные ударомъ грома. Такъ какъ они болѣе не видали предъ собою Луиджи, то все это походило на ужасное, сверхъестественное явленіе.
-- "Онъ умеръ! ..." сказалъ медленно Бартоломео, посмотрѣвъ на землю.
"И дочь наша также умерла!"-- отвѣчала мать, вставъ съ своего мѣста съ судорожнымъ движеніемъ. Потомъ она отступила шага три назадъ.
Піомбо стоялъ неподвиженъ, не выронивъ ни одной слезы.
-- "Ничего!" сказалъ онъ глухимъ голосомъ, смотря на косу Джиневры.-- "Ничего болѣе!... И одинъ!"...
Съ Фр. Н. П--ъ.
"Телескопъ", NoNo 5--8, 1831
La Vendetta (1830).