История "Шагреневой кожи", принесшей Бальзаку первый, очень яркий успех и являющейся важным этапом в его творчестве, раскрывается перед исследователем достаточно полно. Писалась она не легко, с колебаниями и с значительными перерьшами. Первый отрывок из нее (начальная сцена в игорном доме) появился в журнале "Карикатура" 16 декабря 1830 г.; два других (сцена оргии из первой главы и "Самоубийство поэта" из конца второй главы) были помещены в майских книжках журналов "Ревю-де-Пари" и "Ревю-де-Дё-Монд" в 1831 г. Целиком "Шагреневая кожа" напечатана в августе 1831 г. За этот промежуток времени, от декабря 1830 г. до августа 1831 г., Бальзак написал больше пятидесяти фельетонов, политических статей и очерков (главным образом для журнала "Карикатура") и напечатал десять рассказов, самой различной ценности и направленности: в том числе два эпизода из "Тридцатилетней женщины", новеллу "Сарразин", с занимательной, но мало правдоподобной фабулой -- страсть к кастрату, принятому за женщину, совсем неправдоподобную "Страсть в пустыне" -- о любви пантеры к офицеру, эротическую и атеистическую новеллу "Красавица Империя", благочестивое предание "Иисус Христос во Фландрии" и один из самых напряженных и сильных своих философских рассказов "Неведомый шедевр" -- о трагической судьбе художника.
Почти ни с одним из этих произведений, как бы ни были они различны, не имеет общих черт "Шагреневая кожа". Едва ли можно найти в истории литературы другой пример творчества, в котором одновременно сочетались бы столь несходные замыслы, столь различные стили. Бурное кипение самых противоположных элементов, напряженная интенсивность творчества, которое не спешит локализовать свой путь, -- такова атмосфера, окружающая работу над "Шагреневой кожей".
Еще прежде чем писать ее, Бальзак заносит в свой рабочий дневник отдельные мысли, которые пригодятся ему для нее, и фиксирует ее основную линию.
Этот рабочий дневник, постоянно лежавший на письменном столе Бальзака весьма своеобразен: продолговатый альбом с бумажным под мрамор переплетом и шагреневым корешком, очевидно предназначавшийся для рисовальщика. Без всякой последовательности Бальзак сплошь исписал в разные годы все 54 листа тончайшим и столь неразборчивым почерком, что два бальзаковеда потратили четыре года на его расшифровку. Большая часть заметок, замыслов и планов относится к 1830--1835 гг. Самая ранняя запись из относящихся к "Шагреневой коже" такова: "Изобретение кожи, олицетворяющей собой жизнь. Восточная сказка". Вторая запись, попавшая на 20 страниц дальше, но, вероятно, относящаяся также к 1830 г.: "Для философских сказок. Во-первых, Шагреневая кожа. Чистое и простое выражение человеческой жизни, поскольку она -- жизнь, и поскольку она -- механизм. Точная формула человеческой машины. Словом, описывается индивидуум и о нем высказывается суждение, но описывается жизненно, не отвлеченно". К этим двум формулировкам следует добавить еще две из писем Бальзака. В январе 1831 г. он пишет: "Шагреневая кожа" изображает те жестокие житейские положения, через которые должен пройти талантливый человек, добивающийся славы". И в октябре 1835 г. определяет основу этой философской сказки так: "Она останется формулой нашего теперешнего века, нашей жизни, нашего эгоизма". Эволюция замысла ясно показывает, как далеко ушел Бальзак, принявшись за работу, от своей первоначальной мысли о восточной сказке, как фантастика сделалась лишь средством для изображения Парижа, эгоистического и жестокого к молодому таланту.
Наряду с замыслом, в рабочей тетради сохранилось много отдельных мыслей, которые потом будут вложены в уста того или иного из героев "Шагреневой кожи". Трудно сказать, имел ли в виду Бальзак именно это произведение, когда заносил в тетрадь пришедшие ему в голову афоризмы. Целые толпы замыслов возникали у него в эти годы, очень многие из них он не успел осуществить. Во всяком случае, в тетради оказалось больше афоризмов, пригодившихся для этой философской сказки, чем материалов для какого бы то ни было другого его произведения. Но ни один афоризм черновой тетради не переходит механически в текст произведения. Он расширяется в более пространное рассуждение или, наоборот, сжимается и становится еще более едким в зависимости от того, кто и при каких обстоятельствах его произносит.
В этих стилистических переделках ясно ощущается творческий путь Бальзака: восточная сказка базировалась бы прежде всего на ярко выраженном сюжете; для Бальзака сюжет все более становился лишь стержнем повествования, а главная его забота сосредоточивалась на том, чтобы как можно отчетливее индивидуализировать характеры, передать интонацию каждого из них. И вот мы находим в черновой тетради такой расплывчатый афоризм: "Богатство, талант, остроумие и власть являются для некоторых людей патентом лишь на дерзость". В конце второй главы "Шагреневой кожи" (см. стр. 280) читатель найдет этот афоризм, но здесь он приобрел блеск и сжатость. Внезапно разбогатевший Рафаэль отказывается от спаржи. "Я ничего не хочу", -- заявляет он. В ответ на это банкир Тайефер восклицает: "Браво! Вы понимаете, что такое богатство; оно патент на дерзость. Вы из наших!" Пример иного порядка. В тетради мы находим афоризм: "У талантливых людей женщины видят только недостатки, а у глупцов -- только достоинства. Достоинства глупцов очень близки к недостаткам, а у талантов одно резко отделено от другого". Этот афоризм перешел в размышления Рафаэля, произносимые им вслух, и, надо сознаться, здесь в значительной степени потерял свою выразительность: "Не знаю, в силу какого уклона мысли, но женщинам свойственно видеть в талантливых людях только их недостатки, а в глупцах только их достоинства; они питают большую симпатию к достоинствам глупца, потому что эти достоинства вечно льстят их собственным недостаткам" и т. д. Чем обусловлено это как бы популяризирующее мысль ослабление стилистической напряженности? Оно вполне в духе всей исповеди Рафаэля, безвольного, растерявшегося при первых житейских затруднениях, до крайности себялюбивого и старающегося не пропустить ни одной частности в своем пространном рассказе, на что не раз жалуется его собеседник Эмиль. Афоризмы рабочей тетради пригодились Бальзаку для характеристики не только протагониста "Шагреневой кожи", но и других ее персонажей, Растиньяка, Бьяншона, зоолога Лаврийя, и каждый раз мысль приобретает очертания, характерные для данного лица. И замечательно то, что Бальзак сначала предполагал выдержать повествование в тоне исповеди Рафаэля. Ведь он даже напечатал в журнале первый {См. Собрание сочинений Бальзака, Гослитиздат, т. 15, стр. 238--240.} вариант начальной сцены, который по своей медлительности и бескрасочности настолько далек от варианта окончательного, что оставляет впечатление какого-то анемичного произведения, созданного в совсем иные годы. А написан он всего лишь за несколько месяцев до варианта окончательного.
Как раз к моменту создания "Шагреневой кожи" перед Бальзаком резко встает альтернатива: держаться ли ему субъективной манеры повествования, ведущей к ламентациям, к трогательной исповеди о несчастных людях, о житейских трудностях, или перейти к объективному повествованию и, жертвуя жалобами и стонами, колоритно обрисовать характеры, вводить как можно больше зарисовок, как можно резче сталкивать между собой различные индивидуальности. И вот даже в "Шагреневой коже", где, бесспорно, отдана дань личному, все же одерживает верх множественность, объективность, изобразительность. Не изображал ли Бальзак в Рафаэле самого себя? Сомнений быть не может, что ряд черт и фактов он перенес в "Шагреневую кожу" из своей собственной биографии: мансарда Рафаэля, трактат о воле, нищенские юношеские годы. Обычно считается автобиографической сцена в спальне графни (см. стр. 231--236). Современники Бальзака чувствовали эту автобиографичность. Жюль де-Петиньи в своих воспоминаниях о Бальзаке, напечатанных в 1855 г., писал: "Он достаточно точно сам себя изобразил в ряде своих романов. Ранние и лучшие его произведения, "Шагреневая кожа", "Отец Горио" и др., показывают нам на первом плане молодого человека, едва вступающего в жизнь, скорее неловкого, чем робкого, с сердцем, полным пылких желаний, устремляющихся на первую встречную женщину и наталкивающихся на тысячу препятствий материального порядка, которые в силу общественньж условностей возникают перед неопытным любовником. Этот наивно очерченный персонаж и есть Бальзак, каким я его знал, и не сомневаюсь, что эти неловкости, эти мелкие унижения, испытываемые в салонах, по большей части оказываются его личными воспоминаниями". Ту же тему, но в ином освещении, ставит приятельница Бальзака -- Зульма Карро. Супруги Карро дружили и с семейством Бальзака и с ним самим в течение всей его писательской жизни. В частности, гостя у них под Парижем, Бальзак работал над "Шагреневой кожей". Зульма Карро, поглощенная хлопотами о собственном семействе, в которое она как бы включала и Бальзака, сердечная, но до приторности прекраснодушная провинциалка, постоянно огорчалась тем, что Бальзак не избрал себе пути бедности, завел себе парадный выезд -- словом, всячески завоевывая себе положение в свете, на практике применяет те советы, которые Растиньяк давал Рафаэлю. И вот она пишет Бальзаку в сентябре 1832 года: "Деньги и деньги! Да это потому, что в светских кругах не принято ходить пешком. Как нравится мне Рафаэль на мансарде, здесь он подлинно велик, и Полина права, обожая его; ведь вы верно изобразили: впоследствии она любит его только ради воспоминаний; она любит его богатым, из-за того, что благодетельствовала ему, когда он был беден; каким он стал ничтожным, когда получил миллионы! Измерили ли вы шагреневую кожу после того, как по-новому обставили свою квартиру? после того как кабриолет, во вкусе вполне современном, в два часа ночи отвозит вас из особняка маркизы де-Кастри?"
Этот намек давал не раз французским бальзаковедам, вообще очень падким на отыскание житейских прототипов, повод спорить, кого же изобразил Бальзак в русской графине, лишенной сердца. Не маркиза ли де-Кастри послужила моделью, так же как для Растиньяка был будто бы прототипом Тьер, а для Полины -- совсем несходная с нею по своей биографии -- г-жа де-Берни? Совершенно праздные догадки, ответ на которые дает Бальзак в письме к Ганской (январь, 1833 г.): "Вы хотите знать, встречался ли я с Федорой, взята ли она из жизни. В Париже говорят, что моделью послужила женщина, явившаяся из хладной России, графиня Багратион. Вот уже семьдесят вторая женщина дерзко признает себя этой моделью. Все они уже в годках. Сама г-жа Рекамье пожелала федоризироваться. Во всем этом ни слова правды. Я создал Федору из двух женщин, с которыми был знаком, не будучи с ними в близких отношениях. Мне достаточно было наблюдений и кое-каких доверчивых признаний".
Не больше было бы правды и в отождествлении Рафаэля с самим Бальзаком, хотя для этого образа он несомненно использовал некоторые частности своих юных лет. Нечего и говорить о том, как мало похож на Рафаэля исполненный грубой, но изумительной жизненной силы Бальзак.
Еще прежде чем "Шагреневая кожа" стала достоянием критики, она завоевала себе славу в салонах. Об этом упоминают почти все писавшие о Бальзаке в те годы. Но немало появилось и рецензий, как только она вышла в свет, -- в 1831 г. Первый отзыв мы находим в журнале "Карикатура" -- 11 августа, в том журнале, где был постоянным сотрудником Бальзак, и под тем же псевдонимом: "Граф Александр де-Б...", которым он подписывал свои статьи. Авторитетнейший бальзаковед, Лованжуль безоговорочно признает Бальзака автором этой хвалебной рецензии. Написана она манерным языком, заимствованным у журналистов, и свидетельствует в первую очередь об откровенных нравах тогдашней журналистики, которые, впрочем, не раз осмеивал Бальзак. Но сквозь взятый напрокат стиль заметны и подлинные мысли Бальзака. Текст таков:
"Если мы изменяем нашим сатирическим обычаям: и отказываемся от насмешки ради этой книги, это не потому, что она имеет блестящий успех; не потому, что она властно отвлекает читателя от современности, от ее бед, ее величия, ее прихрамывающей политики и развивающейся пропаганды; не потому, что, по выражению первого критика, заговорившего о ней, "она бичует и с превеликой помпой выводит напоказ, под звуки оркестра, достойного Россини, -- наше общество, попахивающее трупом"; не потому, что жизнь человеческая представлена здесь, сформулирована и передана так, как ее воспринимают Рабле и Стерн, философы и безумцы, женщины влюбленные и женщины невлюбленные, то есть как драму, которая змеится, колышется, извивается, причем изгибам ее нужно отдаться, о чем напоминает остроумный эпиграф книги [следует воспроизведение графического эпиграфа: змея]; не потому, что ослепителен стиль этой восточной сказки, материал для которой дали наши празднества, наши салоны, интриги и наша цивилизация, не знающая ничего кроме самой себя, все усиливающая вихревращение, но не больше дающая счастья, чем давала вчера, чем даст завтра; не потому, что любовь здесь восхитительна, как истинная любовь, юная любовь, обманутая любовь, счастливая любовь; не потому, что жизнь молодого человека, богатого сердцем и бедного деньгами, здесь сгорает меж бесчувственностью кокетки и подлинной страстью женщины. Но рекомендуем мы это произведение всем, любящим изящную литературу и волнения, потому, что питаем дружбу к Бальзаку не меньше, чем восхищаемся им. Пусть наша заметка не искусна, зато она откровенна, а это встречается редко у журналистов".
Через два дня появилась большая статья в провинциальном органе, "Газет-де-Франш-Конте". Автор статьи, Шарль Бернар, указывает, что всякий писатель вначале нуждается в искорке от чужого очага, которая зажгла бы его собственный очаг. На этот раз искру дал Гофман. Подробно изложив содержание сказки, Бернар заявляет: "Сама шагреневая кожа -- не что иное, как олицетворение пылких, беспорядочных страстей, которые расцвечивают жизнь, но также и истачивают ее. Холодная, скептическая, горькая философия; стиль нервный, откровенный, порою претенциозный; характеры широко обрисованы единой чертой; сцены в будуаре и в гостиной, полные новизны и правдивости, и прежде всего -- поразительная "картина оргии, написанная с подъемом, с жаром, делают книгу занимательной; это -- произведение высокого вкуса, которое будет понято скорее умами пресыщенными, чем душами наивными, и которые мы рекомендуем больше читателям, чем читательницам".
В сентябрьской книжке "Ревю-Еропеен" помещена была также хвалебная статья, но не без упреков по адресу не столько Бальзака, сколько всех современных романистов: "Они полными пригоршнями бросают контрасты, резкие противоположности, причудливые эффекты: можно быть заранее уверенным, что найдешь у них блеск, легкость и смелость кисти, но нет никакого изучения, ничего углубленного, ничего спокойно обдуманного. Правда, публике необходимо нечто неожиданное, причудливое и страшное, что будит и волнует ее, какой бы то ни было ценой. Когда действительность столь драматична, когда сталкиваешься с трагедией повсюду, бедному писателю ничего не остается, как выдерживать конкуренцию".
Почти без ограничений хвалит Бальзака Эмиль Дешан в декабрьской книжке "Ревю-де-Дё-Монд", огорчающийся лишь тем, как пессимистична "Шагреневая кожа". "Все произведения Бальзака можно бы назвать мизантропическими сказками". Но Дешан сравнивает Бальзака с Гофманом и другими авторами, которые будто бы оказали влияние на него, и приходит к выводу: "Нет, это не Рабле, не Вольтер, не Гофман, это сам г-н де-Бальзак". "Шагреневую кожу" Дешан называет чудесным произведением, волшебным, ослепительным. "Автор высказывает все без утайки, но в выражениях, всегда исполненных целомудрия. Он умеет набросить своевольный, фантастический покров на всё, что, по его мнению, должно быть угадано, и внезапными, резкими, живописными мазками придать выпуклость фигурам, вещам, системам, идеям. Взгляните на картину Делакруа, прочтите "Шагреневую кожу", и вы поверите в магическую силу искусств".
Очень немногие современники Бальзака отвергли "Шагреневую кожу". Лишь изредка попадаются в 40-х и 50-х гг. такие отзывы: "Нам кажется, что это произведение -- хаос"; "Просто подражание сказкам Гофмана, по форме и философски невразумительное, к тому же испорченное романтической декламацией и фальшивым лиризмом". Но для западной критики конца века типично полное пренебрежение к этой философской сказке. Тэн в большой статье "Бальзак" (1880 г.) о ней не упоминает, хотя внимательно анализирует гораздо более туманные произведения -- "Серафита", "Луи Ламбер". Поль Бурже в 1887 г. бросает лишь презрительное замечание: "раблезианская и мистическая эпопея". В своей монографии о Бальзаке (1906 г.) Брюнетьер ограничивается одной строкой: "Предпочитаю совсем не говорить о таких произведениях, как "Шагреневая кожа", "Луи Ламбер", "Серафита".
Резко изменилось отношение к "Шагреневой коже", когда миновала эпоха этого близорукого позитивизма. За последние пятнадцать лет она в разных переводах на русский язык выходит уже в шестой раз. Ею начинают ознакомление с Бальзаком и национальные республики СССР: она переведена на грузинский язык, переводится и на татарский.
Б. Грифцов