III.

Въ тридцать лѣтъ.

Молодой человѣкъ, подававшій большія надежды и принадлежавшій къ одному изъ тѣхъ историческихъ родовъ, имена которыхъ, вопреки даже законамъ, всегда будутъ тѣсно связаны со славою Франціи, былъ на балу у мадамъ Фирміани. Она дала ему нѣсколько рекомендательныхъ писемъ къ двумъ или тремъ изъ своихъ пріятельницъ въ Неаполѣ. Шарль де-Ванденесъ, такъ звали молодого человѣка, пріѣхалъ поблагодарить ее и проститься. Исполнивъ блестящимъ образомъ нѣсколько порученій, онъ, въ данное время, былъ прикомандированъ къ одному изъ нашихъ полномочныхъ министровъ, посланныхъ на конгрессъ въ Лайбахъ, и хотѣлъ воспользоваться своимъ путешествіемъ, чтобы изучить Италію. Такимъ образомъ, этотъ праздникъ былъ для него нѣкотораго рода прощаніемъ съ парижскими наслажденіями, съ этою быстро летящею жизнью, съ этимъ вихремъ мыслей и удовольствій, которыя довольно часто злословятъ, но которымъ такъ сладко отдаваться. Привыкнувъ въ теченіе трехъ лѣтъ появляться въ европейскихъ столицахъ и покидать ихъ по капризу своей дипломатической судьбы, Шарль Ванденесъ уѣзжалъ изъ Парижа безъ сожалѣнія. Женщины не производили на него больше никакого впечатлѣнія, потому ли, что онъ находилъ, что истинная страсть занимаетъ слишкомъ много мѣста въ жизни политическаго дѣятеля, или потому, что занятія легкомысленнымъ ухаживаньемъ казались ему слишкомъ пустыми для сильной души. Мы всѣ претендуемъ на сильную душу. Во Франціи ни одинъ человѣкъ, какъ бы онъ ни былъ ограниченъ, не согласится слыть просто умнымъ человѣкомъ. Такимъ образомъ, Шарль, несмотря на молодость (ему было около тридцати лѣтъ) уже привыкъ смотрѣть на вещи съ философской точки зрѣнія и видѣть идеи, результаты и средства тамъ, гдѣ люди его возраста видятъ чувство, удовольствія и иллюзіи. Онъ гналъ жаръ и увлеченіе, свойственные молодымъ людямъ, въ глубину своей души, великодушной отъ природы. Онъ старался выработать изъ себя холоднаго, разсчетливаго человѣка: вкладывать въ манеры, въ обращеніе, въ искусство обольщать всѣ духовныя богатства, дарованныя ему по волѣ случая: истинная задача честолюбца, грустная роль, взятая на себя съ цѣлью достиженія того, что мы называемъ прекраснымъ положеніемъ. Онъ бросилъ послѣдній взглядъ на залы, въ которыхъ танцовали. Вѣрно, прежде чѣмъ уѣхать съ бала, ему хотѣлось запечатлѣть картину его, подобно тому какъ въ оперѣ зритель не выйдетъ изъ ложи, не посмотрѣвъ на заключительную картину. Но, съ другой стороны, по весьма понятной фантазіи, господинъ де-Ванденесъ изучалъ чисто французскія движенія, блескъ и смѣющіяся лица этого парижскаго праздника, мысленно сравнивая его съ новыми лицами, съ живописными сценами, ожидавшими его въ Неаполѣ, гдѣ онъ предполагалъ пробыть нѣсколько дней, прежде чѣмъ ѣхать на мѣсто своего назначенія. Казалось, онъ сравнивалъ эту измѣнчивую, все же хорошо изученную Францію со страною, мѣста и нравы которой были извѣстны ему только по противорѣчивымъ слухамъ или по книгамъ, составленнымъ большею частью плохо: въ голову ему пришло нѣсколько мыслей довольно поэтическихъ, но сдѣлавшихся въ настоящее время совсѣмъ банальными. Помимо его сознанія онѣ отвѣчали, можетъ быть, тайнымъ желаніямъ его сердца, болѣе требовательнаго, чѣмъ усталаго, болѣе празднаго, чѣмъ истощеннаго.

-- Вотъ, говорилъ онъ себѣ, самыя элегантныя, самыя богатыя, самыя титулованныя парижскія женщины. Тутъ знаменитости дня: трибунныя, аристократическія и литературныя имена, тутъ артисты, тутъ люди власти. А между тѣмъ, я ничего не вижу кромѣ мелкихъ интригъ, мертворожденной любви, ничего не говорящихъ улыбокъ, безпричинной надменности, безстрастныхъ взглядовъ, много ума, но расточаемаго безцѣльно. Всѣ эти бѣлыя и розовыя лица ищутъ не столько удовольствій, сколько развлеченій. Нѣтъ ни одного истиннаго чувства. Если вы ищете только красиво положенныхъ перьевъ, свѣжихъ газовыхъ матерій, красивыхъ нарядовъ и хрупкихъ женщинъ, если вы хотите скользить по поверхности жизни -- вотъ они предъ вами. Довольствуйтесь этими ничего не значащими фразами, этими восхитительными гримасами и не требуйте чувства въ сердцахъ. Что касается до меня, мнѣ ненавистны эти плоскія интриги, которыя оканчиваются браками, су-префектурами, общей выгодой, или, если дѣло касается любви, тайными сдѣлками; до того стыдятся всего, что только можетъ походить на страсть. Ни на одномъ изъ этихъ краснорѣчивыхъ лицъ не вижу я отраженія души, занятой какой нибудь идеей. Каждое сожалѣніе или несчастіе постыдно прячется тутъ подъ какими нибудь шутками. Я не вижу ни одной женщины, съ которой хотѣлъ бы побороться и которая могла бы увлечь васъ въ пропасть. Гдѣ найти энергію въ Парижѣ? Кинжалъ есть рѣдкость, которую кладутъ въ дорогой футляръ и вѣшаютъ на золоченый гвоздь. Женщины, мысли, чувства -- все походитъ другъ на друга. Нѣтъ больше страстей, потому что исчезли индивидуальности. Положенія, умы, состоянія все было уравнено, и мы всѣ одѣлись въ черное, какъ будто надѣли трауръ по умершей Франціи. Мы не любимъ равныхъ себѣ. Между двумя влюбленными нужно уничтожить различіе, наполнить разстояніе. Очарованіе любви пропало въ 1789 году! Наша тоска, наши нелѣпые нравы являются результатомъ политической системы. Въ Италіи по крайней мѣрѣ все рѣзко. Женщины тамъ все еще остаются злыми существами, опасными сиренами, безъ разума и логики, кромѣ логики собственныхъ вкусовъ и апетитовъ, и которыхъ нужно бояться такъ же, какъ боятся тигровъ...

Мадамъ Фирміани прервала этотъ монологъ съ его тысячью противорѣчивыхъ, неоконченныхъ и смутныхъ мыслей, передать которыя невозможно.

-- Я жду, сказала она, беря его за руку, чтобы представить васъ одной женщинѣ, которая очень хочетъ съ вами познакомиться послѣ того, что она объ васъ слышала.

И она повела его въ сосѣднюю гостиную, гдѣ указала ему чисто парижскимъ жестомъ, улыбкой и взглядомъ на женщину, сидѣвшую камина.

-- Кто она такая? живо спросилъ графъ де-Ванденесъ.

-- Женщина, о которой вы, конечно, не разъ говорили, или хваля ее, или злословя; она живетъ отшельницей, это истинное чудо.

-- Если вы хоть разъ въ жизни были милосердны, ради Бога, скажите мнѣ ея имя?

-- Маркиза д'Эглемонъ.

-- Пойду у нея учиться; она съумѣла сдѣлать изъ очень ограниченнаго человѣка пэра Франціи, изъ ничтожнаго человѣка политическаго дѣятеля. Но скажите, какъ вы думаете, дѣйствительно ли лордъ Гренвиль умеръ изъ-за нея, какъ предполагали нѣкоторыя дамы?

-- Весьма возможно. Со времени этой исторіи, справедлива она или нѣтъ, бѣдняжка очень измѣнилась. Она еще не появлялась въ свѣтѣ. Четырехлѣтнее постоянство въ Парижѣ, это чего нибудь да стоитъ. И если вы ее здѣсь видите...

Мадамъ Фирміани остановилась и потомъ прибавила очень тонко:

-- Я забываю, что должна молчать. Ступайте, поговорите съ ней.

Шарль остановился на минуту неподвижно, слегка опираясь спиною о наличникъ двери, и занялся наблюденіемъ женщины, сдѣлавшейся знаменитой, и притомъ никто не могъ указать мотивы, на которыхъ основывалась ея извѣстность. Въ свѣтѣ встрѣчается много такихъ любопытныхъ несообразностей. Извѣстность мадамъ д'Эглемонъ была, конечно, не болѣе необыкновенна, чѣмъ извѣстность нѣкоторыхъ людей, вѣчнозанятыхъ какимъ-то невѣдомымъ дѣломъ: статистиковъ, считающихся глубокими на основаніи ихъ вычисленій, которыхъ они однако не опубликовываютъ; политиковъ, живущихъ на газетныхъ статьяхъ; писателей и артистовъ, произведенія которыхъ остаются всегда въ портфелѣ; ученыхъ съ тѣми, кто не понимаетъ ничего въ наукѣ, какъ Сганарель латинистъ съ тѣми, кто не знаетъ латыни; людей, которымъ приписываютъ какую нибудь одностороннюю способность, то новое направленіе, данное искусству, то какую нибудь важную миссію. Великолѣпное слово спеціальность какъ будто нарочно создано для этихъ безголовыхъ политиковъ и литераторовъ. Погруженный въ наблюденіе, Шарль простоялъ дольше, чѣмъ хотѣлъ, и былъ недоволенъ, что могъ такъ сильно заинтересоваться женщиной; но за то присутствіе ея опровергало мысли, пришедшія въ голову молодому дипломату нѣсколько минутъ тому назадъ при видѣ бала.

Маркиза, которой было тогда тридцать лѣтъ, была очень красива, несмотря на свое хрупкое и чрезвычайное нѣжное сложеніе. Наибольшее очарованіе ея заключалось въ лицѣ, спокойствіе котораго указывало на удивительную глубину души. Взоръ ея, полный блеска, но какъ будто затуманенный какой-то постоянной мыслью, выражалъ лихорадочную жизнь и вмѣстѣ съ тѣмъ полную покорность судьбѣ. Ея постоянно опущенныя вѣки рѣдко поднимались. Если она обводила взглядомъ вокругъ -- вы сказали бы, что оца приберегаетъ огонь своихъ глазъ для какихъ нибудь тайныхъ наблюденій. Поэтому-то каждый умный человѣкъ чувствовалъ необыкновенное тяготѣніе къ этой кроткой и молчаливой женщинѣ. Если умъ старался угадать тайны вѣчно происходившей въ ней реакціи отъ настоящаго къ прошлому, отъ свѣта къ уединенію, то душа была не менѣе заинтересована тайнами сердца, до нѣкоторой степени гордившагося своими страданіями. Ничто въ ней, впрочемъ, не опровергало впечатлѣній, вызванныхъ ею съ перваго раза. Какъ и большинство женщинъ, у которыхъ очень длинные волосы, она была блѣдна и очень бѣла. Ея необыкновенно тонкая кожа, рѣдко обманывающій признакъ, указывала на истинную чувствительность, подтверждавшуюся также характеромъ чертъ, въ которыхъ была та удивительная законченность, какую китайскіе художники придаютъ своимъ фантастическимъ изображеніямъ. Шея ея была можетъ быть нѣсколько длинна; но такого рода шеи болѣе граціозны и придаютъ женскимъ головкамъ смутное сходство съ волнообразнымъ движеніемъ змѣи. И если бы не существовало ни одного изъ тысячи признаковъ, по которомъ наблюдатель узнаетъ самые скрытые характеры -- ему достаточно было бы внимательно посмотрѣть на разнообразныя выразительныя движенія головы и повороты шеи, чтобы судить о женщинѣ. Нарядъ мадамъ д'Эглемонъ совершенно соотвѣтствовалъ той мысли, которой была проникнута вся ея личность. Широко заплетенныя косы образовали на ея головѣ высокую корону, къ которой не примѣшивалось никакого украшенія: повидимому она распрощалась навсегда со всякимъ щегольствомъ въ нарядѣ. Въ ней никогда не замѣчалось также тѣхъ разсчетовъ мелкаго кокетства, которое портитъ столькихъ женщинъ. Не смотря однако на всю скромность ея лифа, онъ не совсѣмъ скрывалъ изящество ея таліи. Затѣмъ, роскошь ея платья состояла въ чрезвычайно изысканномъ покроѣ и если бы въ фасонѣ платья можно было искать идей, то можно было бы сказать, что многочисленныя и простыя складки ея платья придавали ей большое благородство. Тѣмъ не менѣе, неизгладимая слабость женщины проявлялась и въ ней въ ея тщательной заботливости о своей рукѣ и ногѣ. Но если она и выставляла ихъ съ нѣкоторымъ удовольствіемъ, то самой злостной соперницѣ трудно было найти афектированность въ ея движеніяхъ, до того казались они непроизвольны и привычны еще съ дѣтства. И этотъ остатокъ кокетства находилъ себѣ даже извиненіе въ ея граціозной безпечности. Вся эта масса чертъ, вся эта совокупность мелочей, дѣлающихъ женщину уродливой или красивой, привлекательной или непріятной, могутъ быть только намѣчены, особенно если, какъ у мадамъ д'Эглемонъ душа является связывающимъ звеномъ всѣхъ подробностей и придаетъ имъ восхитительную общность. Ея манера держать себя какъ нельзя болѣе соотвѣтствовала характеру ея наружности и ея наряда. Въ извѣстномъ возрастѣ только избранныя женщины умѣютъ придать выразительность положенію своего тѣла. Горе ли это или счастье открываетъ тридцатилѣтней женщинѣ, счастливой или несчастной, тайну умѣнья такимъ образомъ держать себя? Это останется навсегда живой загадкой, которую каждый объясняетъ по волѣ своихъ желаній, надеждъ или образа мыслей. Манера, съ какой маркиза опиралась локтями на ручки своего кресла и сжимала концы пальцевъ каждой руки, какъ будто играя ими, изгибъ ея шеи, положеніе ея усталаго, но гибкаго тѣла, которое казалось изящно разбитымъ въ креслѣ, беззаботность ея позы, ея движенія, полные усталости -- все говорило, что это женщина безъ интереса въ жизни, женщина, не знавшая удовольствій любви, не мечтавшая о нихъ и гнущаяся подъ тяжестью воспоминаній; женщина, давно отчаявшаяся въ будущемъ и въ самой себѣ, незанятая и принимающая пустоту за бездну. Шарль де-Ванденесъ наслаждался этой прелестной картиной, но считалъ ее произведеніемъ болѣе ловкаго искусства, чѣмъ искусство обыкновенныхъ женщинъ. Онъ зналъ д'Эглемона. При первомъ взглядѣ на эту женщину, которую онъ раньше не видалъ, молодой дипломатъ убѣдился, какъ несоизмѣримы, скажемъ прямо, несовмѣстимы были эти двѣ личности для того, чтобы маркиза могла любить мужа. А между тѣмъ поведеніе мадамъ д'Эглемонъ было безупречно, добродѣтель ея придавала еще большую цѣну всѣмъ тайнамъ, какія наблюдатель могъ въ ней предчувствовать. Когда первое движеніе удивленія прошло, Ванденесъ сталъ обдумывать лучшій способъ заговорить съ мадамъ д'Эглемонъ; по довольно обычной дипломатической хитрости онъ вздумалъ озадачить ее, чтобы узнать, какъ она отнесется къ сказанной глупости.

-- Сударыня, сказалъ онъ, садясь подлѣ нея: по счастливой нескромности я узналъ, что, не знаю благодаря чему, заслужилъ счастье быть отличеннымъ вами. Я тѣмъ болѣе долженъ васъ за это благодарить, что никогда не былъ предметомъ подобной милости. Поэтому вы будете отвѣтственны за одинъ изъ моихъ недостатковъ. Съ этихъ поръ я не хочу больше быть скромнымъ...

-- И будете неправы, сказала она смѣясь: предоставьте тщеславіе тѣмъ, кому нечего больше выставить на показъ.

И между маркизой и молодымъ человѣкомъ завязался разговоръ, который коснулся, по обыкновенію, въ одну минуту тысячи предметовъ: живописи, музыки, литературы, политики, людей, событій и вещей. Потомъ, по нечувствительному наклону, они дошли до вѣчной темы французской и всякой иностранной болтовни, до любви, чувствъ и женщинъ.

-- Мы рабыни.

-- Вы царицы.

Всѣ болѣе или менѣе остроумныя фразы, сказанныя Шарлемъ и маркизой, могли свестись къ такому простому выраженію всѣхъ настоящихъ и будущихъ рѣчей на эту тему: "любите меня". "Я буду васъ любить".

-- Сударыня, воскликнулъ тихо Шарль де-Ванденесъ, вы заставляете меня сожалѣть о томъ, что я уѣзжаю изъ Парижа. Конечно, мнѣ не придется проводить въ Италіи такихъ остроумныхъ часовъ, какой я провелъ съ вами.

-- Можетъ быть, вы встрѣтите счастье, а оно дороже всякихъ блестящихъ мыслей, истинныхъ или ложныхъ, говорящихся каждый вечеръ въ Парижѣ.

Прежде чѣмъ откланяться маркизѣ, Шарль получилъ позволеніе пріѣхать съ ней проститься. И въ этотъ вечеръ, ложась спать, и весь слѣдующій день онъ не могъ отдѣлаться отъ воспоминаній объ этой женщинѣ. То онъ спрашивалъ себя, почему отличила его маркиза; какія могла она имѣть намѣренія, выражая желаніе видѣть его еще разъ; и онъ терялся въ нескончаемыхъ предположеніяхъ. То ему казалось, что онъ нашелъ причину этого любопытства, и онъ опьянялъ себя надеждой, то охлаждалъ себя, смотря по толкованію, какое онъ давалъ этому вѣжливому желанію, весьма обыкновенному въ Парижѣ. То это было все, то ничего. Наконецъ, онъ рѣшился бороться съ чувствомъ, которое влекло его къ мадамъ д'Эглемонъ; но онъ пошелъ къ ней. Существуютъ мысли, которымъ мы подчиняемся, не сознавая ихъ: онѣ живутъ въ насъ безъ нашего вѣдома. Подобное сужденіе можетъ показаться болѣе парадоксальнымъ, чѣмъ вѣрнымъ, но каждый искренній человѣкъ найдетъ тому тысячи доказательствъ въ своей жизни. Отправляясь къ маркизѣ, Шарль подчинялся только этой одной изъ прежде сложившихся въ немъ мыслей, которой весь нашъ жизненный опытъ и всѣ наши побѣды являются только видимымъ развитіемъ. Тридцатилѣтняя женщина имѣетъ непреодолимую привлекательность для молодого человѣка, и ничего не можетъ быть естественнѣе и прочнѣе тѣхъ глубокихъ привязанностей, примѣровъ которымъ мы видимъ множество въ свѣтѣ, какія бываютъ между такими женщинами, какъ маркиза, и такими молодыми людьми, какъ Ванденесъ. Дѣйствительно, у молодой дѣвушки слишкомъ много иллюзій, слишкомъ много неопытности и наконецъ полъ является слишкомъ сильнымъ сообщникомъ ея любви для того, чтобы молодой человѣкъ могъ быть ею польщенъ; тогда какъ женщина понимаетъ всю величину приносимыхъ жертвъ. Тамъ, гдѣ одну влечетъ любопытство и обольщенія, не имѣющія ничего общаго съ любовью, другая подчиняется сознательному чувству. Одна уступаетъ, другая выбираетъ, и одинъ этотъ выборъ уже достаточно льститъ самолюбію. Вооруженная опытомъ, почти всегда дорого оплаченнымъ несчасгіями, опытная женщина, отдаваясь, отдаетъ какъ будто бы больше, чѣмъ самоё себя; тогда какъ несвѣдущая и довѣрчивая молодая дѣвушка, не зная ничего, ничего не можетъ сравнить, ничего оцѣнить; она принимаетъ любовь и изучаетъ ее. Одна учить насъ, совѣтуетъ въ томъ возрастѣ, когда мы любимъ, чтобы нами руководили, когда послушаніе есть удовольствіе; другая хочетъ всему научиться и является наивной тамъ, гдѣ первая нѣжна. Эта доставляетъ вамъ только побѣды, та заставляетъ васъ вѣчно бороться. У первой есть только слезы и удовольствія, у второй страсть и угрызенія совѣсти. Надо, чтобы молодая дѣвушка была очень испорчена для того, чтобы сдѣлаться любовницей, и въ такомъ случаѣ ее съ отвращеніемъ бросаютъ; тогда какъ у женщины есть тысячи средствъ сохранить въ одно и то же время и свою власть, и свое достоинство. Одна, слишкомъ покорная, доставляетъ вамъ скучное спокойствіе безопасности; другая теряетъ слишкомъ много, чтобы не требовать отъ любви тысячи видоизмѣненій. Одна безчестить только самоё себя, другая убиваетъ изъ-за васъ цѣлую семью. У молодой дѣвушки есть только одинъ способъ кокетства: у женщины есть тысячи способовъ, которые скрываются подъ тысячью покрововъ; наконецъ она льститъ всѣмъ сторонамъ вашего тщеславія, а новичокъ льститъ только одной. Къ тому же у тридцатилѣтней женщины пробуждается нерѣшительность, ужасъ, страхъ, испугъ и бури, которыхъ въ любви молодой дѣвушки никогда не бываетъ. Дойдя до этого возраста, женщина требуетъ у молодого человѣка, чтобы онъ вернулъ ей уваженіе, которымъ она ему пожертвовала; она живетъ только для него, занимается его будущимъ, желаетъ ему блестящей жизни, требуетъ, чтобы онъ достигъ славы; она повинуется, проситъ и повелѣваетъ, унижается и поднимается и умѣетъ утѣшить въ тысячѣ случаевъ, гдѣ молодая дѣвушка умѣетъ только плакать. Въ концѣ концовъ, кромѣ всѣхъ преимуществъ своего положенія, тридцатилѣтняя женщина можетъ изобразить изъ себя молодую дѣвушку, можетъ разыграть всѣ роли, быть цѣломудренной и рисоваться даже несчастьемъ. Между обѣими ими лежитъ неизмѣримая разница ожиданнаго и неожиданнаго, силы и слабости. Женщина тридцати лѣтъ удовлетворяетъ всему, молодая дѣвушка, подъ страхомъ не быть ею, не должна ничему удовлетворять. Подобныя мысли развиваются въ сердцѣ молодого человѣка и образуютъ въ немъ самую сильную изъ страстей, потому что она соединяетъ лживыя чувства, созданныя нравами, съ истинными чувствами природы.

Самымъ основнымъ и рѣшительнымъ поступкомъ въ жизни женщины является именно тотъ, на который она смотритъ всегда, какъ на самый незначительный. Выйдя замужъ -- она больше себѣ не. принадлежитъ -- она царица и раба домашняго очага. Святость женщины несовмѣстима съ обязанностями и вольностями свѣта. Эмансипировать женщинъ -- это ихъ портить. Давая право постороннему войти въ святилище семьи, не значить ли это отдавать себя въ его власть? Но если его вводить туда женщина, то не ошибка ли это или, точнѣе, не начало ли это ошибки? Нужно или признать эту теорію во всей ея суровости, или оправдывать страсти. До сихъ поръ, во Франціи, общество умѣло взять "mezzo termine": оно смѣется надъ несчастіями. Подобно спартанцамъ, наказывавшимъ только за неловкость -- оно какъ будто признаетъ воровство. Но, можетъ быть, это очень умная система. Общее презрѣніе является сильнѣйшимъ изъ наказаній, поражая женщину въ самое сердце. Женщины заботятся и должны заботиться о томъ, чтобы ихъ уважали, потому что безъ уваженія онѣ не существуютъ, и это первое, чего онѣ требуютъ отъ любви. Самая испорченная изъ нихъ, продавая свое будущее, требуетъ прежде всего оправданія своему прошлому и старается внушить своему возлюбленному, что она мѣняетъ на непреодолимое блаженство уваженіе, котораго свѣтъ лишилъ ее. И нѣтъ женщины, которой не придала бы въ голову такого рода мысль въ то время, когда она впервые принимаетъ у себя молодого человѣка и остается съ нимъ съ глазу на глазъ, особенно если онъ такъ же красивъ и уменъ, какъ Шарль Ванденесъ. Точно также, мало молодыхъ людей, которые не основывали бы какихъ нибудь тайныхъ желаній на одномъ изъ тысячи разсужденій, оправдывающихъ ихъ врожденную любовь къ такимъ красивымъ, умнымъ и несчастнымъ женщинамъ, какъ мадамъ д'Эглемонъ. Услышавъ докладъ о господинѣ де-Ванденесѣ, маркиза смутилась, а онъ,-- ему было почти стыдно, несмотря на самоувѣренность, составляющую непремѣнную принадлежность дипломата. Но скоро маркиза приняла тотъ любезный тонъ, которымъ женщины защищаются отъ истолкованія тщеславія. Подобная манера обращенія исключаетъ всякую заднюю мысль и пріемами вѣжливости, такъ сказать, умѣряетъ чувства. Женщины держатся этой двусмысленной позиціи столько времени, сколько имъ захочется. Только въ тридцать лѣтъ женщина можетъ оцѣнить преимущества этого положенія, ведущаго одинаковымъ образомъ къ почтенію, равнодушію, удивленію или страсти. Въ немъ она можетъ смѣяться, шутить, быть нѣжной, не компрометируя себя. Она владѣетъ тогда тактомъ, необходимымъ для того, чтобы затронуть въ мужчинѣ всѣ его чувствительныя струны и изучить звуки, какіе она можетъ извлекать. Молчаніе ея такъ же опасно, какъ и разговоръ. Въ этомъ возрастѣ вы никогда не угадаете, искренна ли она, или фальшива, смѣется ли она надъ вами, или правдива въ своихъ признаніяхъ. Давъ вамъ право бороться съ собой, она вдругъ, однимъ словомъ, взглядомъ, жестомъ, сила которыхъ ей извѣстна, прекращаетъ борьбу, бросаетъ васъ, оставаясь обладательницей вашихъ секретовъ, вольная убить васъ шуткой или заняться вами и защищенная одинаково и своей слабостью, и своей силой. Во время этого перваго визита маркиза, ставъ на эту нейтральную почву, съумѣла однако высоко держать на ней свое женское достоинство. Ея тайныя страданія носились всегда надъ дѣланной веселостью, подобно легкой тучкѣ, нѣсколько затмѣвающей солнце. Ванденесъ ушелъ, испытавъ въ этомъ разговорѣ невѣдомое наслажденіе; но онъ вынесъ убѣжденіе, что маркиза была изъ тѣхъ женщинъ, побѣда надъ которыми обходится слишкомъ дорого тому, кто вздумалъ бы ихъ любить.

-- Это будетъ напрасное чувство, говорилъ онъ самъ себѣ, уходя. Переписка, которая можетъ утомить самаго рьянаго секретаря. А между тѣмъ, еслибъ я захотѣлъ... Это роковое: еслибъ я захотѣлъ, безпрестанно губитъ упрямцевъ.

Шарль снова пошелъ къ мадамъ д'Эглемонъ, и ему показалось, что она находитъ удовольствіе въ бесѣдѣ съ нимъ. Но вмѣсто того, чтобы наивно предаться счастью любви, онъ захотѣлъ сыграть двойную роль: казаться страстнымъ и потомъ холодно анализировать ходъ этой интриги, быть влюбленнымъ и дипломатомъ; но онъ былъ молодъ, великодушенъ, и этотъ анализъ долженъ былъ повести его къ безграничной любви; потому что искусственно или натурально, но маркиза всегда была сильнѣе его. Каждый разъ, уходя отъ мадамъ д'Эглемонъ, Шарль упорствовалъ въ своей недовѣрчивости и подвергалъ строгому анализу, убивавшему его собственныя ощущенія, прогрессивныя положенія, чрезъ которыя проходила его душа.

-- Сегодня, говорилъ онъ себѣ, послѣ третьяго визита, она дала мнѣ понять, что она очень несчастна и одинока въ жизни, и что еслибъ не дочь -- она страстно хотѣла бы умереть. Она казалась совершенно покорной судьбѣ. Однако вѣдь я ей не братъ, не исповѣдникъ. Зачѣмъ же она мнѣ повѣряла свои горести? Она любитъ меня.

Уходя черезъ два дня, онъ думалъ о современныхъ нравахъ.

-- Каждый вѣкъ придаетъ свою окраску любви. Въ 1822 году любовь доктринерствуетъ. Вмѣсто того, чтобы доказываться, какъ прежде, дѣйствіями, теперь объ ней говорятъ, ее обсуждаютъ, дѣлаютъ предметомъ публичныхъ разговоровъ. Женщины прибѣгаютъ въ ней къ тремъ средствамъ: прежде всего онѣ дѣлаютъ вопросъ изъ нашей страсти; онѣ отказываютъ намъ въ возможности любитъ такъ, какъ онѣ любятъ. Кокетство! сегодня вечеромъ маркиза сдѣлала мнѣ настоящій вызовъ. Затѣмъ, онѣ прикидываются несчастными, чтобы возбудить наше великодушіе или самолюбіе. Развѣ молодому человѣку не лестно быть утѣшителемъ въ несчастіи? Наконецъ, у нихъ манія цѣломудрія. Она вообразила, что я считаю ее совсѣмъ невинной. Моей довѣрчивостью будутъ пожалуй отлично пользоваться.

Но разъ, утомившись постояннымъ недовѣріемъ, онъ спросилъ себя, что если маркиза была неискренна, если она могла разыграть комедію всѣхъ этихъ страданій, то для чего ей представляться покорной? Она жила въ глубокомъ уединеніи и молча переносила свое горе, едва давая угадывать его по звуку невольно вырывавшихся восклицаній. Съ этой минуты Шарль живо заинтересовался мадамъ д'Эглемонъ. Тѣмъ не менѣе, являясь на обычное свиданье, сдѣлавшееся обоимъ имъ необходимымъ, Ванденесъ находилъ, что его возлюбленная все-таки болѣе искусна чѣмъ искренна, и онъ въ концѣ концовъ говорилъ: "несомнѣнно, это очень ловкая женщина". Въ одно изъ такихъ свиданій онъ вошелъ и увидѣлъ маркизу въ ея излюбленной позѣ, полной грусти. Она подняла на него глаза, не дѣлая никакого движенія, и обдала его однимъ изъ тѣхъ глубокихъ взглядовъ, которые похожи на улыбку. Взглядъ мадамъ д'Эглемонъ выражалъ довѣріе, искреннюю дружбу, но не любовь. Шарль сѣлъ и не могъ ничего сказать. Онъ испытывалъ тотъ наплывъ чувствъ, при которомъ языкъ отказывался служить.

-- Что съ вами? спросила она мягкимъ голосомъ.

-- Ничего. Да, поправился онъ,-- я думаю объ одной вещи, которая васъ еще не занимала.

-- Что такое?

-- Но... конгрессъ кончился.

-- А вы же должны были ѣхать на конгрессъ? сказала она.

Прямой отвѣтъ былъ бы самымъ краснорѣчивымъ и самымъ деликатнымъ объясненіемъ въ любви; но Шарль не сдѣлалъ этого. Лицо мадамъ д'Эглемонъ выражало такую чистую дружбу, которая уничтожала всѣ разсчеты тщеславія, всѣ надежды любви, всѣ сомнѣнія дипломата; она не знала, или дѣлала видъ, что совершенно не знаетъ, что она любима; и когда сконфуженный Шарль пришелъ въ себя -- онъ принужденъ былъ сознаться, что не сказалъ и не сдѣлалъ ничего, что дало бы ей право это предполагать. Господинъ де-Ванденесъ нашелъ въ этотъ вечеръ маркизу такою, какъ всегда: простою и любезною, искреннею въ своей скорби, счастливою тѣмъ, что нашла друга, и гордою тѣмъ, что нашла душу, которая съумѣла понять ея собственную; дальше этого она не шла и не предполагала, чтобы женщина могла допустить увлечь себя два раза; но она знала любовь и хранила ее, еще истекавшую кровью, въ глубинѣ своего сердца; она не воображала, чтобы любовь могла дважды доставить женщинѣ свои восторги, потому что она вѣрила не только въ умъ, но и въ душу; и для нея любовь не была только одностороннимъ увлеченіемъ, она заключала въ себѣ всѣ благородныя стремленія. Въ эту минуту Шарль снова сдѣлался молодымъ человѣкомъ: онъ былъ покоренъ блескомъ этого сильнаго характера и захотѣлъ проникнуть въ тайны этого существованія, омраченнаго скорѣе вслѣдствіе случайности, нежели вслѣдствіе ошибки. Услышавъ вопросъ своего друга о причинѣ ея горя, сообщавшаго оттѣнокъ грусти ея красотѣ, мадамъ д'Эглемонъ только посмотрѣла на него; но этотъ глубокій взглядъ былъ какъ бы печатью священнаго договора.

-- Никогда не задавайте мнѣ подобныхъ вопросовъ, сказала она. Три года тому назадъ умеръ тотъ, кто меня любилъ, единственный человѣкъ, счастью котораго я пожертвовала бы всѣмъ, даже собственнымъ уваженіемъ, и онъ умеръ, чтобы спасти мою честь. Эта любовь погибла, юная, чистая, полная надеждъ. Прежде чѣмъ отдаться страсти, къ которой меня толкалъ рокъ, я была увлечена тѣмъ, что губитъ столько молодыхъ дѣвушекъ: человѣкомъ ничтожнымъ, но съ красивымъ лицомъ. Замужество убило одну за другою всѣ мои мечты. Теперь я потеряла и законное счастье, и то, что называютъ преступнымъ, не зная его. У меня ничего не осталось. И если я не съумѣла умереть, то должна быть по крайней мѣрѣ вѣрна своимъ воспоминаніямъ.

При этихъ словахъ, она не заплакала, но опустила глаза и слегка хрустнула пальцами. Это было сказано просто, но звукъ ея голоса былъ, казалось, звукомъ такого же глубокаго отчаянія, какъ была глубока и ея любовь, и не оставлялъ Шарлю никакой надежды. Это ужасное существованіе, переданное въ трехъ фразахъ, это ломаніе рукъ, это сильное горе въ хрупкой женщинѣ, эта пропасть въ хорошенькой головкѣ, наконецъ эта грусть и слезы въ течніе трехъ лѣтъ обворожили безмолвно сидѣвшаго Ванденеса; онъ казался маленькимъ передъ этой сильной и благородной женщиной: ея чувствительная душа казалась ему еще лучше ея физической, такой плѣнительной, такой законченной красоты.

Наконецъ-то встрѣтилъ онъ тотъ идеалъ, о которомъ такъ пламенно мечтаютъ, который такъ сильно призываютъ всѣ, кто вкладываетъ жизнь въ страсть, кто жадно ищетъ ея и часто умираетъ, не насладившись всѣми драгоцѣнными плодами своихъ мечтаній. Слыша эту рѣчь и видя передъ собой эту божественную красоту, Шарль нашелъ, что мысли его слишкомъ бѣдны. Въ невозможности соразмѣрить свои слова съ возвышенностью этой простой, но торжественной сцены, онъ отвѣчалъ общими фразами о женской участи.

-- Надо умѣть забыть свои несчастья, или рыть себѣ могилу, сказалъ онъ.

Но разумъ всегда бѣденъ передъ чувствами; какъ все положительное, онъ естественнымъ образомъ ограниченъ, тогда какъ чувство безгранично. Разсуждать тамъ, гдѣ нужно чувствовать, есть свойство невозвышенныхъ душъ. Поэтому Ванденесъ молчалъ, долго глядѣлъ на мадамъ д'Эглемонъ и наконецъ ушелъ. Подъ вліяніемъ новыхъ мыслей, возвеличивавшихъ передъ нимъ женщину, онъ походилъ на художника, который послѣ того, какъ бралъ для своихъ типовъ только вульгарныя модели, встрѣтилъ вдругъ въ музеѣ Мнемозину, самую прекрасную и наименѣе оцѣненную изъ всѣхъ античныхъ статуй. Шарль страстно влюбился. Онъ полюбилъ мадамъ д'Эглемонъ съ тою искренностью молодости, съ тѣмъ жаромъ, которые сообщаютъ первой страсти ту невыразимую прелесть и ту чистоту, которую при послѣдующей любви человѣкъ находитъ уже въ развалинахъ: это восхитительныя страсти, которыми съ наслажденіемъ упиваются женщины, ихъ породившія, потому что въ трицатилѣтнемъ возрастѣ, на этомъ поэтическомъ зенитѣ женской жизни -- онѣ могутъ обнять все теченіе ея: видѣть прошлое, такъ же какъ и будущее. Женщины понимаютъ тогда всю цѣну любви и наслаждаются ею со страхомъ ее потерять: тогда душа еще прекрасна отъ молодости, которая скоро ее покинетъ, и страсть ихъ усиливается отъ пугающаго ихъ будущаго.

-- Я люблю, говорилъ себѣ этотъ разъ Ванденесъ, уходя отъ маркизы, и, на свое несчастье, нахожу женщину, привязанную къ воспоминаніямъ. Трудно бороться съ мертвецомъ, котораго нѣтъ на землѣ, который не можетъ дѣлать глупостей и не можетъ никогда разнравиться, потому что видятъ только однѣ его прекрасныя качества. А попробовать убить прелесть воспоминаній и надеждъ, переживающихъ погибшаго возлюбленнаго именно потому, что онъ пробудилъ только желанія, т. е. то, что есть въ любви самаго лучшаго, самаго плѣнительнаго, не значитъ ли это развѣнчивать совершенство?

Эти размышленія, явившіяся плодомъ унынія и боязни за неуспѣхъ, которыми начинаются всегда всѣ истинныя страсти, были послѣднимъ соображеніемъ его умирающей дипломатіи. Съ этого момента у него исчезли всѣ заднія мысли и, сдѣлавшись игрушкою своей любви, онъ отдался пустякамъ этого необъяснимаго счастья, питающагося словомъ, молчаніемъ, смутной надеждой. Онъ хотѣлъ любить платонически и приходилъ ежедневно дышать тѣмъ воздухомъ, которымъ дышала мадамъ д'Эглемонъ,-- почти поселился въ ея домѣ и сопровождалъ ее повсюду съ тиранніею страсти, примѣшивающей эгоизмъ къ самому полному самоотверженію. У любви есть свой инстинктъ: она умѣетъ находить путь къ сердцу, подобно слабому насѣкомому, направляющемуся къ своему цвѣтку съ непреклонной энергіей, которой ничто не можетъ сломить. И когда чувство искренно -- успѣхъ несомнѣненъ. Для того, чтобы доставить женщинѣ всѣ терзанія ужаса, не достаточно ли заставить ее думать, что жизнь ея зависитъ отъ большей или меньшей искренности, силы и упорства, какія вложитъ любящій ее человѣкъ въ свои желанья! Значитъ, женщинѣ, супругѣ, матери невозможно предохранить себя отъ любви молодого человѣка; единственное, что въ ея власти -- это перестать съ нимъ видѣться съ той минуты, какъ она угадываетъ эту тайну сердца, а женщина всегда ее угадываетъ. Но эта мѣра кажется слишкомъ рѣшительной для того, чтобы на нее могла отважиться женщина въ томъ возрастѣ, когда бракъ угнетаетъ ее, надоѣдаетъ и утомляетъ, когда супружеская любовь больше чѣмъ въ пренебреженіи, если даже мужъ уже совсѣмъ ея не бросилъ. Некрасивымъ женщинамъ любовь льститъ, потому что онѣ отъ нея хорошѣютъ; если онѣ молоды и очаровательны, обольщеніе должно быть на высотѣ ихъ обольстительности, оно безмѣрно; если онѣ добродѣтельны, то высокое, съ земной точки зрѣнія, чувство заставляетъ ихъ находить оправданіе въ величинѣ жертвъ, приносимыхъ ими любовнику, и въ славѣ въ этой трудной борьбѣ. Все представляетъ западню. Затворничество, предписывавшееся когда-то женщинамъ въ Греціи, на Востокѣ и входящее въ моду въ Англіи, является единственнымъ оплотомъ семейной добродѣтели; но, при господствѣ этой системы, исчезаютъ пріятности свѣтской жизни: и общество и формы вѣжливости, и изящество нравовъ дѣлается невозможнымъ. Націи должны будутъ сдѣлать выборъ.

Такимъ образомъ, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ своей первой встрѣчи съ Ванденесомъ мадамъ д'Эглемонъ увидала, что жизнь ея тѣсно связана съ его жизнью; безъ особеннаго смущенія и почти съ нѣкотораго рода удовольствіемъ она удивлялась тому, что раздѣляетъ всѣ его вкусы и мысли. Она ли заимствовала идеи у Ванденеса или онъ проникся малѣйшими ея капризами? Она этого не разбирала. Уже захваченная порывомъ страсти, эта обворожительная женщина говорила себѣ съ ложной искренностью страха:

-- О нѣтъ, я буду вѣрна тому, кто за меня умеръ.

Паскаль сказалъ: сомнѣваться въ Богѣ, значитъ вѣрить въ Него. Точно также и женщина: борется только тогда, когда она поймана. Въ тотъ день, когда маркиза созналась себѣ, что она любима, ей пришлось разбираться въ тысячѣ противоположныхъ чувствъ. Предразсудки опыта говорили свое: будетъ ли она счастлива? Можетъ ли она быть счастлива внѣ правильныхъ или неправильныхъ законовъ нравственности, установленныхъ обществомъ. До сихъ поръ жизнь приносила ей одну горечь. Была ли возможна счастливая развязка для узъ, соединяющихъ два существа, разъединенныя общественными условіями? Но можетъ ли быть слишкомъ дорогая цѣна за счастье. А этого счастья она такъ пламенно желала, и ей было такъ естественно его желать; можетъ быть, она его наконецъ-то встрѣтила? Любопытство всегда на сторонѣ влюбленныхъ. Во время этой тайной борьбы вошелъ Ванденесъ. Въ его присутствіи исчезъ отвлеченный призракъ разума. Если таковы послѣдовательныя превращенія, черезъ которыя проходитъ даже мимолетное чувство у молодого человѣка и у тридцати-лѣтней женщины, то наступаетъ моментъ, когда всѣ оттѣнки сглаживаются, когда всѣ разсужденія сливаются въ одно, въ одно послѣднее разсужденіе, переходящее въ желаніе, которымъ оно поддерживается. И чѣмъ дольше было сопротивленіе -- тѣмъ сильнѣе голосъ любви. Шарль засталъ мадамъ д'Эглемонъ задумчивой, и когда онъ спросилъ у нея: что съ вами? тѣмъ трогательнымъ тономъ, который волшебная сила сердца дѣлаетъ столь убѣдительнымъ -- она побоялась отвѣтить. Этотъ вопросъ обнаруживалъ полное общеніе душъ, и маркиза поняла съ чуднымъ женскимъ инстинктомъ, что начать жаловаться на свое сердечное горе значило бы въ нѣкоторомъ родѣ сдѣлать первый шагъ. Если уже каждое слово ея пріобрѣтало значеніе, понятное для двоихъ, то въ какую же пропасть готовилась бы она упасть? Она ясно читала это въ самой себѣ и молчала. Ванденесъ молчалъ тоже.

-- Мнѣ нездоровится, сказала она наконецъ, пугаясь серьезнаго значенія минуты, когда языкъ глазъ совершенно замѣнилъ собою безсиліе рѣчи.

-- Душа и тѣло тѣсно связаны другъ съ другомъ, сказалъ Шарль, почтительнымъ, но глубоко взволнованнымъ голосомъ.-- Если бы вы были счастливы -- вы были бы здоровы и молоды. Отчего вы не хотите взять отъ любви то, въ чемъ она вамъ отказала? Вы думаете, что жизнь ваша кончилась тогда, когда она только что для васъ начинается. Довѣрьтесь попеченіямъ друга. Вѣдь такъ сладко быть любимой.

-- Я уже стара, сказала она,-- мнѣ неизвинительно было бы перестать страдать о прошломъ. Къ тому же вы говорите, что надо любить. А я не должна и не могу любить. Кромѣ васъ, чья дружба вноситъ нѣкоторую усладу въ мою жизнь, мнѣ никто не нравится, никто не въ состояніи изгладить моихъ воспоминаній. Я принимаю дружбу, но не хочу любви. Да и великодушно ли было бы съ моей стороны отдавать свое увядшее сердце за молодое сердце, принимать мечты, которыхъ не могу раздѣлять, доставлять счастье, которому не могу вѣрить или которое буду бояться потерять? Можетъ быть, я буду платить эгоизмомъ за его самоотверженіе и буду размышлять, когда онъ будетъ чувствовать; мои воспоминанія могутъ омрачать живость его наслажденій. Нѣтъ, видите ли, первой любви никогда ничго не замѣнитъ. Да и наконецъ, кто бы захотѣлъ заплатить такой цѣной за мое сердце?

Слова эти, преисполненныя самаго ужаснаго кокетства, были послѣднимъ усиліемъ благоразумія. Если онъ придетъ въ уныніе -- останусь одинокой и буду вѣрна. Эта мысль была въ сердцѣ этой женщины то же, что слабая ивовая вѣтка, за которую хватается пловецъ, когда его уноситъ теченіемъ. Услышавъ такой приговоръ, Ванденесъ невольно задрожалъ, и этотъ трепетъ подѣйствовалъ на сердце маркизы гораздо сильнѣе, чѣмъ всѣ его прежнія старанія. Женщинъ трогаетъ больше всего то, когда онѣ находятъ въ насъ ту пріятную нѣжность, тѣ тонкія чувства, которыя свойственны имъ самимъ; потому что пріятность и нѣжность являются для нихъ показателями истинности. Движеніе Шарля показывало истинную любовь. Послѣ огорченія Ванденеса мадамъ д'Эглемонъ узнала силу его любви. Молодой человѣкъ холодно сказалъ:

-- Вы, можетъ быть, правы. Новая любовь, новое огорченіе.

И затѣмъ, перемѣнивъ разговоръ, онъ заговорилъ о безразличныхъ предметахъ; но онъ былъ видимо взволнованъ и смотрѣлъ на мадамъ д'Эглемонъ съ такимъ сосредоточеннымъ вниманіемъ, какъ будто видѣлъ ее въ послѣдній разъ. Наконецъ, онъ ушелъ, сказавъ взволнованно: прощайте.

-- До свиданья, сказала она съ тѣмъ тонкимъ кокетствомъ, тайной котораго владѣютъ только избранныя женщины.

Онъ ничего не отвѣтилъ и вышелъ.

Когда онъ ушелъ, и вмѣсто него остался только его пустой стулъ, въ ней поднялись угрызенія совѣсти, она почувствовала себя виновной. Страсть дѣлаетъ громадные успѣхи у женщинъ въ ту минуту, когда она сознаетъ, что поступила не великодушно и оскорбила какую нибудь благородную душу. Никогда не надо бояться дурныхъ чувствъ въ любви: они спасительны; женщинъ побѣждаетъ добродѣтель. И что добрыми намѣреніями вымощенъ адъ -- это вовсе не парадоксъ проповѣдника. Ванденесъ не приходилъ нѣсколько дней. Каждый вечеръ, въ обычный часъ свиданья, маркиза ждала его съ нетерпѣніемъ, мучась угрызеніями совѣсти. Писать значило бы сдѣлать признаніе; къ тому же инстинкту, подсказывалъ ей, что онъ вернется. На шестой день лакей пришелъ доложить объ его приходѣ. Никогда не слышала она этого имени съ большимъ удовольствіемъ. Она испугалась своей радости.

-- Вы славно меня наказали, сказала она,

Ванденесъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ.

-- Наказалъ? повторилъ онъ.-- За что?

Шарль отлично понималъ маркизу; но онъ хотѣлъ отомстить ей за страданія, которыя онъ вынесъ съ того момента, какъ она стала о нихъ подозрѣвать.

-- Отчего вы не приходили? спросила она улыбаясь.

-- Развѣ у васъ никто не былъ? спросилъ онъ, чтобы не давать прямого отвѣта.

-- Господинъ де-Ронкероль, де-Марсэ, маленькій Эгриньонъ: одни вчера, другой сегодня утромъ, около двухъ часовъ. Я, кажется, видѣла также мадамъ Фирміани и вашу сестру, мадамъ де-Листомеръ.

Новое страданіе! Боль, непонятная для тѣхъ, кто не любитъ съ тѣмъ всепоглощающимъ и дикимъ деспотизмомъ, малѣйшее проявленіе котораго есть чудовищная ревность, постоянное желаніе предохранить любимое существо отъ всякаго вліянія, чуждаго любви.

Онъ похоронилъ свое горе и свою любовь въ глубинѣ своего сердца. Мысли его были не изъ тѣхъ, которыя высказываются. Тѣмъ не менѣе лобъ его омрачился, а мадамъ д'Эглемонъ, послушная женскому инстинкту, почувствовала эту грусть, не понимая ея. Она не виновата была въ злѣ, которое творила, и Ванденесъ въ этомъ убѣдился. Онъ заговорилъ о своемъ положеніи и о своей ревности, какъ будто бы это была одна изъ тѣхъ гипотезъ, о которыхъ любятъ говорить влюбленные. Маркиза все поняла и была такъ живо тронута, что не могла удержаться отъ слезъ. Съ этой минуты они вступили въ рай любви. Рай и адъ суть двѣ великія поэмы, которыя составляютъ двѣ единственныхъ точки, на которыхъ вертится наше существованіе: радость или горе. Рай -- не есть ли, не будетъ ли онъ всегда образомъ безконечности нашихъ чувствъ, который никогда не можетъ быть изображенъ иначе, какъ только въ частностяхъ, потому что счастье единственно; а адъ -- не представляетъ ли онъ безконечныхъ мученій, нашихъ скорбей, которыя мы можемъ опоэтизировать, потому что всѣ онѣ не походятъ другъ на друга?

Разъ вечеромъ влюбленные были одни; они молча сидѣли другъ возлѣ друга, любуясь чуднымъ, чистымъ небомъ, на которое послѣдніе лучи солнца отбрасывали свои золотыя и пурпурныя тѣни. Въ это время дня, медленное угасаніе свѣта какъ будто будитъ въ насъ сладкія чувства, страсти наши мягко вибрируютъ и мы наслаждаемся, въ тишинѣ, ощущеніемъ какихъ-то волненій. Рисуя намъ смутные образы счастья, природа или приглашаетъ насъ наслаждаться имъ, когда оно возлѣ насъ, или заставляетъ насъ сожалѣть о немъ, когда оно отъ насъ ушло. Въ эти минуты, обильныя очарованіемъ, подъ покровомъ этого свѣта, нѣжная гармонія котораго присоединяется къ внутреннему упоенію, трудно противустоять желаніямъ сердца, имѣющаго тогда такую магическую силу! Тогда грусть притупляется, радость опьяняетъ, горе подавляетъ. Великолѣпіе вечера какъ бы подаетъ сигналъ къ признаніямъ и ободряетъ ихъ. Молчаніе дѣлается опаснѣе словъ, сообщая взглядами все могущество безконечности небесъ, которая въ нихъ отражается; Если разговариваютъ -- малѣйшее слово обладаетъ непреодолимой силой, точно въ голосѣ тогда бываетъ свѣтъ, въ глазахъ пурпуръ, точно въ насъ небо или сами мы чувствуемъ себя на небѣ. Тѣмъ не менѣе Ванденесъ и Жюльета (такъ позволяла она называть себя въ послѣдніе дни тому, кого сама стала называть Шарлемъ) разговаривали, хотя первоначальный предметъ ихъ разговора былъ очень отъ нихъ далекъ; и если они не понимали смысла своихъ словъ, то прислушивались съ наслажденіемъ къ тайнымъ мыслямъ, которыя въ нихъ скрывались. Рука маркизы была въ рукѣ Ванденеса и она давала ее ему, не считая этого за особенную милость.

Они наклонились оба впередъ, чтобы полюбоваться однимъ изъ тѣхъ величественныхъ пейзажей, въ которыхъ снѣгъ, ледъ и темныя тѣни окрашиваютъ склоны фантастическихъ горъ,-- одной изъ картинъ, полныхъ рѣзкихъ противуположностей между яркимъ пламенемъ и черными тонами, украшающими небо съ неподражаемой поэтичностью; великолѣпныя пелены, въ которыхъ возрождается солнце, чудный саванъ, въ которомъ оно умираетъ. Въ эту минуту волосы Жюльеты коснулись щеки Ванденеса; она почувствовала это легкое прикосновеніе и сильно вздрогнула, а онъ еще того больше; потому что оба они постепенно дошли до одного изъ тѣхъ необъяснимыхъ кризисовъ, когда тишина придаетъ нервамъ такую чуткость, что малѣйшій толчокъ заставляетъ проливать слезы, переполняться тоскою сердце, если оно грустить, или доставляетъ ему неизъяснимое наслажденіе, если оно увлечено водоворотомъ любви. Жюльета почти невольно сжала руку своего друга. Это пожатіе придало смѣлости робкому влюбленному.

Радости этой минуты и надежды будущаго -- все слилось въ одно ощущеніе, въ ощущеніе первой ласки, робкаго поцѣлуя, который мадамъ д'Эглемонъ позволила напечатлѣть на своей щекѣ. Но чѣмъ слабѣе была эта ласка, тѣмъ она была сильнѣе, опаснѣе. На несчастіе обоихъ, въ ней не было ни сдержанности, ни фальши. Это было общеніе двухъ прекрасныхъ душъ, раздѣленныхъ всѣмъ, что составляетъ законъ, и соединенныхъ всѣмъ, что есть въ природѣ обольстительнаго. Въ эту минуту вошелъ генералъ д'Эглемонъ.

-- Перемѣна министерства, сказалъ онъ. Вашъ дядя вошелъ въ составъ новаго кабинета. Теперь у васъ шансы сдѣлаться посланникомъ, Ванденесъ.

Шарль и Жюли посмотрѣли другъ на друга и покраснѣли. Эта обоюдная краска стыда явилась еще сильнѣйшей связью. У нихъ у обоихъ явилась одна мысль, одно угрызеніе совѣсти; ужасная связь между двумя влюбленными, виновными въ поцѣлуѣ, такая же ужасная, какъ связь между двумя разбойниками, только что ограбившими человѣка. Между тѣмъ слѣдовало что-нибудь отвѣтить маркизу.

-- Я не хочу уѣзжать изъ Парижа, сказалъ Шарль Ванденесъ.

-- Мы знаемъ отчего, отвѣчалъ генералъ съ видомъ проницательнаго человѣка, открывающаго тайну. Вы не хотите уѣзжать отъ дяди, чтобы сдѣлаться наслѣдникомъ его пэрства.

Маркиза убѣжала въ свою комнату, говоря самой себѣ о мужѣ: о, какой же онъ дуракъ!