Благословенный городъ садовъ раскинулся подъ поцѣлуемъ майскаго полудня, какъ трепетно простирающій крылья и нѣжащійся на солнцѣ дроздъ.
Кое-гдѣ на скамейкахъ сидѣли люди, неподвижные, какъ мечтательныя деревья, и предавались созерцанію, погружавшему ихъ одновременно и въ безконечность и въ самое простое довольство.
Только маленькій Эразмъ Георгъ Боценгардтъ, съ одинокой, тревожной и неудовлетворенной душой, бродилъ межъ зеленыхъ кустовъ и томился мукой пробуждающагося бытія. Буйный майскій день кипѣлъ, бродилъ и волновался и въ немъ.
Скорѣе, наверхъ, на Замковую Гору!
Отъ швейцарскаго домика до башни съ часами, гдѣ жилъ старый-престарый башенный сторожъ, вела ровная, тѣнистая дорожка; направо и налѣво густой зарослью тѣснились деревья и кусты. Подойдя къ бастіону, мальчикъ ухватился за выступъ стѣны и заглянулъ въ маленькій виноградникъ, не работаетъ ли тамъ старикъ. Но возлѣ голыхъ лозъ, въ невыразимо тягостномъ зноѣ, копошилась только одинокая курица; глубоко внизу журчала рѣка, шумѣлъ городъ, и отъ этого тишина на заброшенной Замковой Горѣ казалась проникнутой еще большимъ одиночествомъ и пустынностью.
Мальчикъ взбѣжалъ повыше на гору, гдѣ маленькій домикъ былъ прислоненъ къ старой крѣпостной стѣнѣ такимъ образомъ, что конекъ его кровли выступалъ въ садъ, гдѣ, на одномъ уровнѣ съ черепицами, росли желтыя и красныя лиліи. Черезъ табачную лавочку онъ прошелъ на башенную площадь, поднялся по ступенькамъ и очутился въ саду, надъ крышей, гдѣ кисти сирени темно-лиловыми облаками выдѣлялись на фонѣ густой зелени. Тамъ стояла скамеечка, надъ которой смыкались сиреневые кусты, цвѣтущіе и благоухающіе въ дивномъ великолѣпіи. Но скамеечки не было видно, потому что съ земли вставала цѣлая армія сабельниковъ, густыхъ, высокихъ и прямыхъ, какъ копья; между ними, къ скамейкѣ, шла узенькая тропка, въ нѣсколько шаговъ длиной. У входа подъ этотъ цвѣтущій сводъ мальчикъ остановился -- на скамейкѣ сидѣлъ старый сторожъ, неподвижный, важный и благостный, какъ икона.
Вверху -- буйныя кисти блѣдно-голубой и лиловой сирени, у ногъ -- жертвенная красота лилій, а въ полусумракѣ -- неподвижное старческое лицо съ длинной, бѣлой бородой; высокій, голый черепъ, и блѣдные, далекіе, одухотворенные и смотрящіе въ безконечность глаза.
Старый сторожъ скрестилъ руки на суковатой палкѣ, а голову положилъ на руки, такъ что она казалась лежащей на подушкѣ и лишенной тѣла; корпуса его не было видно, изъ-за ликующихъ лилій и сирени.
Мальчикъ подождалъ немного. Вокругъ него солнечные лучи непрестанно пронизывали всѣ листья, и сквозь подошвы башмаковъ онъ чувствовалъ, какъ горячъ песокъ на дорожкѣ. Но старикъ смотрѣлъ поверхъ него, поверхъ города, поверхъ равнины и дальнихъ горъ на югѣ. Онъ смотрѣлъ на серебристыя облака.
-- Господинъ Матіасъ,-- окликнулъ Георгъ.
Тогда старикъ перевелъ на него свои одухотворенные лучистые глаза и спросилъ одними только этими глазами, глянувшими точно изъ потусторонняго міра, хотя покраснѣвшіе края старческихъ тяжелыхъ вѣкъ и окаймляли ихъ земною скорбью.
-- Къ вамъ сегодня придетъ господинъ Круммъ и еще причетникъ Фридрихъ Леге изъ мавзолея,-- сообщилъ мальчикъ.
-- Да, сегодня тяжелый поминальный день,-- проговорилъ старикъ.
-- Мама мнѣ говорила,-- важно подхватилъ мальчикъ.-- Сегодня пятьдесятъ лѣтъ, какъ умеръ великій герой Наполіомъ.
Старикъ закрылъ глаза.
-- Господинъ Матіасъ!-- позвалъ опять мальчикъ.
Но сторожъ, казалось, унесся куда-то далеко, и маленькому Георгу стало жутко; онъ испугался собственной дерзости, потому что хотѣлъ спросить, правда ли, что художникъ Валентинъ Круммъ -- сынъ могущественнаго Наполіома, который въ то время былъ еще просто генераломъ Бонапартомъ и останавливался въ домѣ гр. Вагеншперга, гдѣ жила красивая швея Розалія, вышедшая потомъ замужъ за покойнаго старика Крумма. Конюхъ купца разсказывалъ объ этомъ у лавки чьей-то кухаркѣ -- оттого и Георгъ зналъ это. Правда, онъ ужъ спрашивалъ мать, но та сказала, что такія вещи губятъ душу и, какъ язва, разъѣдаютъ сердце. И велѣла ему поскорѣе позабыть.
Старикъ погрузился въ далекія воспоминанія, а мальчикъ пошелъ дальше, въ гору, по густымъ, прохладнымъ аллеямъ, къ самому верхнему бастіону, откуда гордыя пушки смотрѣли внизъ на городъ и равнину. Дворъ за желѣзной оградой съ императорскимъ орломъ былъ его любимымъ мѣстомъ. Налѣво стояла четырехугольная башенка, гдѣ хранились порохъ и огромныя пушечныя ядра. Георгъ зналъ это, и это было невыразимо прекрасно и жутко. Съ бруствера бастіона разстилался безпредѣльный видъ на югъ; заросшій газономъ дворъ былъ пустыненъ, а направо, подъ навѣсомъ, положивъ длинныя жерла на парапетъ, словно собаки, прижавшіяся головой къ колѣнямъ хозяина, стояли священныя большія пушки. Тутъ же стояла большая мортира, и лежали снаряды, чугунные и каменные, отъ древнихъ временъ. Къ пушкамъ никто не смѣлъ подходить, а ужъ всего меньшіе -- маленькіе мальчики, и оттого онѣ казались еще заманчивѣе и страшнѣе. Какъ чудесно было бы, еслибъ Эразмъ Георгъ могъ выпалить изъ нихъ по городу! Онъ захлебнулся отъ восторга при этой мысли.
Но къ мальчику, такъ близко подошедшему къ пушкамъ, уже направлялся старый сѣро-голубой инвалидъ. У него были длинные, бѣлые усы, казавшіеся еще длиннѣе отъ отпущенныхъ подусниковъ, и онъ былъ точь-въ-точь похожъ на страшнаго генерала Гайнау. Недлинная, кривая сабля висѣла по-старинному на широкой портупеѣ, пересѣкавшей наискось его грудь; и бѣлый ремень портупеи, вмѣстѣ съ бѣлыми усами, темнокрасное лицо, ярко-пурпурные лацканы и свѣтлый сѣро-голубой мундиръ представляли довольное, смѣлое сочетаніе цвѣтовъ.
Совѣсть у Георга была чиста, и онъ подошелъ къ инвалиду, прямо смотря ему въ глаза.
-- Скажите пожалуйста,-- вѣжливо обратился онъ,-- вы господинъ фельдфебель Рифлеръ?
-- Я. Чего тебѣ нужно, карапузъ?-- По гортанному говору въ немъ сейчасъ же можно было опредѣлить тирольца, даже и помимо медали Девятаго года, висѣвшей у него на груди.
-- Вамъ кланяется художникъ Круммъ, который живетъ у насъ въ домѣ, и онъ велѣлъ передать вамъ, что нынче онъ придетъ къ господину Матіасу, башенному сторожу, и принесетъ парочку бутылокъ вина; господинъ Фридрихъ Леге тоже принесетъ чего-нибудь хорошенькаго. Сегодня вѣдь день Наполіома. Сегодня пятьдесятъ лѣтъ, какъ онъ умеръ.
-- Наполеона,-- медленно поправилъ инвалидъ.
-- А вы его знали?-- быстро спросилъ мальчикъ.
-- Понятно, зналъ. Я видѣлъ его въ Пятомъ году; тогда я былъ еще глупымъ мальчишкой. Въ Девятомъ году я пропѣлъ бы ему другую пѣсенку, да тогда онъ не отважился сунуться въ Тироль.
-- Какой же онъ былъ изъ себя?
-- Маленькій, желтый, толстый, съ черными, блестящими глазами.
-- Говорятъ, будто, вылитый господинъ Круммъ,-- съ невиннымъ видомъ вставилъ мальчикъ.
-- Не болтай зря, малышъ,-- строго остановилъ инвалидъ.-- Кстати: какъ тебя зовутъ?
-- Георгъ Боценгардтъ.
-- Какъ? Ты сынъ Боценгардта? Славнаго лейтенанта Боценгардта, который былъ убитъ подъ Кениггрелемъ, и это тебя генералъ Бенедекъ обѣщалъ на свой счетъ отдать въ школу?
-- Да, -- сказалъ Георгъ.
-- Послушай, малышъ, правда ли, что твоя мать ходила искать тѣло отца на полѣ битвы?
-- Конечно, правда.
-- И не нашла,-- задумчиво проговорилъ инвалидъ.-- Женщины, должно быть, думаютъ, что поле сраженія вродѣ луга, разъ въ десять побольше этого двора, а оно -- цѣлая область. Вотъ и пойди, найди среди ста тысячъ убитыхъ одного!-- продолжалъ онъ.-- И потомъ, уже послѣ смерти отца мать родила тебя въ горѣ и нуждѣ, правда?
-- Да,-- печально сказалъ мальчикъ.
-- Счастье, что объ этомъ узналъ генералъ Бенедекъ и принялъ въ тебѣ участіе. Онъ добрый?
-- Ахъ, очень, очень!-- воскликнулъ мальчикъ, радостно блеснувъ глазами.
-- Онъ герой, малышъ, запомни это. Герой стараго закала, который отдалъ родинѣ всю свою жизнь и всего себя, цѣликомъ. Герой, который былъ слишкомъ хорошъ для нашего времени, потому онъ и понесъ пораженіе въ предательской войнѣ. А тотъ, кто разбилъ его, былъ простой квартирмейстеръ, казначей, счетникъ, умѣвшій только вытягивать свою длинную шею изъ-за заднихъ рядовъ, чтобы посмотрѣть, что дѣлается впереди. Да, чортъ побери, у насъ въ Тиролѣ это бы не прошло!
-- Господинъ Рифлеръ, позвольте мнѣ посмотрѣть пушки,-- попросилъ мальчикъ.
-- Ну, ладно, поди сюда. Это пушки изъ старыхъ временъ, когда сабля еще была въ почетѣ!-- Ну, вотъ, пушка: стрѣляетъ шестифунтовыми снарядами. Видишь на ней букву N? Грацскія войска отняли ее въ Девятомъ году и французовъ, а N значитъ -- Наполеонъ. Ха-ха!
Маленькій Георгъ весь загорѣлся, но тутъ затрещалъ барабанъ.
-- Ага, гражданская стража принимаетъ караулъ, -- сказалъ инвалидъ.-- Ну, надо пойти отрапортовать господину ротмистру -- портному, что четыре орудія за шестьдесятъ лѣтъ никѣмъ не украдены. А недавно меня навѣщалъ генералъ Бенедекъ, вотъ бы тебѣ послушать, какъ я рапортовалъ тогда! Прощай, карапузъ. До другого раза.
И гражданская стража, которой въ тѣ времена разрѣшалось, въ день рожденія императора и въ день освященія знаменъ, нести караулъ въ заброшенной крѣпости, торжественно прослѣдовала мимо: гренадеры въ медвѣжьихъ шапкахъ и бѣлыхъ крестообразныхъ портупеяхъ, по формѣ давно минувшихъ дней, шли неторопливо, въ развалку, какъ и само доброе, старое время. Тихая, зыбкая улыбка ласковаго теплаго солнца сіяла надъ дворомъ замка, пушки грезили, гренадеры составили старые мушкеты въ пирамидки, одинъ досталъ изъ-за пазухи мундира бутылку водки и дружески протянулъ ее командиру, и возлѣ древнихъ пушекъ царилъ пестрый, тихій и глубокій миръ.
Бунтъ и война были только въ сердцѣ маленькаго мальчика, неохотно и поминутно оглядываясь, спускавшагося съ горы къ городу. Мать велѣла ему вернуться къ двѣнадцати часамъ, обѣдать. А онъ все еще былъ на горѣ, когда пробило двѣнадцать. Часовые вскинули ружья, затрещалъ барабанъ, и огромный мощный колоколъ меланхолически загудѣлъ, потрясая всю гору.
Испуганный и сильно взволнованный, съ пылающими щеками, мальчикъ побѣжалъ домой.
-----
Городъ тоже былъ точно околдованъ тишиной. Ничего и никого, кромѣ отдыхающихъ, отжившихъ, древнихъ и покорившихся! Въ мальчикѣ все бунтовало и рвалось на просторъ, а онъ долженъ былъ жить среди стариковъ. Мать снимала комнату у госпожи Круммъ. Той было около семидесяти лѣтъ, а господину Крумму -- семьдесятъ три. Въ гости мать ходила съ Георгомъ къ его внучатному дядѣ, пріятелю Крумма, художнику Вонзидлеру,-- тому было восемьдесятъ!
Теткѣ Вонзидлершѣ -- семьдесятъ пять. Башенному сторожу Матіасу Кунтнеру -- около ста, причетнику Фридриху Леге -- сто четыре, инвалиду Рифлеру -- восемьдесятъ два! Часто бывало такъ скучно, что Георгъ съ радостью вылетѣлъ бы въ трубу вмѣстѣ съ дымомъ, только бы не сидѣть съ этими тихими, молчаливыми людьми. Мать сама страдала отъ сѣдой ветхости своихъ знакомыхъ, она стала совсѣмъ тихой, придавленной, и ходила какой-то порхающей походкой, хотя была еще молода и считалась красивой.
Отъ товарищей она его всячески отстраняла. Ея единственный ненаглядный мальчикъ не долженъ былъ подвергаться риску испортиться, и она напитала его страхомъ и отвращеніемъ къ грубости к сквернѣ будущихъ школьныхъ товарищей. Онъ страстно завидовалъ уличнымъ мальчишкамъ и въ то же время весь съеживался отъ ихъ злыхъ выкриковъ и противной брани. Они же чувствовали, что изъ него хотятъ сдѣлать что-то особенное, издѣвались надъ нимъ, бросали въ него, чѣмъ попало, и тѣмъ облегчали задачу матери, стремившейся удержать его отъ ихъ общества.
И вотъ мальчикъ, въ которомъ фантазія пылала, какъ раскаленные уголья, сидѣлъ въ невыразимомъ одиночествѣ въ старомъ домѣ, полномъ всякихъ преданій, и ему не съ кѣмъ было поиграть, хотя бы даже съ собачкой. Взрослые лишь изрѣдка небрежно отвѣчали на его вопросы, мать почти всегда уходила на работу, и старый, тусклый и мрачный домъ, съ своими лѣстницами, переходами, слуховыми окнами и чердаками постоянно окутывалъ его душу, словно болотнымъ туманомъ.
Но сегодня былъ совсѣмъ другой день, радостный день свободы и воскресенья изъ мертвыхъ. Ему позволили помочь господину Крумму отнести корзинку съ виномъ на Замковую Гору. Можетъ быть, старики, которые сегодня соберутся тамъ, позволятъ ему немножко побыть съ ними. Тогда онъ будетъ ловить ящерицъ, рвать въ бастіонахъ красный львиный зѣвъ и послушаетъ разсказы стариковъ о страшныхъ былыхъ военныхъ временахъ.
Онъ поднялся по парадной лѣстницѣ, гдѣ нѣкогда стояла почетная стража Бонапарта. Мысленно скомандовалъ "на карауль" воображаемымъ французскимъ стрѣлкамъ и услышалъ, какъ по обѣ стороны зазвенѣли ружья и сабли. Потомъ прошелъ въ маленькую боковую дверку; узенькая винтовая лѣстница вела подъ самую крышу, гдѣ въ былое время жила прекрасная златокудрая швея. Наверху комнаты были такъ низки, что даже онъ, стоя на кровати господина Крумма, могъ достать рукой по потолка; и онъ каждый разъ выпрашивалъ позволенія потрогать его -- это вѣдь не пустякъ, а рѣдкое счастье.
На стѣнѣ висѣла венеціанская лютня; но струны ея были порваны, и большинства ихъ недоставало. Господинъ Круммъ въ молодости былъ безшабашнымъ артистомъ и побывалъ въ Италіи. Онъ часто говорилъ объ этомъ, и голосъ его всегда обрывался. Оттуда онъ и привезъ съ собой эту лютню и пару-другую серенадъ, которыми скрашивалъ иной разъ прогулку или вечерокъ въ трактирѣ. Но потомъ онъ женился, и лютня смолкла, запылилась и погибла, какъ и его жизнь.
Госпожа Круммъ ростомъ и дородствомъ смахивала на кирасира. Голосъ ея гремѣлъ грозными раскатами, повергавшими въ трепетъ самыхъ храбрыхъ мужчинъ. Но она относилась доброжелательно ко всѣмъ на свѣтѣ, даже къ собственному мужу.
-- Мой Валентинъ артистъ, а всѣ артисты сумасшедшіе,-- говорила она.-- Нужно изрѣдка давать имъ денекъ, побѣситься.
Сегодня какъ разъ былъ такой день.
Однако, господину Крумму пришлось выдержать изъ-за него цѣлую баталію. Когда Георгъ вошелъ въ комнату, онъ стоялъ въ сѣромъ халатѣ съ красными кистями, въ шитой бисеромъ шапочкѣ, и сердито дымилъ трубкой. Черные глаза его сверкали, и видно было, что онъ очень недоволенъ. Появленіе мальчика нѣсколько умиротворило его; онъ потянулъ его легонько за ухо и спросилъ:
-- А корзинка съ тобой, малышъ?
-- Она въ комнатѣ у мамы,-- отвѣтилъ мальчикъ.
-- Такъ, ступай, принеси ее сюда. Только возьми самую большую.
-- Вотъ выдумалъ,-- сказала госпожа Круммъ.-- Та преспокойно останется пустою.
-- Въ нее будетъ положено десять бутылокъ луттенбергскаго.
-- Постыдись, Валентинъ. Пять! Хватитъ съ васъ, старыхъ болтуновъ!
-- Десять!-- закричалъ господинъ Круммъ и шагнулъ къ женѣ, накрывавшей столъ къ обѣду.
-- Пять!-- повторила госпожа Круммъ.
Господинъ Круммъ побагровѣлъ, схватилъ большую суповую миску и швырнулъ ее объ стѣну.-- Разъ!-- крикнулъ онъ. Потомъ схватилъ кувшинъ съ пивомъ и пустилъ его слѣдомъ за миской:-- Два! Я научу тебя считать до десяти! Три...-- Онъ схватилъ тарелку, госпожа Круммъ уцѣпилась за него, они стали бороться, громко крича и наступая на трещавшіе черепки. Георгъ выбрался изъ комнаты, а за нимъ драка продолжалась съ шумомъ и грохотомъ Ваграмской битвы. Дрожа и смѣясь, онъ вбѣжалъ къ матери.
-- Они дерутся,-- сказалъ онъ.
Мать хотѣла было побранить его за опозданіе. Но нужно было идти мирить сосѣдей.
Вскорѣ она вернулась, неся изъ маленькой кухни мальчику супъ. Георгъ разсказалъ, какъ сегодня тепло и хорошо, и попросилъ мать позволить ему побыть послѣ обѣда на горѣ, съ стариками.
-- Я попрошу господина Крумма присмотрѣть за тобой, а ты долженъ мнѣ обѣщать не отходить отъ нихъ далеко, -- сказала матъ, радуясь, что мальчикъ можетъ побыть на воздухѣ, пока она пойдетъ на работу.
-----
Старики сидѣли подъ башней съ часами, въ виноградникѣ, передъ квартирой стараго Матіаса, отведенной ему безплатно при отставкѣ. Службу въ башнѣ несъ одинъ изъ его внуковъ. Передъ пріятелями стояло Луттенбергское вино художника Крумма, -- шесть бутылокъ, на которыхъ примирились супруги. Они пили возбуждающій напитокъ медленными птичьими глотками, обмѣниваясь рѣдкими и задумчивыми словами.
-- Да... Наполеонъ...-- началъ причетникъ Леге своимъ тихимъ, благочестивымъ голосомъ.
-- Тяжелыя времена, тяжелыя времена,-- сказалъ фельдфебель Рифлеръ, ветеранъ Девятаго года.
-- Великія времена,-- сердито отозвался Круммъ.-- Послушай-ка, Кунтнеръ! Ты вѣдь ужъ былъ вторымъ фейерверкеромъ, когда французы осаждали эту гору?
Старый Матіасъ смотрѣлъ своими ясными глазами поверхъ города.-- Вонъ тамъ стояли ихъ баттареи,-- сказалъ онъ на чистомъ нѣмецкомъ языкѣ, за правильностью котораго всегда очень слѣдилъ.-- Одна была въ Мершейнскомъ саду, и одна у Цѣпного моста, возлѣ Мурскихъ воротъ; одна у Королевскаго Тигра, а еще двѣ повыше. И одна тамъ, гдѣ сейчасъ Викенбургская улица,-- отсюда не видать. Отъ ихъ выстрѣловъ часто загорались крыши, а одно ядро разбило штирійскій органъ. Потомъ, когда крѣпость надо было взорвать, они сплавили его трубки и продали старику Цампони на олово для тарелокъ. И кто только ѣлъ съ этихъ тарелокъ, металлъ которыхъ своимъ дыханіемъ ниспосылалъ въ страну покой, миръ и благочестіе!
Мальчикъ насторожился. Необычайный тонъ старика проникалъ въ его душу, какъ волшебное заклинаніе.
-- Да, старый органъ,-- вздохнулъ господинъ Круммъ.-- Я его помню. Мѣха у него ужъ были попорчены, и многіе валы разбиты. Но былъ одинъ старый фельдфебель изъ оркестра, который умѣлъ всячески справляться съ разбитымъ органомъ.
Старикъ Матіасъ кивнулъ головой.-- Его звали Шпангенмахеръ, Фридрихъ Шпангенмахеръ изъ Магдебурга; въ молодости онъ былъ учителемъ и органистомъ при евангелической общинѣ. Онъ былъ очень набоженъ и остался вѣренъ своей религіи даже и на австрійской службѣ. Когда я ему признался, что тоже принадлежу къ евангелическому исповѣданію, онъ подружился со мной.
-- И какъ это ты одинъ изъ всѣхъ можешь придерживаться этой чужой вѣры,-- грустно сказалъ причетникъ Леге.
Старикъ улыбнулся, и въ его ясныхъ глазахъ появился стальной блескъ.-- Со времени печальной памяти контръ-реформаціи нашъ родъ сохранялъ свою вѣру,-- серьезно сказалъ онъ.-- Когда сгорѣлъ домъ моего дѣда въ Верхней Штиріи, старикъ влѣзъ на горящую крышу и вытащилъ изъ выдолбленной балки Библію. Только ее одну онъ и спасъ. Потомъ онъ былъ здѣсь башеннымъ сторожемъ. О, въ городѣ обыски и преслѣдованія продолжались до времени блаженной памяти императрицы Терезіи; немало было сожжено священныхъ книгъ, и немало вѣрныхъ сердецъ изгнано изъ родной страны.
-- Ну, что ты, Матіасъ,-- воскликнулъ Фридрихъ Леге испуганно и съ укоромъ.
-- Я не хочу тебя обижать, дружище,-- сказалъ старикъ.--Я уважаю твою вѣру; можно было бы уважать и нашу. Это хорошая вѣра, ради нея вынесено столько страданій и муки.-- Онъ отхлебнулъ вина.-- Но чтобы здѣсь, въ крѣпости, Лютеровская Библія почиталась священной, этого не приходило въ голову ни одному изъ канониковъ въ городѣ и ни одному доминиканцу по ту сторону Муры. И когда покойный Іосифъ, наконецъ, даровалъ свободу вѣроисповѣданія, то отецъ мой гордо и прямо заявилъ, что сердца Кушнеровъ въ теченіе двухсотъ лѣтъ оставались вѣрными своей религіи.
-- Ну, не гордись,-- сказалъ Фридрихъ Леге.-- Вино разгорячило тебя.
-- Гордиться? О, нѣтъ!-- вздохнулъ Матіасъ и посмотрѣлъ въ землю. Потомъ улыбнулся.-- Но одинъ разъ, мы, правда, были очень горды, вѣрный Шпангенмахеръ и я. Въ башенной темницѣ мы нашли старый кленовый валъ отъ штирскаго органа, весь источенный червями, но изъ славнаго, вольнаго времени. Этотъ валъ,-- старый Матіасъ возвысилъ голосъ, въ которомъ послышались мужественныя ноты,-- этотъ валъ сохранялъ на своихъ штифтахъ священную боевую пѣснь протестантовъ. Мы его взяли, исправили, насколько было можно. Одинъ разъ весь гарнизонъ готовился къ параду на лугу передъ горой Кальварія. Тогда Шпангенмахеръ вставилъ въ гатирійскій органъ старый валъ. Да!
-- Ну, и что же?-- взволнованно спросилъ Круммъ.
-- Былъ прекрасный жаркій день, вродѣ сегодняшняго, только что стоялъ августъ мѣсяцъ. Когда отзвонилъ старый колоколъ, органъ, испустилъ свой въ пятьдесятъ разъ усиленный крикъ, и потомъ началось... да, потомъ началось...
Старикъ былъ слишкомъ взволнованъ и не могъ продолжать. Слезы выступили на его блѣдныхъ глазахъ. Наконецъ, онъ глубоко перевелъ духъ и продолжалъ:
-- И съ горы надъ дремлющимъ городомъ загремѣло: "Богъ наша крѣпость!". А мы бросились другъ другу на шею и расплакались.
-- Чудесно!-- пробормоталъ художникъ Круммъ.
Остальные молчали. Леге отошелъ въ сторону. Онъ не любилъ споровъ. Только инвалидъ Рифлеръ долго моталъ головой. Потомъ сказалъ: -- Еретики! Здорово вамъ, должно быть, досталось!
-- Ахъ, Боже мой,-- отвѣтилъ Матіасъ упавшимъ голосомъ и съ потускнѣвшими глазами.-- Никто ужъ не зналъ стараго хорала; онъ былъ настолько позабытъ, что люди говорили: "Новая пѣснь. Очень, очень красивая, такая торжественная, величавая и молитвенная". Комендантъ спросилъ про новую пѣснь, и почему этотъ валъ былъ вложенъ вопреки крѣпостному приказу, устанавливавшему выборъ и порядокъ музыкальныхъ номеровъ. Тогда Шпангенмахеръ сказалъ, ему, что "Пастушье Горе" испортилось, онъ нашелъ старый валъ съ неизвѣстной пьесой, но во время игры валъ совсѣмъ развалился. И это была правда. Слишкомъ ужъ его источили черви.
-- Печально, что никто не зналъ этой геройской пѣсни,-- сказалъ старый бунтарь Круммъ.
-- Нѣтъ, кое-кто все-таки зналъ. Молодой Вейгандъ разсказывалъ мнѣ, что онъ шелъ съ своимъ пріятелемъ Лорберомъ по площади. Бейгандъ, какъ разъ бранился, что на главной городской площади трава растетъ между камнями мостовой, а Лорберъ отвѣтилъ:. "Радуйся этому. Каждая былинка -- Божье дитя. Какъ пріятно видѣть эти маленькія зеленыя созданія въ сѣромъ городѣ". Тутъ съ крѣпости вдругъ загремѣлъ крикъ органа, и когда зазвучали первые такты хорала, Лорберъ поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ, и замеръ на мѣстѣ.-- Что съ тобой?-- спросилъ Вейгандъ.-- "Кажется, начинается Страшный Судъ,-- сказалъ Лорберъ дрожащимъ голосомъ.-- "Слышишь?" -- они стояли одни на площади, Лорберъ обнажилъ голову, и глаза его съ ужасомъ устремились вверхъ, къ тому мѣсту крѣпостныхъ бастіоновъ, гдѣ находился органъ. Кругомъ все было тихо, городъ продолжалъ спать, какъ спитъ и понынѣ.
-- Спитъ? Ты думаешь?-- спросилъ инвалидъ.-- А ты забылъ, какой шумъ поднялся изъ-за конкордата съ папскимъ престоломъ? Развѣ наши горожане своими протестами, демонстраціями и кошачьими концертами не содѣйствовали тому, что конкордатъ былъ, расторгнутъ?
-- Такія событія моимъ каноникамъ не часто приходится переживать!-- со вздохомъ проговорилъ Леге.
Маленькій, толстый Круммъ злобно засмѣялся.-- Да, это правда,-- сказалъ онъ.-- Въ эти годы, огромной тяжестью придавившіе всѣ свободные умы, выросло совсѣмъ новое поколѣніе. Ахъ, когда я сравниваю поколѣнія, вызвавшія сорокъ восьмой и шестидесятые годы, то вижу, лучшими были тѣ, что выросли подъ гнетомъ. Какіе студенты! Сколько идеаловъ! Ты этого не замѣчалъ, Матіасъ?
-- Я живу здѣсь очень уединенно,-- сказалъ старикъ.-- Но разъ ты такъ говоришь, это меня очень радуетъ.
-- Ну, да. Нѣмца надо урѣзывать и сокращать. При такомъ высокомъ давленіи изъ него выходитъ настоящій человѣкъ.-- Художникъ отхлебнулъ съ полстакана.
А Фридрихъ Леге скорбно сказать:-- Не будемъ ссориться. Я васъ не понимаю, а вы не понимаете тихихъ чудесъ моей церкви. Для новыхъ временъ, тѣхъ, что начинаются тамъ, внизу, и вы, и я слишкомъ стары. Будемъ держаться другъ друга и вспоминать о томъ, что Спаситель завѣщалъ всѣмъ намъ: "Миръ вамъ". А намъ, старикамъ, въ особенности.
-- Брось политику,-- крикнулъ тиролецъ.
-- Ты правъ,-- сказалъ Матіасъ и протянулъ причетнику руку.
-- Но хотѣлось бы мнѣ все-таки знать, что почувствовалъ жестокій старый Фердинандъ въ своемъ мавзолеѣ, когда надъ его башнями и куполами загремѣлъ хоралъ Лютера и Густава Адольфа.
-----
Домой мальчикъ шелъ съ Круммомъ; медленно спускались они въ сѣрыя сумерки и въ притаившуюся тѣнь домовъ.
-- Господинъ Круммъ,-- заговорилъ мальчикъ,-- правда ли, что этотъ органъ могъ кричать?
-- Видишь ли, малышъ,-- отвѣтилъ словоохотливый и нѣсколько подвыпившій Круммъ:-- при вѣтрѣ деревьевъ часто нельзя было разобрать ни мелодіи, ни гармоніи. Тогда старый органъ мощнымъ дыханіемъ своимъ давалъ тонъ, первый аккордъ всякой пьесы, для того, чтобы опытныя уши могли примѣниться. Звукъ этотъ былъ очень силенъ, въ пятьдесятъ разъ сильнѣе обычнаго его звука, и напоминалъ крикъ. За этотъ крикъ крестьяне, по воскресеньямъ пріѣзжавшіе въ городъ, прозвали нашъ органъ штирскимъ быкомъ.
Объясненіе показалось мальчику еще болѣе жуткимъ. Органъ, ревущій, какъ быкъ, но мелодичный и торжественный -- да вѣдь это чудо!
-- И изъ этого органа надѣлали оловянныхъ тарелокъ?
-- Да, оловянныхъ тарелокъ,-- подтвердилъ художникъ.
-----
Вечеромъ мальчикъ сидѣлъ съ матерью за скуднымъ ужиномъ. Почтительно смотрѣлъ онъ на исцарапанную оловянную тарелку и разсѣянно отвѣчалъ на вопросы.
-- Тебѣ тамъ давали вина?-- спросила мать.
-- Нѣтъ, ты вѣдь запретила господину Крумму.
-- Что же, было весело? Что ты дѣлалъ?
-- Игралъ. И немножко слушалъ.
-- О чемъ же говорили?
-- О старыхъ временахъ, мама. Ты слыхала, что-нибудь о штирскомъ органѣ?
-- Никогда, сынокъ.
-- А про жестокаго католика Фердинанда?
-- Это сказка?
-- Нѣтъ; про того, что похороненъ въ мавзолеѣ.
-- Фу, милый, этого не говорятъ. Онъ былъ великій императоръ и тридцать лѣтъ велъ войну.-- Больше она ничего не знала.
-- Развѣ онъ былъ такой злой?
-- Ни одинъ австрійскій императоръ не былъ злымъ. Запомни это. Эта война причиняла ему больше горя, чѣмъ всѣмъ остальнымъ.
Мальчикъ робко глянулъ черезъ столъ. Онъ не довѣрялъ ея строгому тону. Мать сѣла къ лампѣ и, вздохнувъ, принялась за работу, мальчикъ взялъ оловянную тарелку и, держа ее двумя пальцами за край, поднесъ къ уху и постучалъ въ нее пальцами. Потомъ прислушался, не перешелъ ли въ нее звукъ стараго органа. Но тарелка только загудѣла, а мать сказала:
-- Не шали; разскажи лучше, что тамъ было еще.
Но мальчикъ молчалъ, и мать, погруженная въ свои грустныя вдовьи думы, забыла о немъ. Наступило долгое молчаніе. Потомъ мальчикъ вдругъ сказалъ:
-- Начинаются новыя времена.
Мать взглянула на него съ изумленіемъ и, глубоко вздохнувъ, проговорила:
-- Да, правда, милый. Правда. Но кто научилъ тебя думать о такихъ вещахъ?
И ее охватило сладкое и боязливое волненіе при мысли о томъ, что въ мальчикѣ таится, можетъ быть, что-нибудь великое. Она отбросила работу, прижала къ себѣ и поцѣловала кудрявую бѣлокурую головку, всматриваясь въ блестящіе голубые глазенки и ища въ нихъ отблеска генія, но не нашла ничего, кромѣ прелестнаго задорнаго дѣтскаго личика, и стала осыпать его поцѣлуями, пока онъ не вырвался.
-- Можетъ быть, я тебя еще въ нынѣшнемъ году отдамъ въ школу,-- сказала она.
-- Ахъ, да, да, мамочка,-- радостно воскликнулъ онъ и запрыгалъ на одной ножкѣ по комнатѣ.
-- Тише, не шуми,-- остановила мать.-- Всѣ уже спятъ. Да и тебѣ давно пора. Пойдемъ скорѣе, дорогой мой.
И она уложила его въ постель.
-----
Отрава одиночества первыхъ дѣтскихъ лѣтъ продолжала тяготѣть надъ Георгомъ и въ школѣ. Онъ относился къ товарищамъ съ недовѣрчивой враждебностью, и они платили ему тѣмъ же. Его влекло къ тихимъ и благовоспитаннымъ мальчикамъ, но и съ ними онъ не сближался, потому что мать всегда сама приводила и уводила его изъ школы.
Онъ велъ себя очень хорошо, прилежно училъ уроки и слушалъ учителей, которые, въ противоположность своимъ коллегамъ изъ высшихъ учебныхъ заведеній, отличались почти всѣ добродушіемъ, уравновѣшенностью и здравымъ смысломъ.
Отъ товарищей онъ научился мало чему хорошему. Еще совсѣмъ маленькимъ мальчикомъ онъ, точно привлекаемый магическими чарами, стремился къ дурному и запретному; онъ не любилъ его, но но занимало и мучило его. Теперь, воспитанный въ цѣломудренной чистотѣ, мальчикъ впервые услышалъ грубыя откровенныя выраженія, преисполнившія его содроганіемъ, и все время возвращался къ нимъ, какъ трогаютъ больной, шатающійся зубъ, несмотря на боль.
Однажды онъ не выдержалъ. Онъ написалъ всѣ дурныя слова на бумагѣ и бросилъ ее подъ скамейку. Ему стало легче, онъ словцо подѣлился своей тайной. Но сидѣвшій сзади него мальчикъ поднялъ бумажку и отнесъ учителю; указавъ на Боценгардта.
Въ любой средней школѣ, навѣрное, построили бы цѣлую психологическую теорію объ испорченности маленькаго Боценгардта, преступленіе было бы признано ужаснымъ, а вліяніе Георга на товарищей пагубнымъ. Но добрый учитель Кнаппичъ былъ человѣкъ и отнюдь не чудовище своей профессіи. Правда, онъ очень ужасался хаосу, царившему въ душѣ Георга, бранилъ его, поставилъ къ стѣнѣ, написалъ его матери грозное письмо, и въ заключеніе отправилъ къ пастору для внушенія. Кроткій священникъ быстро довелъ мальчика до слезъ и удовольствовался этимъ, сказавъ:
-- Раскайся хорошенько, дитя мое, тогда Господь проститъ тебя.
Нѣкоторое время учителя усердно наблюдали за любителемъ неприличныхъ выраженій, но такъ какъ рецидивовъ болѣе не случалось, они правильно рѣшили, что молчаливый мальчикъ хотѣлъ этимъ необычайнымъ способомъ избавиться отъ первой грязи жизни.
Два или три года Георгъ провелъ совершенно спокойно. Потомъ искуситель снова посѣтилъ его. На этотъ разъ въ маленькомъ мальчикѣ проснулся ужасъ земли, смерть въ образѣ чувственности. Такъ, рано, такъ смутно, но это была она.
Какъ всѣ проступки и уклоненія Георга, и этотъ случай совпалъ съ весной.
На Дровяной площади жилъ его старый внучатный дядя, Эбергардъ Вонзидлеръ. Онъ былъ историческій живописецъ -- по тѣмъ временамъ почетное званіе въ области его искусства.
Домъ его былъ олицетвореніемъ сѣдой прадѣдовской старины, и много могли бы поразсказать его старые часы, комоды съ потайными ящичками, табакерки съ крошечными картинками и необыкновенно изогнутые стулья и кресла.
У окошка всегда сидѣла тетка, похожая на манекенъ и слащаво пахнувшая тончайшимъ нюхательнымъ табакомъ; а дядя сидѣлъ рядомъ, въ большой комнатѣ съ тремя окнами, и писалъ, писалъ, все такъ же аккуратно и гладко, какъ научился въ дни своей юности.
Ревностное прилежаніе не много помогло ему. Можетъ быть, онъ писалъ не хуже извѣстныхъ мастеровъ своего времени, его портреты даже составили ему маленькое состояніе. Но это состояніе явилось въ то же время и помѣхой. Еслибъ онъ былъ бѣденъ, онъ поѣхалъ бы въ Вѣну и достигъ бы славы. Но чего можно было добиться въ ту нору въ провинціи? Его имя заглохло еще при его жизни.
Въ тотъ памятный день дядя оказался противъ обыкновенія не въ мастерской, а спорилъ съ теткой, величаво оцѣпенѣвшей у своего окошка.
-- Я всю жизнь не вмѣшивалась въ твое дилетантство,-- говорила тетка,-- но этого я не допущу.
-- Диллетантство,-- съ мягкимъ укоромъ проговорилъ дядя.
-- Ну, хорошо: пусть ты художникъ. Разъ это говорятъ другіе, по гаѣ пусть будетъ такъ. По части портретовъ съ тобой, правда, никто не сравняется въ нашемъ кварталѣ. Но отдавать нашъ славный, старый садъ на позорище, когда справа въ него можетъ заглянуть Кати Риммельсбахеръ, сзади -- Пепи и Эрнестина, а слѣва -- Гаусмаксерова Гретцель!-- этого я не допущу, и этому не бывать!
-- Но, милая моя, теперь во Франціи всѣ пишутъ такъ. И если фабриканты перенимаютъ изъ Парижа новыя идеи, то почему же не попытаться сдѣлать то же въ своей области и художникамъ? Позволь мнѣ на старости лѣтъ поучиться кое-чему.
-- Разумѣется, ты этимъ прославишься,-- язвительно сказала тетка.
-- Я не прославлюсь, даже и у твоихъ дѣвицъ. Поѣому что сейчасъ каштаны совершенно закрываютъ нашъ садъ, и за ихъ зеленой стѣной всякая молодая дѣвушка можетъ раздѣться такъ же спокойно, какъ въ купальнѣ.
-- Это позоръ, и я этого не потерплю,-- упрямо повторила тетка.
-- Тогда я попробую въ саду у зятя,-- со вздохомъ сказалъ художникъ.-- Но попробовать я долженъ. Господи, Боже мой! Вотъ уже полторы тысячи лѣтъ, какъ серебристое, свѣтозарное, трепетное человѣческое тѣло не писали при свѣтѣ вольнаго солнца, и я долженъ умереть, не испытавъ этого счастья! Я буду писать въ саду у пограничной межи.
-- Такъ! Чтобы глупые мужики направо и налѣво разсказывали, какая свинья старикашка Вонзидлеръ!-- съ испугомъ вскричала тетка -- Нѣтъ, ужъ лучше малюй въ саду, на моихъ глазахъ. Тогда я буду хоть знать, что ты только пишешь, а не продѣлываешь ничего другого, старый ты грѣховодникъ!
-- Да Господь съ тобой!
-- Ну, ну, я вѣдь порядкомъ понаслушалась о томъ, какъ вы отличались съ твоимъ дружкомъ Круммомъ въ послѣдній разъ, когда были въ Италіи.
Дядя промолчалъ. Георгъ не понялъ, о чемъ идетъ рѣчь, и, какъ всегда, приписалъ ихъ словамъ совершенно фантастическій смыслъ: онъ рѣшилъ, что какой то дѣвушкѣ хотятъ содрать кожу, чтобы выбѣлить ее въ саду.
Когда на слѣдующій день онъ, мучимый любопытствомъ, прибѣжалъ къ дядѣ, онъ не засталъ тетку на ея обычномъ мѣстѣ у окна, выходившаго на площадь, и это было очень странно, потому что никогда ничего подобнаго не случалось. Но въ задней комнатѣ, куда онъ пробрался, она стояла у окна. Она наклонилась такъ, что кринолинъ ея оттопырился, образовавъ глубокую пещеру, въ которую страшно было заглянуть. Такъ какъ тетка не видала и не слыхала его, а точно приросла къ окну, онъ догадался, что въ саду что-то происходитъ, потихоньку выбрался изъ комнаты, прокрался по коридору на чердакъ и прильнулъ къ слуховому окну.
Выглянувъ въ садъ, онъ увидѣлъ множество крокусовъ, тюльпановъ и гіацинтовъ, окруженныхъ гигантской квадратной стѣной конскихъ каштановъ. Они совершенно закрывали стѣны сосѣднихъ домовъ и затѣняли свѣтлый садъ, сіявшій подъ высокимъ полуденнымъ солнцемъ, какъ заколдованный островъ.
Внизу, въ яркомъ солнечномъ свѣтѣ, подъ большимъ художническимъ зонтомъ, среди тюльпановъ и крокусовъ, ютился у мольберта дядя и что-то рисовалъ. А передъ нимъ сидѣла женщина, спустившая съ себя все платье вплоть до низа живота. Одну обнаженную руку она положила подъ грудь, другую опустила на колѣни. Юное ослѣпительное, бѣлое тѣло рѣзко выдѣлялось на зелени газона и казалось такимъ необычайно сіяющимъ, такимъ воздушнымъ и загадочно-манящимъ, какимъ его никогда не изображали на картинахъ. Правда, глубокія тѣни подъ каштанами представляли очень рѣзкій контрастъ, но знойный и пышный расцвѣтъ этого человѣческаго тѣла превосходилъ красу тюльпановъ, гіацинтовъ и каштановаго цвѣта. Какъ будто во всемъ этомъ маленькомъ міркѣ сами собой свѣтились только солнце и это нагое дѣвичье тѣло.
На картинѣ дяди, на фонѣ холодныхъ зеленыхъ тѣней, виднѣлось свѣтлое пятно, представлявшее контуры этого прелестнаго видѣнія. Серебристо-бѣлая голова почтеннаго старца, въ бархатной шитой бисеромъ шапочкѣ, поминутно поднималась, взглядывала и опускалась. Мальчику стало не по себѣ и даже засосало подъ ложечкой отъ предчувствій новыхъ ужасныхъ тайнъ.
Онъ отскочилъ отъ окна, почувствовавъ себя мгновенно тяжкимъ преступникомъ, но все-таки еще разъ, вздрагивая отъ страха и непонятнаго волненія, выглянулъ въ окно. Потомъ побѣжалъ домой и тамъ долго плакалъ и терзался, страшась своего тяжелаго, жаднаго дыханія, своей крови, бурно кипѣвшей въ жилахъ, и извращенности своей души, жаждавшей совершить что-то невыразимо жуткое и запретное.
Послѣ тяжелой борьбы, на третій день онъ снова отправился къ дядѣ. На этотъ разъ пробраться на чердакъ было труднѣе, потому что тетка уже заняла свой всегдашній постъ у окна. Улучивъ минутку, когда она задремала, мальчикъ выскользнулъ изъ комнаты и поднялся на чердакъ.
Дядя писалъ, какъ и въ первый разъ, тихонько и чистенько. Солнце сіяло, каштаны цвѣли въ литургической пышности; изъ-за ихъ бѣлорозовыхъ свѣчекъ почти не было видно листьевъ, стояла такая тишина, что слышно было жужжанье пчелъ въ саду и шуршанье дядиной кисти по холсту. Было жарко и душно, очень душно.
Должно быть старому художнику было такъ же не по себѣ, какъ и восьмилѣтнему мальчику. Онъ вдругъ безсильно, уронилъ правую руку съ кистью, такъ что она почти коснулась земли. А дѣвушка опустила голову, и мальчикъ видѣлъ только ея лобъ и роскошные золотисто-рыжіе волосы.
Ей было стыдно, потому что бѣдный старикъ смотрѣлъ на нее не только, какъ художникъ.
Такъ прошли минуты, долгія минуты. Никакая часовая стрѣлка не отмѣтила ихъ, а высокое полуденное солнце точно остановилось, какъ въ тотъ страшный часъ, когда его остановилъ Нави.
Каштановыя деревья торжественно цвѣли въ вышинѣ, садъ у ихъ подножія горѣлъ изумруднымъ солнечнымъ четырехугольникомъ, а дядя, его бѣлый зонтъ, тюльпаны и бѣлая дѣвичья фигура казались сномъ.
Въ разгарѣ дня наступила томительная пауза.
Георгъ въ волненіи слѣдилъ за тѣмъ, что теперь дѣлаетъ дядя. Сейчасъ онъ узнаетъ, въ чемъ заключается та невѣдомая, страшная тайна, и что дѣлаютъ въ такихъ случаяхъ. Онъ смотрѣлъ во всѣ глаза, забывъ о своемъ волненіи, и не сводилъ горящаго взгляда съ старика, который точно замеръ въ неподвижности.
Вдругъ легкій вѣтерокъ нарушилъ очарованіе. Листья зашелестѣли, со всѣхъ высокихъ деревьевъ въ садъ устремились кружащіеся хороводы лепестковъ. Цвѣточный дождь, благоуханный, бѣлый и пестрый, продолжался едва минуту, и таинственнымъ призывомъ прошумели высокіе каштаны.
Старикъ положилъ кисть на мольбертъ, повѣсилъ палитру, всталъ и подошелъ къ дѣвушкѣ, робко поднявшей на него глаза. Одинъ лепестокъ каштановаго цвѣта упалъ на нее и удержался на томъ мѣстѣ, гдѣ рука касалась ея молодой груди. Онъ нагнулся -- должно быть, онъ сдунулъ его, потому что дѣвушка не шевельнулась. Потомъ сказалъ:
-- Одѣнься и иди. Ты мнѣ больше не нужна.
Дѣвушка убѣжала, а старику долго стоялъ одинъ въ свѣтломъ зеленомъ саду и смотрѣлъ въ темную землю, изъ которой поднималось столько тюльпановъ, и которой онъ былъ уже больше сродни, чѣмъ эти тюльпаны. Каштаны усѣяли весь садъ нѣжнымъ бѣлорозовымъ сокровищемъ своихъ лепестковъ, а онъ все стоялъ, не замѣчая ласки ароматнаго вѣтерка и точно позабывъ объ этомъ чудесномъ мірѣ. Онъ былъ слишкомъ старъ, чтобы плакать, но лицо его было очень, очень печально.
Когда Георгъ вошелъ въ комнату, тетка какъ разъ спрашивала:
-- Ну, что же, старикъ, какъ дѣла?
-- Ахъ,-- вздохнулъ дядя,-- ничего не выходитъ. Солнечный свѣтъ слишкомъ ярокъ для моихъ старыхъ глазъ, и имъ больно смотрѣть на молодое тѣло. Я совсѣмъ ослѣпленъ! Да, да. Слишкомъ много солнца. Я не гожусь для новаго искусства.
-- Слава Богу,-- наконецъ-то ты это понялъ,-- сказала тетка.
А маленькій Георгъ недолго мучился ядомъ этого приключенія.
Онъ вывѣдалъ, что прелестная золотоволосая натурщица,-- дочь скрипичнаго мастера и живетъ на окраинѣ города. Однажды онъ убѣжалъ изъ школы и отравился на маленькую, почти деревенскую площадь, окруженную бѣдными домиками, и съ пылающимъ сердцемъ сталъ ждать дѣвушку у лавки ея отца.
Дѣвушка вышла, и онъ смотрѣлъ на ея прелестное лицо, обуреваемый невыразимыми чувствами. Она не обратила на него вниманія, хотя онъ бѣжалъ рядомъ съ ней. Страсть и злоба вспыхнули въ немъ, какъ въ молодомъ пѣтушкѣ, и онъ крикнулъ: -- Эй, ты! Голая Гретель!
Она вздрогнула, остановилась, взглянула на него, и темная краска залила ея лицо. А у него уже былъ въ рукѣ камень. Съ истиннымъ жаромъ, благоговѣніемъ и страстью, онъ бросилъ камень прямо ей въ лобъ и увидѣлъ, какъ мгновенно поблѣднѣло ея прекрасное испуганное лицо.
Мальчикъ стоялъ, тяжело дыша, и смотрѣлъ, какъ на томъ мѣстѣ, гдѣ врѣзались острые края камня, появилась красная полоска, и по блѣдному лицу скатилась одна, потомъ другая капелька крови, Онъ чувствовалъ какой-то необыкновенный восторгъ и вмѣстѣ съ тѣмъ угнетеніе.
Но тутъ нѣсколько торговокъ подняли крикъ, прелестная дѣвушка громко застонала, и нужно было бѣжать со всѣхъ ногъ, потому что началась погоня, грозившая несомнѣнной опасностью. Онъ насилу добѣжалъ до тихаго переулка, гдѣ сталъ метать петли, какъ преслѣдуемый заяцъ.
Приключеніе кончилось. Онъ выразилъ приблизительно то, что его волновало. Что это удалось ему не вполнѣ, онъ догадался по чувству жалости къ бѣдной, милой, такъ горько плакавшей дурочкѣ. Но больше, все равно, дѣлать было нечего.
Черезъ недѣлю онъ уже забылъ обо всемъ и только долго избѣгалъ Лендской площади. Онъ снова сдѣлался милымъ, живымъ и послушнымъ мальчикомъ, былъ веселъ въ школѣ, грустенъ дома, а въ полѣ и въ лѣсу такъ счастливъ, что въ сердцѣ его проснулось страстное желаніе сдѣлаться охотникомъ.
Какъ всѣ дѣти Георгъ былъ вѣрующимъ. Ему казалось, что во всякой вѣрѣ должна быть заключена частица истины. Онъ зналъ уже о ботахъ Египта, Греціи и Рима; зналъ немножко и германскую миѳологію. Такъ какъ онъ интересовался исторіей прошедшихъ временъ, то учитель повелъ его однажды, когда ему минуло одиннадцать лѣтъ, вмѣстѣ съ однимъ товарищемъ въ музей античныхъ и доисторическихъ коллекцій. Тутъ онъ увидѣлъ, какъ полна его родина великихъ воспоминаній, потому что учитель показалъ мальчикамъ карту, на которой были помѣчены всѣ римскія находки: Карта пестрѣла цвѣтными значками, обозначавшими различные предметы: монеты, надписи, оружіе, статуи, гробницы, памятники, остатки стѣнъ отъ укрѣпленій, храмовъ, сторожевыхъ башенъ, виллъ, бань, каналовъ. Казалось, будто штирская земля въ теченіе цѣлыхъ столѣтій изъ каждой своей поры извергала нѣмые дары классической древности. Особенно многочисленны были эти свидѣтельства въ странѣ виноградниковъ, на благословенномъ югѣ, гдѣ находились большіе культурные центры: Flavia sol va, Postovio и Celeja.
Видъ серебряныхъ и золотыхъ римскихъ монетъ и украшеній вызвалъ потъ на лицѣ мальчика, въ памяти котораго жили легенды о найденныхъ кладахъ. Найти когда-нибудь такой кладъ и разбогатѣть, чтобы мать не твердила постоянно: "Учись, чтобы зарабатывавъ деньги. Бѣдность -- тягчайшее наказаніе Божіе!"
А маленькій товарищъ Боценгардта, коренастый и молчаливый Конрадъ Тосъ, стоялъ возлѣ римскихъ шлемовъ и мечей, и глаза его лихорадочно горѣли.
-- Смотри скорѣй,-- крикнулъ онъ Георгу,-- это остатки съ полей сраженія!
Георгъ подбѣжалъ къ нему и захлебнулся отъ восторга.
-- Да, это найдено въ гробницахъ,-- сказалъ учитель.
-- Въ гробницахъ героевъ, какія были сдѣланы для Гектора и Ахилла?-- воскликнулъ Георгъ, давно уже знавшій Иліаду и Одиссею.-- Господинъ учитель, смотрите, этотъ шлемъ разсѣченъ такъ, что я могу просунуть въ него руку!
-- А кольчуга пробита копьемъ какъ разъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ находилось сердце,-- замѣтилъ Тосъ.-- Извѣстно ли, кому принадлежало это вооруженіе?
Учитель улыбнулся.-- Нѣтъ. Имя героя не можетъ сохраниться, если нѣтъ поэта, который сумѣетъ воспѣть людямъ его жизнь и кончину. Штирская древность не имѣла пѣвца. И зіяющія раны этихъ шлемовъ должны говорить за себя сами. Но развѣ онѣ этого не дѣлаютъ?
-- О, и какъ еще прекрасно!-- воскликнулъ Георгъ.
-- Наша родина тоже имѣла свои героическія времена, не менѣе великія, чѣмъ Троя,-- сказалъ учитель, и оба мальчика взглянули на него съ благодарной гордостью. А учитель разсказалъ имъ исторію заселенія Штиріи въ эпоху римскаго владычества и о кровопролитныхъ сраженіяхъ съ коренными жителями, норійскими кельтами.
-- Теперь мы перейдемъ къ совсѣмъ еще неизученнымъ находкамъ,-- сказалъ онъ и показалъ модели доисторическихъ кургановъ, и стройные кельтическіе мечи, похожіе на листья камыша, и разсказалъ о бронзовомъ вѣкѣ.
У маленькаго Боценгардта мелькнула какая-то мысль, и онъ быстро спросилъ:
-- Во что вѣрили кельты?
-- Это неизвѣстно въ точности,-- отвѣтилъ умный учитель.-- Но они боготворили солнце, и ихъ богъ назывался Беленъ, точно такъ же, какъ богъ свѣта у древнихъ славянъ назывался Бѣлобогъ.
Георгъ не отсталъ отъ него, пока не узналъ всего, что учитель могъ разсказать о вѣрованіяхъ кельтовъ и древнихъ альпійскихъ славянъ. Такъ какъ у каждаго народа было свое ученіе, но каждый народъ почиталъ свѣтъ, солнце и весну, какъ божество жизни, и каждая вѣра въ безсмертіе, какъ ночная бабочка, стремилась къ этому свѣту, то въ душѣ ребенка зародилось странное чувство. Дѣти думаютъ только образами, и потому дикія перелетныя птицы, съ призывными страстными криками, вечернее солнце и стремленіе къ западу и югу превратились для мальчика въ символы, къ которымъ онъ проникся какой-то суевѣрною любовью. Древніе вѣка, римскія находки и кельтическія гробницы, всѣ эти тайны мертвецовъ сосредоточивались на югѣ его родины, на благодатномъ югѣ, гдѣ столько солнца, гдѣ зима такъ коротка, а римскіе виноградники цвѣтутъ и понынѣ. Въ душѣ его загорѣлась неутомимая жажда къ этой странѣ, гдѣ, ему казалось, онъ долженъ стать ближе къ вѣчности и ея тайнамъ. Его неудержимо влекло на югъ... Самое германское, самое счастливое и самое несчастное стремленіе проснулось въ немъ съ необычайной силой.
По просьбѣ Тоса учитель повелъ мальчиковъ какъ-то въ воскресенье въ цейхгаузъ штирскихъ земскихъ чиновъ. Это дивная стальная пѣснь изъ страшной турецкой поры, гимнъ желѣзной пограничной странѣ, которая въ теченіе двухъ столѣтій удерживала мусульманъ и мадьяръ на порогѣ германской родины, и которая въ то время, какъ Италія взростила своихъ великихъ мастеровъ, а Германія -- Ганса Сакса, Лютера, Фауста, Гуттена, Дюрера, Гольбейна, и другихъ безсмертныхъ, вела тяжелую борьбу, и истекала кровью, окутанная дымомъ непрестанныхъ пожаровъ, для того, чтобы тѣ люди могли, въ блаженномъ покоѣ, творить, мыслить, стремиться и рисовать. Все это сказалъ имъ учитель и показалъ бывшее тутъ во множествѣ стальное оружіе, заглушавшее въ тѣ времена своимъ лязгомъ всякій нѣжный напѣвъ въ Штиріи.
Такъ необычайны были постоянныя бѣдствія страны, такъ неистовъ и непоколебимъ былъ воинственный духъ той жизни, что не могъ народиться ни одинъ мыслитель съ яснымъ, спокойнымъ и вдумчивымъ взглядомъ, не могло воспарить ни одно гармоническое сердце пѣвца, которые сохранили бы безконечное страданіе и борьбу тѣхъ вѣковъ, и передали бы ихъ, запечатлѣнныя красотой, для любовной памяти людей.
Ни одно слово, кромѣ безпорядочныхъ жалобныхъ криковъ перепуганныхъ лѣтописцевъ, ни одна геройская пѣснь, кромѣ боязливыхъ поговорокъ и присказокъ крестьянъ, не возвѣщаютъ нынѣ о величіи того времени и его несказанныхъ испытаніяхъ. Но древній домъ стоитъ въ Грацѣ и понынѣ, четыре огромныхъ, темныхъ зала его слѣдуютъ одинъ за другимъ, и въ нихъ мрачно тѣснятся другъ къ другу кольчуги къ кольчугамъ, мушкеты къ мушкетамъ, мечи къ мечамъ,-- больше тридцати тысячъ холодныхъ, безстрастныхъ свидѣтелей того, чѣмъ была нѣкогда могущественная Штирія для германскаго государства.
Нетронутымъ стоитъ огромный, мрачный, грозный цейхгаузъ, какимъ онъ возникъ въ пору упадка Ренессанса. Нетронутыми стоятъ безконечные ряды стальныхъ упрямыхъ норійскихъ клинковъ и панцырей, подъ которыми бились нѣмецкія сердца, безъ словъ и пѣсенъ отдавшія свою кровь за нѣмецкій народъ. Осиротѣвшія стальныя латы и вооруженіе мертваго войска стоятъ недвижимо и знаютъ, почему желѣзная область въ самую незабвенную эпоху нѣмецкаго народа не звенѣла пѣсней и не радовала глаза безсмертными формами и красками.
О, вы, тридцать тысячъ стальныхъ языковъ, ты, безгласный пѣвецъ горя, ты, мрачный, желѣзный домъ изъ самой бѣдственной поры, счастье, что ты сохранился до нашихъ дней! Свидѣтельство твое истиннѣе сладчайшей поэмы Гомера, пѣснь твоя мощнѣе фугъ великаго Баха, картины твои потрясаютъ сильнѣе Гольбейновской "Пляски Мертвецовъ"!
Молчи, молчи, но существуй и свидѣтельствуй о томъ, что желѣзное упорство Штиріи сокрушило духовную смерть Востока, и что народъ твоего времени былъ самымъ несчастнымъ и самымъ святымъ изъ всѣхъ германскихъ народовъ!
Вотъ, какія мысли возбудилъ учитель въ мальчикахъ, и когда онъ сказалъ: "Этотъ домъ былъ бы славой государства, еслибъ находился въ Нюренбергѣ или Данцигѣ; но здѣсь онъ безмолвствуетъ и ждетъ, пока не найдетъ своего глашатая",-- сердца ихъ содрогнулись въ трепетномъ восторгѣ, хотя они и не могли бы сказать, почему. Они чувствовали только, что живутъ для того, чтобы, выросши, совершить что-то, корни чего находятся здѣсь, въ этомъ домѣ протеста.
-----
Георгъ долго взволнованно бродилъ по городу: какъ, кому сказать то, что жило въ немъ? Вдругъ онъ вспомнилъ: "Сынъ Наполеона! Онъ одинъ можетъ сказать, что мнѣ дѣлать!"
И онъ побѣжалъ къ художнику Крумму, уже нѣсколько лѣтъ страдавшему тяжкой болѣзнью.
-- Господинъ Круммъ,-- крикнулъ онъ блѣдному старику, уныло сидѣвшему въ больничномъ креслѣ.-- Господинъ Круммъ, я видѣлъ цейхгаузъ. Я хочу... я хотѣлъ бы... я долженъ воевать!
-- Вотъ какъ!-- печально улыбнулся старикъ.-- Зачѣмъ?
-- Чтобы прославить Штирію. Никто не знаетъ, кто мы. Или я побѣгу ко всѣмъ людямъ и скажу имъ, кто мы, и что мы должны гордиться. Развѣ вы никогда не видали этого дома, полнаго оружія?
-- Видѣлъ, дитя мое.
-- И вамъ никогда не хотѣлось сражаться этимъ оружіемъ?
-- Мое оружіе было другое, дитя мое.
-- Какое же?
-- Подойди сюда. Твои глаза горятъ. О, мальчикъ, неужели и тебя жжетъ то, что нѣкогда терзало меня? Подойди ближе, мнѣ трудно говорить, но я хочу дать тебѣ совѣтъ, совѣтъ разбитаго, конченнаго человѣка. Видишь ли: когда то я хотѣлъ быть художникомъ, великимъ, знаменитымъ на весь міръ, самымъ первымъ, какъ... какъ...
-- Какъ Наполеонъ,-- вырвалось у мальчика. Онъ испугался.
Старикъ долго молчалъ, потомъ продолжалъ:-- Я предпочелъ бы умереть, чѣмъ не быть первымъ среди людей. И когда у меня появились первые сѣдые волосы, а я все еще былъ бѣднымъ, безпокойнымъ нищимъ и, наконецъ, понялъ это самъ, я... я всадилъ себѣ пулю въ грудь.
-- Господинъ Круммъ!
-- Да, это была грустная комедія. Моя теперешняя жена вырвала меня изъ когтей смерти, выходила меня и предложила мнѣ бѣдную, тихую жизнь. Я принялъ ее, и она сдѣлалась повелительницей того, кто самъ хотѣлъ вести умы; она сдѣлалась опорой моего сломаннаго тѣла, обѣими руками держала мою жизнь, чтобы она не истекла по каплѣ, хотя въ сосудѣ была лишь испорченная вода. И все же... Георгъ, Георгъ! Если бы я былъ ребенкомъ, какъ ты, и мнѣ предстояло бы все горе отреченія, если бы я даже ясно видѣлъ его передъ собой, то и тогда я все-таки началъ бы снова съ намѣренія стать величайшимъ изъ людей! Ахъ, еслибъ я могъ видѣть, какъ ты взлетишь, сгоришь и будешь посрамленъ... Но это ничего: magna voluisse magnum.
-- Что это значитъ, господинъ Круммъ?
-- Хотѣть великаго -- велико. Блаженны тѣ, что ищутъ необычайнаго. А теперь ступай къ матери и скажи ей, что хочешь быть геніемъ. У меня начинаются боли.
Но съ матерью нельзя было говорить о такихъ волнующихъ вещахъ, какъ величіе и страданіе. Она оберегала его, какъ цвѣтокъ, я позволяла ему пускать корни только въ самой ограниченной благовоспитанности. На другой день послѣ уроковъ, онъ отправился, съ своимъ другомъ Тосомъ бродить по улицамъ, несмотря на грозившее дома наказаніе.
И ему онъ разсказалъ, какъ старый отпрыскъ Наполеона воскликнулъ: "Блаженны тѣ, что ищутъ необычайнаго".
Маленькій Тосъ растопырилъ свои коротенькія, крѣпкія ноги и остановился, какъ ошеломленный.
-- Да, да, вотъ именно,-- проговорилъ онъ и поднялъ указательный палецъ. Нѣкоторое время онъ молчалъ отъ восторга. Потомъ быстро пошелъ впередъ.
-- Ну, что-же?-- спросилъ Георгъ.
-- Нашъ учитель говорилъ, что каждый человѣкъ долженъ выбрать себѣ девизъ. Моимъ будетъ этотъ: "Блаженны тѣ, что хотятъ необычайнаго".
-- "Ищутъ",--поправилъ Георгъ.
-- У меня будетъ "хотятъ",-- рѣшилъ Тосъ,-- а у тебя пусть останется: "ищутъ".
И оба варіанта, дѣйствительно, какъ нельзя лучше подходили къ мальчикамъ.
-- А теперь ты долженъ сказать, чего ты хочешь необычайнаго,-- сказалъ Георгъ.
-- Я хочу быть изобрѣтателемъ. Я изобрѣту новыя ружья, которыя будутъ бить на десять тысячъ шаговъ и давать тридцать выстрѣловъ въ минуту. Я буду продавать ихъ только нѣмцамъ. Тогда мы перебьемъ всѣхъ русскихъ.
Это происходило въ семьдесятъ восьмомъ году, и, такъ какъ въ связи съ напряженнымъ настроеніемъ на востокѣ, зашевелился панславизмъ, то Тосъ, наслушавшійся рѣчей своего политикана-отца, прибавилъ:-- и вендовъ тоже.
-- А тѣхъ за что?
-- Они хотятъ прогнать всѣхъ нѣмцевъ изъ Лейбаха, Питтау, Фридау и Марбаха. Они говорятъ, что вся Нижняя Штирія должна принадлежать имъ.
-- Что?-- испуганно крикнулъ Георгъ. Солнечная низменность была цѣлью его стремленій.-- Тогда я сдѣлаю всю Нижнюю Штирію нѣмецкой.
Тосъ вытаращилъ глаза.-- Какимъ же образомъ?-- изумленно спросилъ онъ.
-- Ну, не знаю еще. Сначала я буду охотникомъ въ заповѣдномъ лѣсу и въ Бахерскихъ горахъ. Тамъ никто не рѣшается жить, потому что тамъ очень много рысей. Я ихъ всѣхъ перебью. И потомъ подарю каждому нѣмцу, который захочетъ тамъ поселиться, участокъ лѣса. Вѣдь заповѣдные лѣса никому не принадлежать.
-- Да вѣдь это неправда,-- сказалъ практическій Тосъ.
-- Однако, никто не можетъ сказать, кому принадлежитъ Бахерскій лѣсъ.
-- Вѣроятно, онъ принадлежитъ вендамъ,-- предположилъ Тосъ.-- Намъ придется все это завоевать. Все равно будетъ война. Тогда уже за одно.
-- Ахъ, если-бъ я могъ сейчасъ пойти на войну,-- со вздохомъ проговорилъ Георгъ,-- Намъ сейчасъ двѣнадцать лѣтъ. Въ шестнадцать насъ, навѣрное, возьмутъ. Но протянется-ли война три года? И не проиграютъ-ли ее до тѣхъ поръ?..
-- Тогда они и вправду прогонятъ нѣмцевъ изо всей Нижней Штиріи,-- грустно сказалъ Тосъ.
-- Боже мой, отчего мы не большіе!-- съ отчаяніемъ воскликнулъ Георгъ.