Это было время, когда начинала разгораться ненависть между націями. И возбужденіе стариковъ противъ того, что происками злобныхъ душъ былъ отравленъ миръ, такъ долго связывавшій людей, у мальчиковъ сейчасъ же превратилось во вражду ко всему сосѣднему народу. И вотъ, началась война, несчастнѣе, безплоднѣе и продолжительнѣе тридцати-лѣтней,-- война, въ которой, какъ и во всякой войнѣ, побѣда могла достаться только грубости и низости, а гармонически настроенной душѣ грозила неминуемая гибель.
Мальчики горѣли въ возбужденіи разроставшейся ненависти страннымъ образомъ, словно необходимой человѣку для жизни. Они смотрѣли на происходящее вокругъ и бранили родной городъ:
-- Ахъ, этотъ Грацъ! Онъ точно околдованъ тишиной и бездѣйствіемъ. Старики ничего не стоютъ, ничего не могутъ, ничего не хотятъ. Молодые не смѣютъ. О, вырваться на свободу, прочь отсюда, гдѣ ничего не случается!
Георгъ строптиво заявилъ матери, что не желаетъ оставаться въ городѣ. Онъ не годится ни для какой комнатной профессіи и долженъ жить на волѣ, въ лѣсу и въ горахъ.
Мать пришла въ отчаяніе.-- Что скажетъ генералъ Бенедекъ? Вѣдь онъ хотѣлъ отдать тебя въ высшее учебное заведеніе.
-- Тогда пусть отдастъ меня въ школу лѣсничества,-- уступилъ Георгъ.
Госпожа Боценгардтъ надѣла свое парадное платье, отправилась къ доброму и злосчастному полководцу и пожаловалась ему, что ея сынъ хочетъ быть охотникомъ и лѣсничимъ.
-- Только-то?-- разочарованно спросилъ генералъ.
-- Онъ говоритъ, что хочетъ жить на вольной зеленой землѣ, а не торчать въ комнатѣ.
-- Въ этомъ онъ, пожалуй, правъ,-- задумчиво сказалъ старикъ. А поступать на военную службу по нынѣшнимъ временамъ врядъ-ли стоитъ.
-- Это вашему превосходительству виднѣе, чѣмъ мнѣ,-- смущенно проговорила госпожа Боценгардтъ.
Генералъ нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ.-- Хорошо,-- сказалъ онъ наконецъ,-- я постараюсь устроить его черезъ одного пріятеля. Онъ директоръ сельско-хозяйственной школы въ Кроттенгофгѣ, и тамъ есть отдѣленіе лѣсничества.
Такимъ образомъ, Георгъ попалъ въ учебное заведеніе, которое понравилось ему, потому что находилось среди полей, у подножья заросшихъ лѣсомъ горъ. Когда Георгъ прибылъ въ школу, кругомъ зрѣлъ тяжелый виноградъ, горѣли яблоки, и пѣнился виноградный сокъ, поля серебрились наливающейся кукурузой, среди которой буйно желтѣли огромныя тыквы. А лѣсъ пламенѣлъ осеннимъ уборомъ.
-----
Отецъ Конрада Тоса былъ бѣдный желѣзнодорожный сторожъ и не могъ дать сыну высшаго образованія. Конрадъ поступилъ ученикомъ къ оружейному мастеру; его большая утловатая голова отлично переносила щедрые подзатыльники первыхъ учебныхъ недѣль, но сердце его горѣло желаніемъ выбиться на дорогу. Онъ работалъ съ увлеченіемъ и скоро обогналъ младшаго подмастерья. Ни ему, ни Георгу пока еще не удавалось отвѣдать веселой жизни. Тосъ изощрялся надъ остроумными пріемами работы, Георгъ мечталъ, и самъ не зналъ, что онъ, и чѣмъ будетъ. Онъ весь былъ во власти смутнаго томленія, плылъ по теченію и былъ доволенъ тѣмъ, что могъ жить среди поэтически просвѣтленной природы, потому что важнѣе всего на свѣтѣ ему казались лѣсъ и луга.
Георгъ читалъ только фантастическіе романы и приключенія и отъ души презиралъ математику. Странно, до какой степени рѣзко раздѣлялись по отношенію симпатіи и антипатіи учителей. Въ естественной исторіи, исторіи, геологіи и нѣмецкомъ языкѣ онъ оказывалъ блестящіе успѣхи, по геометріи же, землемѣрному дѣлу онъ совсѣмъ не занимался, и это было особенно плохо, потому что учитель былъ славянинъ, котораго онъ ненавидѣлъ и презиралъ. Два года они изводили другъ друга. Почти единственнымъ развлеченіемъ Георга во время пребыванія въ этой школѣ была музыка. У одного изъ товарищей была скрипка, и Георгъ быстро научился играть на ней и подбиралъ по слуху даже женскія колоратурныя аріи изъ оперъ, которыя ему приходилось изрѣдка слышать. Кромѣ того, онъ научился играть на волторнѣ, которая нравилась ему своей романтичностью.
Наступила третья весна его ученія въ школѣ. Георгъ вдругъ рѣшилъ: "Къ чему мнѣ лѣсъ и охота, когда мнѣ придется только мѣрить дрова, браниться съ рабочими, сажать, копать и полгода торчать въ канцеляріи? Я наплюю на вѣрный хлѣбъ и отправлюсь бродить по свѣту со скрипкой, какъ цыганъ. Я провалюсь!"
Стоялъ чудесный день. Георгъ долженъ былъ сдать геометрическій чертежъ. Онъ безцѣльно начертилъ на листѣ всего два круга. Когда учитель вошелъ въ классъ, онъ бросилъ листокъ подъ столъ и наступилъ на него грязнымъ сапогомъ. Потомъ поднялъ листъ, подалъ его учителю и сталъ ждать своей участи.
-- Что это значитъ?-- опросилъ учитель.
-- Когда господинъ профессоръ вошелъ въ классъ,-- отвѣтилъ Георгъ,-- сквознякомъ сдунуло листъ, и я нечаянно наступилъ на него.
-- Вотъ какъ,-- сказалъ учитель,-- сдунуло именно вашъ листъ, и грязный сапогъ вашъ долженъ былъ ступить именно туда, гдѣ онъ лежалъ. Вы или лгунъ или грязнуля!
Георгъ молча скомкалъ листъ и бросилъ его въ лицо своему врагу.
Славянина не любили, и ученики подняли радостный шумъ. Учитель выбѣжалъ изъ класса, а Георга посадили въ карцеръ и черезъ нѣсколько дней исключили.
Пріѣхавъ въ родной городъ, Георгъ узналъ, что въ этотъ день должны были состояться похороны его покровителя, генерала Бенедека.
По желанію покойнаго, похороны были самыя скромныя, но весь гарнизонъ провожалъ злополучнаго героя. Печально вспоминалъ Георгъ блестящія генеральскія похороны, за которыми онъ, бывало, бѣжалъ въ дѣтствѣ. Онъ видѣлъ, какъ, одного за другимъ, хоронили здѣсь представителей старой Австріи, пока стойкое поколѣніе тѣхъ, что вѣрили въ свою родину, не вымерли съ этимъ послѣднимъ, въ рукахъ котораго сломился государственный мечъ. Выросло новое поколѣніе, не вѣрившее ни въ Австрію, ни въ себя: сломленный народъ. А за тѣломъ послѣдняго героя шло пять тысячъ солдатъ, въ простыхъ мундирахъ, безъ ружей, вольнымъ шагомъ. Огромный, но очень странный кортежъ, и тихій, тихій. Безъ пышности, безъ музыки.
-----
Наконецъ, Георгъ сдѣлался охотникомъ и въ волю могъ наслаждаться лѣсомъ и одиночествомъ. Онъ поступилъ въ качествѣ практиканта къ одному магнату, скупавшему огромные лѣса въ Бахерскихъ горахъ для своего стекляннаго завода. Настоящаго лѣсничаго при такомъ хищническомъ хозяйствѣ не было нужно. Георгъ руководилъ рубкой лѣса и долженъ былъ принимать мѣры къ охраненію дичи, такъ какъ хозяинъ его любилъ охоту.
Служба была не тяжелая. Онъ жилъ въ маленькой свѣтелкѣ въ роскошномъ барскомъ домѣ, отстоявшемъ въ получасѣ ходьбы отъ завода. Изрѣдка пріѣзжалъ владѣлецъ завода. Тогда Георга приглашали къ столу, и такъ какъ посѣщенія хозяина относились исключительно къ тетеревамъ и козулямъ, то Георгъ, подъ его руководствомъ, сдѣлался настоящимъ охотникомъ.
Въ первые годы Георгъ ежедневно уходилъ съ ружьемъ въ лѣсъ и жилъ, погруженный въ смутныя грезы. Въ суровыхъ условіяхъ жили заводскіе рабочіе, да и старый барскій домъ, построенный въ серьезномъ буржуазномъ стилѣ временъ императора Франца, стоялъ высоко въ горахъ, и широкій четырехугольникъ его смотрѣлъ на сѣверъ. Уже въ октябрѣ, когда виноградники въ близкой, совсѣмъ близкой странѣ виноградниковъ еще ликовали и пѣли, склоняясь надъ напитанными солнцемъ гроздьями, здѣсь выпадалъ снѣгъ, и этотъ снѣгъ лишь къ именинамъ Георга, въ концѣ апрѣля, превращался въ свѣтлые ручьи, разбѣгавшіеся по всѣмъ склонамъ къ катавшейся глубоко внизу рѣкѣ Драу, неся по дюжинѣ плавучихъ лѣсопиленъ на своихъ юныхъ хребтахъ.
Сосны и сосны, на далекое, безконечно далекое пространство, рѣдко человѣкъ! Лишь къ югу и востоку лежало нѣсколько богатыхъ крестьянскихъ усадебъ, владѣльцы которыхъ даже при восьмидесятилѣтнемъ оборотѣ лѣсорубочнаго хозяйства, ежегодно зарабатывали маленькое состояніе на продаваемомъ лѣсѣ.
Наверху бывали только лѣта и зима. Радостнаго красованія молодыхъ кустовъ, нѣжной листвы милыхъ, женственно свѣтлыхъ березъ, пушистыхъ вербъ, торопливой арміи полевыхъ цвѣтовъ, первыхъ изумительно легко порхающихъ по влюбленной синевѣ мотыльковъ -- ничего этого не было въ безконечныхъ сосновыхъ лѣсахъ. Не было и золотой, дарящей тяжелыми плодами осени. Міръ былъ или исчерна зеленъ или закованъ въ серебро. Въ этой мрачной дали Георгъ прожилъ три года; хорошій стрѣлокъ, зоркій охранитель лѣса, онъ былъ счастливь, когда ему удавалось свалить въ снѣгъ лисицу, гордъ, когда огненная и дымная полоска его ружья превращала въ мертвый, тяжело падающій на землю камень парящаго въ лазури ястреба, вечеромъ -- не чувствовалъ подъ собою ногъ отъ усталости. Тоска и порыванія въ неизвѣстную даль, такъ тревожившія его мать, умолкли; онъ былъ доволенъ, чувствуя себя царемъ этихъ горъ, и такъ какъ жизнь его и окружающій его міръ были такъ несказанно однотонны, то ежедневное выслѣживаніе дичи, видъ хищной птицы, удачный выстрѣлъ въ долго подстрекаемаго оленя казались ему настолько разнообразными и наполняющими жизнь, что онъ оставался ребенкомъ и не замѣчалъ, отъ постояннаго движенія и возбужденія, что сталъ уже юношей.
Время шло незамѣтно, и наступилъ февраль того года, когда ему минуло двадцать лѣтъ.
Теплый южный вѣтеръ проникъ въ лѣсную глушь Бахерскихъ горъ. Онъ прилетѣлъ въ ночь подъ прощеное воскресенье, и надъ крышей свѣтелки Георга пронеслось мягкое дуновеніе, съ тихимъ звукомъ, напоминающимъ томное мычаніе коровы, тихонько подталкивающей въ бокъ быка. Георгъ прислушался.
-- Ввв... проснись,-- точно говорилъ вѣтеръ, и старый домъ слабо содрогался, словно балки его хотѣли выбросить зеленые листья. И опять говорилъ вѣтеръ:-- Вввв... проснись!
-- Это яукъ,-- съ улыбкой проговорилъ Георгъ. Такъ называютъ въ Южной Штиріи сирокко, теплый южный вѣтеръ, мощно пробуждающій къ жизни горные склоны. И Георгъ съ страннымъ, небывалымъ счастьемъ прислушивался къ его тихому, глубокому и теплому вѣянію.
Ему не спалось. Что-то росло и тянулось въ немъ, и ему казалось, будто какой то голодный звѣрь теребитъ его сердце. Тревога! Тревога! Темныя сосны передъ окномъ склоняли головы, серьезно, но покорно и мягко, какъ женщины передъ рѣчью великаго короля. Старыя, суровыя сосны были полны гибкости и жизни, смутной прелести!
А вѣтеръ смѣялся, тихо и глухо. Георгъ слышалъ журчанье таявшаго снѣга. Зима быстро сбѣгала освобожденными струйками съ крыши.
-- О, Боже, Боже, что со мной? Молиться мнѣ или...?-- Георгъ взялъ скрипку и попробовалъ поиграть; но сегодня ничего не выходило. Ему хотѣлось открыть окно и поиграть на своей милой волторнѣ, но онъ побоялся, что управляющій будетъ бранить его или посмѣется, что онъ влюбленъ.
-- Влюбленъ!-- Георгъ вздрогнулъ и медленно и глубоко перевелъ духъ.
На далекое пространство вокругъ не было ни одной дѣвушки. Самыя ближнія находились въ Рейфнитѣ. Рослыя славянскія дѣвушки. Нѣтъ, онѣ были не по сердцу Георгу. Но сейчасъ надо было успокоиться, дѣлать что-нибудь, думать. Ахъ, читать, да, читать!
Онъ взялъ свѣчу и спустился по лѣстницѣ въ первый этажъ, гдѣ стоялъ большой книжный шкапъ. Георгъ перечиталъ имена авторовъ на корешкахъ книгъ. "Гомеръ! Я позабылъ про тебя. Гейне! его нельзя читать въ такую ночь. Шиллеръ! Онъ слишкомъ мало говоритъ о лѣсахъ и милыхъ лугахъ; его героямъ приходится слишкомъ много дѣйствовать. Гете. Фаустъ. Я его почти не знаю, всѣ говорятъ: трудная, непонятная вещь. Когда-нибудь надо же прочитать его. Возьмемъ "Фауста".
Онъ вернулся къ себѣ и сталъ читать. Ему представлялось, что онъ самъ -- Фаустъ, старикъ, позабывшій о пестрой жизни міра, и съ глубокимъ вздохомъ читалъ онъ о глухой скорби отшельника, такъ хорошо знакомой ему самому.
Потомъ, когда глубокій гулъ пасхальныхъ колоколовъ остановилъ отчаявшагося, когда звуки пробужденія любовно коснулись его, совсѣмъ такъ, какъ весенній вѣтерокъ, говорившій за окномъ:-- Ввввв... проснись!-- Георгъ почувствовалъ, какъ словно порвались узы, спутавшія его тѣло, и съ рыданіемъ воскликнулъ:-- О, Боже, да, да! Я проснулся! Я твой! Я хочу жизни!
Онъ вскочилъ, упалъ на колѣни, не помня себя отъ горя и счастья. Снаружи вѣтеръ потрясалъ домъ и его сердце, и сердце расправляло крылья, а человѣкъ простиралъ руки.
Дрожащими руками взялъ онъ книгу и читалъ, читалъ всю ночь. Потомъ опустилъ книгу и предался мечтамъ: онъ думалъ о своемъ возвращеніи въ міръ, мечталъ о славѣ и величіи, о женской любви, мечталъ такъ долго, пока сонъ не перемѣшалъ его грезъ съ дѣйствительностью.
На другой день Георгъ отпросился у управляющаго на нѣсколько дней въ отпускъ, вскинулъ на спину котомку и дождевой плащъ и отправился на востокъ, черезъ пустынные лѣса и голыя плоскогорья съ гордыми крестьянскими усадьбами. Наконецъ, когда вокругъ загудѣли невидимые полуденные колокола, онъ увидѣлъ передъ собой въ долинѣ первую базарную площадь. Онъ быстро спустился съ горы, закусилъ и пошелъ дальше, по довольно густо заселенной долинѣ. Потомъ опять стало безлюдно.
Въ лѣсу онъ набрелъ на хорошенькую церковь, со всѣхъ сторонъ окруженную ручейкомъ, протекавшимъ по извилистому ущелью. Отъ нея ущелье вело вверхъ и потомъ внизъ къ долинѣ Драу. Здѣсь онъ увидѣлъ первый замокъ, чудесное старинное зданіе, вздымавшееся высоко надъ потокомъ, и сердце его возликовало, потому что здѣсь начинался міръ, котораго онъ искалъ. Благородные нравы и богатство селятся только подъ кроткими небесами. По ту сторону замка къ рѣкѣ спускалась высокая скалистая гряда, а впереди красивыя террасы уходили внизъ въ роскошные сады. Первые сады за столько времени! Замокъ, бесѣдки, террасы и виноградники! Такой представлялъ онъ себѣ Италію. Онъ спустился къ желѣзной дорогѣ и взглянулъ наверхъ. У стѣны постоялаго двора, въ небесно-голубой нишѣ стоялъ святой Урбанъ съ библіей въ рукѣ, на которой лежала гроздь винограда. Онъ догадался, что означаютъ длинные ряды рѣшетинъ наверху: здѣсь росли послѣднія лозы Нижней Штиріи, для него, идущаго съ запада -- первыя, и замокъ Фааль представлялъ входъ въ обѣтованную страну.
Здѣсь было дивно хорошо, но слишкомъ тихо, а онъ стремился къ звучной, стремительной жизни. Жаждалъ музыки, танцевъ и пылающихъ, разгоряченныхъ дѣвичьихъ лицъ. Быстро шелъ онъ по долинѣ, и веселые люди то и дѣло привѣтствовали его на славянскомъ языкѣ.
Дома и виноградники все умножались, и, наконецъ, въ маленькомъ, красиво раскинутомъ поселкѣ онъ услышалъ первое "здравствуйте" на нѣмецкомъ языкѣ. Слезы выступили у него на глазахъ.
Но какъ неугомонную перелетную птицу, его влекло все дальше, къ изобилію, къ солнцу и шуму нѣмецкой жизни, и когда спустилась ночь, онъ подошелъ къ Марбургу, послѣ долгаго одиночества показавшагося ему кипѣвшимъ жизнью, и людьми, и необыкновенно большимъ. "Цѣлыхъ двадцать пять тысячъ!-- радовался онъ.-- Сколько людей! Мнѣ кажется, я никогда не видѣлъ столько! И столько нѣмцевъ. Наконецъ-то!"
Онъ оглянулся по сторонамъ, ища хорошаго постоялаго двора. Съ разныхъ сторонъ доносилось пѣніе. Но по отчаянному однообразію и дикимъ протяжнымъ горловымъ выкрикамъ онъ узналъ славянское пѣніе, и судорожно сжалось его сердце. Неужели за то время, когда его душа спала въ лѣсу, славяне завоевали городъ? По всему теченію Драу онъ слышалъ больше славянскаго говора, чѣмъ своей любимой, родной рѣчи, и только когда онъ перешелъ черезъ мостъ, милые звуки ея стали слышаться чаще. Лишь теперь почувствовалъ онъ, насколько усталъ. Въ гостиницѣ, куда онъ завернулъ, онъ почти не могъ ѣсть, а залпомъ выпилъ двѣ кружки пива, и непривычный напитокъ быстро подѣйствовалъ на него. Невыразимо пріятное чувство охватило его, и все показалось ему милымъ и привлекательнымъ. Съ наслажденіемъ слушалъ онъ политическіе разговоры горожанъ, и, узнавъ изъ этихъ разговоровъ о борьбѣ, которую приходится вести нѣмецкимъ городамъ на югѣ Штиріи, подумалъ: "ахъ, пустяки, пока есть люди, читающіе Гетевскаго Фауста, до тѣхъ поръ совершенно невозможно позабыть нѣмецкій языкъ". Онъ желалъ, чтобы здѣшніе нѣмцы приняли поэта въ свое сердце, тогда они станутъ непобѣдимы.
И съ бодрой увѣренностью уничтожилъ съ лица земли огромную ливерную колбасу.
Острое блюдо возбудило вновь его жажду, и къ пятой кружкѣ пива онъ забылъ о своихъ мысляхъ и впечатлѣніяхъ за этотъ день, ему страшно захотѣлось спать, и онъ легъ.
-- Сегодня со мной ничего не случилось,-- упрекнулъ онъ себя.-- Завтра надо вести себя потолковѣе. Ну, что жъ, какъ бы тамъ ни было, я все-таки добрался до обѣтованной страны.-- И онъ, сладко заснулъ.
На другой день онъ проснулся поздно. Въ головѣ его была пустота, сердце сосало. Что такое говорили вчера эти люди? Будто всѣ нѣмецкіе города потонутъ въ славянской водѣ, выступающей изъ клоакъ? Да, да, они говорили это. Несчастье и горе нѣмцевъ заключается въ томъ, что они гораздо дальше проникли въ нравственной области, чѣмъ плугомъ. Нѣмецкій бюргеръ строитъ городъ за городомъ въ славянской землѣ. Но онъ беретъ изъ округи славянскихъ учениковъ, славянскую прислугу. Ученикъ становится подмастерьемъ и хозяиномъ, славянская служанка становится его женой. А слабый, опускающійся пришелецъ, добившійся положенія только рабочаго, остается въ соприкосновеніи съ бѣднымъ народомъ и забываетъ свой языкъ.
Такъ неужели это правда? Эта дивная страна, полная хлѣба, плодовъ и винограда, рощи каштановъ, черезъ которыя онъ шелъ -- все это чужая земля? И населена людьми, которые современемъ завоюютъ и самый городъ? Георгъ поспѣшно одѣлся. Забыты были дѣвушки и танцы. Грызущая тревога, какъ стрѣла, колола его сердце; онъ трепеталъ за свой народъ. О, неужели эти горожане живутъ день за днемъ, какъ жилъ онъ самъ, недостойный своего лица, на которомъ высокій лобъ долженъ былъ господствовать, какъ твердыня возвышенныхъ мыслей! Только вчера онъ узналъ, что такое жизнь: сознательность, растроганная благодарность за каждую минуту, глубокое созерцаніе явленій въ себѣ и вокругъ себя и постоянное общеніе съ лучшими и величайшими, возвысившими и освятившими на землѣ имя человѣка. Поистинѣ, кто лишь на мгновеніе приметъ свои руки изъ братски сомкнутаго кольца тѣхъ, что мыслили и творили здѣсь, тотъ уже подвергается опасности забыть о своемъ божественномъ происхожденіи.
Если бы эти славяне, приходящіе къ нѣмцамъ, нашли ихъ вялыми, тупыми и лишенными мысли, какъ должна бы загорѣться ихъ душа желаніемъ возвыситься и самимъ занять мѣсто нѣмцевъ?
И если нѣмецъ не будетъ высокимъ примѣромъ силы и счастья, глубокой вдумчивости, если на лицѣ его не будетъ сіять отблескъ возвышенной жизни, то кто захочетъ подняться до него, кто станетъ стремиться подражать ему и принять участье въ сокровенныхъ богатствахъ его души?
И въ душѣ Георга возникло священное намѣреніе искать полную, богатую и могучую жизнь. Пусть съ ошибками и заблужденіями, но полную мыслей, полную сосредоточенности, молитвы и ученія.
Онъ проснулся: онъ нашелъ то, ради чего стоило жить.
Онъ шелъ по улицамъ Марбурга, и глубокое, блаженное и тягостное волненіе, жившее въ немъ въ теченіе двухъ знаменательныхъ дней, умолкло. У него были точно новые глаза, потому что на все онъ смотрѣлъ любовно и растроганно. И люди замѣчали это. Какъ ни заняты были они будничными мыслями, но, чувствуя на себѣ этотъ проникнутый любовью взглядъ, они поднимали голову и съ невольной отрадой думали: "какъ, должно быть, счастливъ этотъ юноша!" И дѣйствительно отрадно и утѣшительно было заглянуть въ сіяющіе голубые глаза Георга, и онъ самъ замѣтилъ, какое очарованіе распространяло его теплое, задушевное настроеніе. Онъ не былъ похожъ на жреца, или на носителя великой миссіи, о, нѣтъ. Вся фигура его дышала скорѣе легкомысліемъ и задоромъ, жизнерадостностью и предпріимчивостью. И горячей любовью къ жизни и людямъ. И люди чувствовали это.
Онъ свернулъ въ горы, ища всего сразу: природы, собственнаго счастья, людей, тѣснимаго нѣмецкаго духа, глотка добраго вина и пару фіалокъ -- какъ ищутъ всего этого въ двадцать лѣтъ. Онъ шелъ, и голова у него кружилась отъ молодой крови, слишкомъ сильно ударявигей въ смущенный мозгъ. Въ виноградникахъ люди работали въ однѣхъ рубашкахъ, а стоялъ только второй мѣсяцъ года. На деревьяхъ сидѣли горлинки, раннее присутствіе которыхъ удивило опытнаго охотника. Все было точно зачаровано, и ощущеніе счастья издиралось изъ души Георга, какъ густой, тяжелый медъ.
Даль разросталась въ безконечность. Онъ увидѣлъ даже давно покинутый, слишкомъ тихій Грацъ, тотъ Грацъ, въ которомъ онъ не пережилъ ничего, кромѣ туманныхъ намековъ, вродѣ разсказа о штирскомъ органѣ. Далеко за городомъ онъ видѣлъ высокій гребень лѣсовъ, а къ югу -- богатыя преданіями горы земли Вендовъ... Но, куда бы онъ ни обращалъ взглядъ, всюду страна разсказывала о враждѣ въ мѣстечкахъ, и о горѣ, горькомъ горѣ его нѣмецкихъ братьевъ, которыхъ проклинали, ненавидѣли и преслѣдовали въ этомъ благодатномъ солнечномъ краю, которымъ принадлежало столько виноградниковъ, но не сердца тѣхъ нѣмцевъ, что построили столько поселковъ, городовъ и церквей, и теперь должны были часть за частью потерять всѣ эти благодатныя, бѣлѣвшія на золотисто-буромъ фонѣ земли. Въ солнечную страну, гдѣ донынѣ звучала лишь рѣчь самаго вдумчиваго изъ народовъ, прокрадывалось нарѣчіе, не освободившее и не осчастливившее ни одной души, поддерживаемое отсталыми и недовольными, извращенное тупыми и злобствующими въ боевой крикъ.
-- О, міръ,-- воскликнулъ Георгъ,-- вмѣсто того, чтобы идти къ освобожденію, ты гибнешь!
И онъ страдалъ, идя къ западу по высокому гребню горы, и вздыхалъ по германскому сѣверу, чуть не плача отъ близости юга и размышляя о томъ, почему съ дѣтскихъ его лѣтъ миръ исчезъ, и на богатѣйшемъ изъ языковъ, вдохнувшемъ жизнь въ міръ, тяготѣетъ столько неразумной ненависти.
Онъ не находилъ объясненія и страдалъ за всѣхъ, живущихъ внизу. Онъ не чувствовалъ голода и не замѣчалъ, что не проглотилъ ни кусочка съ завтрака до самаго заката.
Онъ стоялъ на высокой горѣ, у подножія которой во всѣ стороны разстилается безпредѣльный міръ, когда вечеръ обнялъ его съ грустной улыбкой: "Глупый человѣкъ, что съ тобой?"
Онъ оглянулся и быстро сталъ спускаться къ долинѣ, гдѣ, къ радости своей, скоро вновь увидѣлъ виноградники. Онъ заблудился, и не могъ опредѣлить, гдѣ находится, потому что почти уже стемнѣло.
Неподалеку, подъ выступомъ горы стоялъ красивый словинскій домикъ. Соломенная крыша мягкими очертаніями выдѣлялась на померкнувшемъ небѣ, а сквозь раскрытую дверь уютно мерцалъ красноватый отблескъ очага. Изъ трубы мирно вилась струйка голубого дыма, вереница добрыхъ духовъ, стремившихся къ темному лѣсу, начитавшемуся за избой. У крыльца стояла дѣвушка, просѣивавшая что-то въ рѣшеткѣ. Георгъ подошелъ къ ней:
-- Милое дитя, я заблудился. Не можешь ли ты сказать мнѣ, какъ пройти къ Марбургу.
Она протянула обнаженную руку и кратко сказала:-- Тамъ.
Рука и осанка были такъ прекрасны и горды, маленькая головка съ шелковистыми черными волосами такъ благородна, лицо такъ прелестно, строго и выразительно, что Георгъ остановился въ восторгѣ.
Дѣвушка взяла рѣшето и направилась къ дому.
-- А далеко отсюда?-- опросилъ Георгъ.
-- Сейчасъ, ночью, часа два.
-- Ахъ, а я цѣлый день ничего не ѣлъ,-- жалобно проговорилъ Георгъ.
Дѣвушка въ первый разъ взглянула на него, до сихъ поръ она отворачивалась отъ него, какъ отъ вѣтра.
-- Никого нѣтъ дома,-- сказала она.-- Ключъ отъ виннаго погреба у отца.
-- Можетъ быть у тебя найдется немножко молока и кусочекъ хлѣба?
-- Тогда войдите съ Богомъ.
Георгъ подошелъ къ очагу. Кухня, какъ во всѣхъ словинскихъ домахъ, была античной простоты. Открытый очагъ съ большой коптильней, въ которой висѣла ветчина и куски сала, въ углу столъ, надъ нимъ крестъ съ вѣтвями вербы, скамейка, нѣсколько стульевъ и кровать. Единственнымъ необычнымъ предметомъ была скрипка, висѣвшая на стѣнѣ.
-- Какъ здѣсь уютно,-- сказалъ Георгъ.-- Да благословитъ Богъ твой домъ.
-- Аминь,-- проговорила дѣвушка.-- Присядьте къ столу. Я зажгу свѣтъ.
-- Благодарю тебя,-- сказалъ онъ.--Здѣсь такъ хорошо и тепло, а свѣта достаточно и отъ очага.
Она принесла хлѣба и молока и прислонилась къ двери, пока онъ ѣлъ.
-- Кушайте на здоровье,-- сказала она.
-- Какая ты добрая.
-- Гость въ домѣ -- Богъ въ домѣ.
Онъ ѣлъ, а она смотрѣла на него. Огонь капризно вспыхивалъ, пронизывая его кудрявые, бѣлокурые волосы, и въ сердцѣ ея безсознательно для нея самой вспыхнуло ощущеніе солнца, золота и счастья. Прохожій былъ такъ строенъ, такъ дѣтски красивъ, такъ чисто было его лицо. Навѣрное, хорошій человѣкъ: Богъ въ домѣ.
Поѣвъ, онъ спросилъ:-- Почему ты одна?
-- Отецъ и мать ушли на господскую усадьбу собирать виноградъ,-- отвѣтила она, не отходя отъ двери.
-- Такъ вы виноградари?
-- Да.
-- Ты у нихъ одна?
-- Нѣтъ, братья ушли танцовать. Сегодня свадьба и балъ въ Санктъ-Кунигундѣ. Они вернутся черезъ два дня.
-- А ты? тебѣ бы первой надо было пойти на балъ.-- Онъ взглянулъ на нее смѣющимися глазами и прибавилъ:-- Если ты такъ хороша, какъ кажешься впотьмахъ.
-- Я не люблю танцовать. Тамъ будетъ одинъ, который хочетъ на мнѣ жениться.
-- Неужели ты такая упрямая? Подойди же сюда, къ свѣту. Развѣ ты не хочешь присѣсть ко мнѣ?
Она подошла. И онъ ясно увидѣлъ, какъ она хороша, руки ея, какъ стройный мраморъ, лежали на колѣняхъ.
-- Какъ тебя зовутъ?
-- Дортья.
-- По-нашему это будетъ Доротея. У насъ есть чудесные стихи, въ нихъ говорится о дѣвушкѣ, которую такъ зовутъ. Она совсѣмъ бѣдная и всѣми покинута, но на ней женится богатый и знатный человѣкъ, и она живетъ очень счастливо. И вокругъ всей исторіи вьется виноградъ, совсѣмъ, какъ здѣсь; она вся вплетена въ прелестную виноградную листву.
Она слушала его съ изумленіемъ.-- Вы говорите, какъ человѣкъ, котораго я очень любила, когда была маленькой,-- сказала она.
-- Кто же онъ былъ?
-- Мой нѣмецкій учитель. Тогда школа въ Санктъ-Кунигундѣ была еще нѣмецкой. А потомъ пасторъ прогналъ милаго, веселаго учителя. Ахъ, онъ былъ такой славный, такой бѣлокурый, и разсказывалъ такъ много, много интереснаго.-- Она вздохнула.
-- Пасторъ и новый словинскій учитель этого не умѣютъ, я знаю,-- оказалъ Георгъ;-- они выросли на завистливой землѣ, а ненависть не звонитъ въ колокола и не поетъ пѣсенъ. Это дѣлаетъ только счастье.
-- Ахъ, вы, нѣмцы -- господа. Вамъ хорошо пѣть.
-- Я бѣденъ, Доротея, такъ же бѣденъ, какъ и ты. Но я люблю пѣть. Хочешь, я спою тебѣ?
-- Да, да, пожалуйста,-- радостно воскликнула она.
Георгъ снялъ со стѣны скрипку, настроилъ ее и сыгралъ простую задушевную нѣмецкую пѣсенку, которую пропѣлъ молодымъ звучнымъ голосомъ. "Завтра я уйду отсюда...".
Она сидѣла, опершись головкой на бѣлую руку, и смотрѣла на него. Огонь озарялъ его, и она вдругъ суевѣрно подумала, не вошелъ ли въ ея домъ какой-нибудь языческій богъ. Учитель много разсказывалъ ей объ этихъ богахъ. Однажды онъ разсказывалъ маленькимъ дѣвочкамъ о старыхъ германскихъ богахъ и сказалъ: "У вашихъ предковъ добрый, свѣтозарный богъ солнца назывался Бѣлобогъ. И вотъ, когда вы будете праздновать свой весенній праздникъ и приходъ зеленаго Георга, одѣтаго въ молодую зеленую листву, съ золотисто-желтымъ цвѣточнымъ вѣнкомъ на головѣ, когда вы будете радоваться и пѣть, вспомните о томъ, что ликуетъ у васъ священная языческая древность".
Тогда пасторъ и разсердился и обрадовался. Онъ имѣлъ поводъ пожаловаться на нѣмецкую школу и попросить, чтобы учителемъ назначили словинца.
Сегодня слова учителя опять вспомнились Доротеѣ. Все казалось ей такимъ страннымъ: какъ цвѣло ея сердце, и какъ необычно прекрасно, полно и многоголосо звучала скрипка, никогда не слыхала она ничего подобнаго. А Георгъ спѣлъ еще одну чудесную пѣсенку своего любимаго поэта Эйхендорфа: "Шумятъ и трепещутъ верхушки, какъ будто въ этотъ часъ по полуразрушеннымъ стѣнамъ совершаютъ обходъ старые боги".
Нѣсколько слезинокъ упало на ея бѣлую стройную руку, и сердце ея заныло.
Когда онъ умолкъ, она спросила дрожащимъ голосомъ:-- Какъ васъ зовутъ?
-- Георгъ,-- отвѣтилъ онъ.
Дѣвушка вскочила. У нея сразу закружилась голова, словно она выпила крѣпкаго вина, и славянское суевѣріе, эта великая, скованная и еще не нашедшая разрѣшенія поэзія ея народа, преисполнило ее страхомъ и счастьемъ. Она была внѣ себя и почти вѣрила, что передъ ней находится неземное существо.
-- Георгій!-- воскликнула она.-- Сколько же тебѣ лѣтъ?
Онъ провелъ рукой по лбу, улыбаясь ея испугу. Что такое съ нею?
-- По правдѣ сказать,-- я родился третьяго дня ночью, когда въ страну прилетѣлъ южный вѣтеръ.
Она отшатнулась, опустила руку въ чашу съ святой водой и брызнула на него:-- Зеленый Юрій, зеленый Юрій!-- съ ужасомъ воскликнула она.
-- Что съ тобой? Развѣ ты принимаешь меня за духа?-- со смѣхомъ спросилъ онъ.-- Что значить "зеленый Юрій"?
-- Развѣ ты не зеленый Георгій, духъ весны?-- спросила она нѣсколько успокаиваясь.
-- Я бѣдный охотникъ, и меня зовутъ Георгъ.
-- Но вѣдь ты сказалъ, что тебѣ всего два дня, и ты родился вмѣстѣ съ южнымъ вѣтромъ?
-- Ахъ, это я просто образно выразился. Видишь ли, на меня напало страшное уныніе. Какая то тупость и нежеланіе жить. Но теперь, теперь я живу и люблю весь міръ. Я люблю даль и буду странствовать; я люблю свой народъ и буду искать іего душу. Я люблю все, что прекрасно -- прекрасно, какъ ты!
Кругомъ царила глубокая тишина, и Георгъ медленно повторилъ:-- прекрасно, какъ ты.-- Онъ подошелъ къ ней и съ нѣжнымъ упрекомъ сказалъ:-- Ты дрожишь всѣмъ тѣломъ.
Она закрыла лицо руками.-- Мнѣ такъ стыдно -- прошептала она.-- Какъ я глупа! Мнѣ показалось, что ты нечистый.
Молодой охотникъ подошелъ къ ней и обнялъ ее одной рукой. Теперь они дрожали оба.
-- Дотронься до меня,-- проговорилъ онъ, почти срывающимся отъ волненія голосомъ,-- посмотри, насколько я созданъ изъ плоти и крови.-- И онъ прижался губами къ ея вздрагивавшимъ губамъ.
-- Дѣвушка, стройная, чудная дѣвушка! Ты сама, ты сама словно неземная!
И они цѣловались, пока не погасъ огонь въ очагѣ. Онъ припадалъ губами къ ея обнаженнымъ рукамъ и молилъ:-- Обними меня.-- Дрожа, она обвила его шею.
И въ эту теплую ночь предчувствій зарождающейся жизни они отдались другъ другу съ великой непосредственностью юности.
-----
На зарѣ она проводила его на дорогу, идущую между двумя горными вершинами и спускавшуюся потомъ къ Драу. На перекресткѣ въ лѣсу они разстались.
-- Ты уходишь,-- сказала она, и крупныя слезы катились по ея блѣдному лицу.-- Ты уходишь и никогда больше не придешь.
-- Я приду. Въ Юрьевъ день я опять буду съ тобой. Хорошо?
-- До тѣхъ поръ долго,-- вздохнула она.
-- Раньше мнѣ не дадутъ отпуска,--утѣшалъ онъ, крѣпко сжимая ея руки и нѣжно заглядывая въ глаза. Его ясный лазурный взглядъ проникалъ въ ея душу, какъ жизнь.
-- Я вѣрю тебѣ,-- сказала она.-- Иди съ Богомъ.
Онъ прошелъ сто шаговъ. Потомъ увидѣлъ на востокѣ кусочекъ пламенѣющаго золота, выдвигавшагося на небо, и подумалъ: "Ахъ, солнце! Я долженъ взглянуть на тебя и послать тебѣ привѣть!" И, полный благодарности, въ сладкой и задумчивой истомѣ, долго смотрѣлъ на восходъ дивнаго дневного свѣтила, а лѣсъ крутомъ содрогался благоговѣйнымъ трепетомъ.
Доротея прислушивалась къ его шагамъ. Когда сучья вдругъ перестали трещать, и умолкъ звукъ его торопливой поступи, ей опять стало страшно, и вспомнились глупыя сказки о запоздавшемъ лѣсномъ царѣ, съ восходомъ солнца превратившемся въ росу. Потомъ она улыбнулась.
Она стыдилась окликнуть его, хотѣла побѣжать за нимъ, но повернула назадъ и пошла домой, полная неизреченнаго счастья, опьяненная любовью къ этому человѣку, отъ котораго вѣяло такой плѣнительной жизнью: такимъ горемъ и такой радостью. Она думала, о немъ, какъ безсмертномъ, и считала себя отличенной и возвеличенной.