Когда Георгъ вернулся на мѣсто своей службы, сердце его болѣзненно сжалось. Столько лѣтъ прожилъ онъ здѣсь, а тамъ, вдали, смѣялся, любилъ и ненавидѣлъ прекрасный, солнечный міръ. Въ долинѣ Драу каштаны толпились цѣлыми лѣсами, подъ мягкимъ дыханіемъ вѣтерка кивали виноградныя лозы, и люди пѣли. А здѣсь все молчало, коснѣло въ неподвижности.
Его ненавидѣли за то, что онъ былъ строгъ и требователенъ. Сосѣдній священникъ былъ извѣстенъ, какъ утайщикъ и усердный скупщикъ краденаго лѣса. Но, хотя на воротахъ его дома была прибита дощечка съ надписью: "Нѣмцамъ и собакамъ входъ запрещенъ", Георгъ все-таки отправился къ нему и бросилъ ему обвиненіе прямо въ лицо.
Душа его ныла и болѣла. Въ сердца крестьянъ ненависть къ нѣмцамъ проникла еще мало; но вся образованная часть словинскаго народа -- священники и врачи, адвокаты, купцы и чиновники -- кипѣли этой ненавистью.
А какъ богатъ былъ этотъ народъ глубокой культурой сердца, пока былъ неиспорченъ! Георгъ вспомнилъ свою Дортью. И многіе изъ этихъ людей были такими жіе: дѣтски чистыми, веселыми, благодарными, непосредственными, пропитанными преданіями, сказками и фантастическими разсказами. Только пѣть они не умѣли... Георгъ зарылся въ книги и пилъ, пилъ безъ конца изъ глубокаго, опьяняющаго источника мыслей Безсмертныхъ. Они дарили ему счастье, миръ и блаженство, и когда онъ покидалъ ихъ общество и выходилъ къ людямъ, въ сердцѣ его царилъ небесный покой, какъ будто къ нимъ никогда не могло случиться ничего дурного. Онъ перечиталъ всѣ книги, стоявшія въ старомъ шкапу, и душа его безконечно обогатилась.
А ему такъ нужны были утѣшенія и рѣчи великихъ усопшихъ. До самыхъ тихихъ лѣсныхъ деревушекъ проникала ненависть къ нѣмцамъ, которые были умнѣе, бережливѣе и сильнѣе славянъ и потому жили богаче. Но славяне отвергали лучшее, чему могли научиться у нѣмцевъ: нѣмецкій языкъ, этотъ путь къ исцѣленію мятежныхъ душъ, но одновременно и къ власти и къ пріобрѣтенію. Да, въ тѣхъ мѣстахъ сосѣдъ избѣгаетъ сосѣда, не кланяется ему, не садится съ нимъ за одинъ столъ, не покупаетъ у него и не продаетъ ему, если говоритъ не на одномъ съ нимъ языкѣ.
Враждебные, какъ вода и огонь, какъ масло и уксусъ, живутъ тамъ существа, носящія одно имя -- человѣкъ!
До сихъ поръ Георгъ почти не замѣчалъ своего одиночества. Единственнымъ его обществомъ были крестьяне, охотно посылавшіе своихъ дѣтей въ нѣмецкую школу, потому что она давала имъ преимущество знанія мірового языка.
Но теперь, придя на Страстной недѣлѣ въ ближайшую деревушку, онъ увидѣлъ съ полдюжины славянскихъ студентовъ, дежурившихъ передъ лавками нѣмецкихъ купцовъ и убѣждавшихъ пріѣзжихъ крестьянъ обращаться только къ словинцамъ. "Свои къ своимъ", говорили они.
Страстная тоска по родинѣ терзала сердце Георга. Какъ только выдавался свободный день, онъ съ головой погружался въ чтеніе и переносился въ лучшій міръ, или шелъ въ долину Драу, къ матери, и жаловался ей: "Мама, мама, я умру здѣсь, я гибну! Я не могу видѣть горе и страданіе нашихъ. Позволь мнѣ уйти отсюда, я хочу жить и работать для нѣмцевъ и среди нѣмцевъ".
-- Хорошо,-- говорила мать съ печальной усмѣшкой.-- Какъ только ты представишь мнѣ доказательство, что получилъ другое мѣсто и хорошо обезпеченъ, я дамъ тебѣ благословеніе. Вѣдь ты самъ не хотѣлъ ничему учиться.
-- Я наверстываю это теперь.
-- Ахъ, твои поэты и философы! Это все науки не хлѣбныя.
Видя, что горе его не находитъ отклика даже и въ материнскомъ сердцѣ, Георгъ уходилъ на крутую гору къ тому мѣсту, которое въ народѣ называлось "Нѣметчиной",-- потому что тамъ, по гребню живописнаго кряжа, проходила граница двухъ языковъ,-- и плача бросался въ траву и цѣловалъ родную германскую землю.
Такъ страдалъ онъ, и тоска и боль за свой народъ закаляли его слишкомъ тихое сердце. Онъ не зналъ, какъ ему вырваться изъ тисковъ этой вражды и ненависти. Онъ не имѣлъ дипломовъ, необходимыхъ для всякой опредѣленной профессіи, и хотя со времени своего пробужденія много учился, это все же не могло ему помочь освободиться изъ тягостнаго положенія. Самое большее, онъ могъ бы сдѣлаться странствующимъ музыкантомъ, но мать считала такую жизнь пропащей, а онъ не хотѣлъ причинять ей новаго горя.
Ему было бы безконечно тяжело, еслибы онъ не находилъ утѣшенія въ своихъ поэтахъ и въ мысли о любви Доротеи. Онъ зналъ, что она его не забудетъ, и ощущеніе ея любви всегда сопровождало его, какъ тихій весенній шелестъ листвы. Когда Георгъ думалъ о Доротеѣ, его мало мучило воспоминаніе о ея прекрасномъ тѣлѣ, но наивность ея, ея смѣхъ и робость, самое ея суевѣріе, вся ея тихая поэтическая душа вызывали въ немъ глубокую радость.
Безъ такихъ моментовъ яснаго и умиленнаго настроенія, жизнь была бы для него совершенно непереносима. И, поплакавъ два или три раза на границѣ свой возлюбленной родины и не найдя утѣшенія, онъ рѣшилъ искать спасенія у единственнаго чистаго сердца, раскрытаго для него въ мірѣ.
На этотъ разъ Георгъ поѣхалъ по желѣзной дорогѣ и все время смотрѣлъ въ окно. Былъ день святого Георгія, настоящій апрѣльскій день, то и дѣло улыбавшійся и капризно хмурившійся, какъ дитя. Долина Драу дика и узка. Какъ сердитые олени, сталкивались надъ нею лбами горные хребты, и между скалами и соснами едва оставалось мѣсто для желѣзносѣраго потока. Небо хмурилось и грозило. Потомъ, на поворотѣ дороги, надъ міромъ выдвинулось смѣющееся лазурное пятнышко, и вскорѣ замокъ Фааль засіялъ въ яркомъ солнечномъ свѣтѣ. А когда въ Марбургѣ Георгъ вышелъ изъ вагона, небо голубѣло, какъ ни въ чемъ не бывало, и широкіе потоки благостныхъ лучей золотыми стрѣлами пронизывали рѣдкія, маленькія, куда-то спѣшащія тучки.
Георгъ направился къ отдаленной вершинѣ, пріютившей домикъ, гдѣ жила его возлюбленная.
Мѣстность производила такое впечатлѣніе, какъ будто здѣсь царили еще древнія времена Гомера. Прелестная въ своей бѣдности простота домовъ, каменные жернова въ кухняхъ, пламень углей въ открытыхъ очагахъ и соблазнительный запахъ дыма, поднимавшійся изъ трубъ. Мирный день точно стеръ ощущеніе времени въ сердцѣ Георга и преисполнилъ его сладкимъ томленіемъ.
Георгъ тихо запѣлъ. Онъ пѣлъ чудесныя пѣсни странниковъ, и, вмѣстѣ съ возрастающей радостью, повышался и его голосъ, и скоро побѣдоносно зазвучалъ онъ надъ засаженными виноградомъ холмами и лѣсами. И славянскіе поля, домики, стѣны лѣсовъ и цѣпи холмовъ, ликуя, повторяли звонкую и нѣжную нѣмецкую пѣснь.
И она тоже услышала ее, дѣвушка съ стройными бѣлыми руками и милыми черными глазами. Задолго до того, какъ онъ повернулъ изъ лѣса къ ея домику, зазвучалъ ему навстрѣчу быстрый говоръ ея влюбленныхъ шаговъ, и еще не допѣлъ онъ своей пѣсни, какъ она уже лежала въ его объятіяхъ.
-- Ты пришелъ, пришелъ, мой весенній день, добрый солнечный духъ, мой возлюбленный, мой зеленый Юрій!
И они радостно цѣловались, смотрѣли другъ на друга, узнавая въ лицѣ, въ фигурѣ, въ душѣ другого каждую черточку, по которой тосковали, и снова цѣловались. Потомъ рука объ руку пошли къ маленькому домику съ соломенной крышей.
-- Отецъ и братья ждутъ тебя,-- весело сказала она,-- одна мать боится, что у тебя не доброе сердце. Но какъ только ты посмотришь ей въ глаза, она сейчасъ же успокоится.
Она говорила такъ просто, что у Георга исчезла вся робость передъ этими чужими людьми. Вмѣстѣ они вошли въ домъ и застали семью за столомъ. Всѣ встали.
-- Вотъ Георгъ,-- сказала Доротея,-- а это мой отецъ, моя мать и мои братья, Янушъ и Марко.
-- Да благословитъ васъ Господь,-- привѣтливо сказалъ отецъ.-- Не погнушайтесь нашей бѣдностью и примите отъ насъ то, что Господь, въ благости Своей, даровалъ намъ.
Онъ подвелъ его къ столу, отрѣзалъ отъ коровая кусокъ хлѣба и подалъ, посоливъ, молодому нѣмцу, который растроганно и почтительно принялъ его и сталъ ѣсть. Простота привѣтливаго пріема, быть можетъ, болѣе древняя, чѣмъ римскіе камни въ странѣ, взволновала его.
Когда Георгъ принялъ хлѣбъ, старики и молодежь взглянули на него еще ласковѣе, какъ будто даже съ облегченіемъ, потому что те перь они считали его другомъ дома, и довѣрчиво сѣли вмѣстѣ съ нимъ за столъ. Отецъ принесъ вина, мать -- освященной ветчины, хрѣну и кулича, оставшагося съ Пасхи, и всѣ стали весело ѣсть, какъ будто давно были знакомы и близки.
Доротея разсказала, какъ чудесно Георгъ играетъ на скрипкѣ, и когда, послѣ обѣда, всѣ, дружески чокнувшись, выпили по стаканчику, Янушъ, тоже музыкантъ, попросилъ Георга сыграть какую-нибудь нѣмецкую пѣсенку. И у славянскаго очага Георгъ сыгралъ самыя свои любимыя пѣсни, наполнивъ сердца этихъ добрыхъ людей любовью, а глаза слезами.
-- Да,-- сказала мать Янушу,-- онъ навѣрное хорошій человѣкъ.
Доротея встала, подошла къ матери и поцѣловала ее въ лобъ.
Потомъ Георга попросили разсказать о себѣ. Когда онъ сказалъ, что не зналъ отца, погибшаго подъ Кенигграцемъ въ годъ его рожденія, отецъ Доротеи невольно поднялъ руку, словно хотѣлъ снятъ шляпу, и привсталъ. Георгъ положилъ руку на плечо.
-- Мы почтимъ его въ сердцѣ,-- сказалъ старый крестьянинъ; и эта безмолвная дань уваженія къ безвѣстному герою, о которомъ до сихъ поръ никто не пожалѣлъ, кромѣ несчастной вдовы и всѣми забытаго генерала, безконечно растрогала Георга. Потомъ онъ разсказалъ о своей матери, которая всю жизнь заботилась о немъ и воспитывала его отнюдь не для бездѣлья и бродяжничества.-- И все же,-- закончилъ онъ,-- изъ меня ничего не вышло, я простой охотникъ и останусь безъ куска хлѣба, какъ только погаснутъ послѣднія печи нашего маленькаго стекляннаго завода, и продадутся наши послѣдніе расхищенные лѣса.
-- Птицѣ, выпадающей изъ гнѣзда, Господь посылаетъ вѣтеръ подъ крылья,-- утѣшилъ старикъ.-- Господь Іисусъ Христосъ не оставляетъ своей любовью насъ, бѣдняковъ.
-- Аминь, -- сказала его жена и сейчасъ же прибавила:-- Но вѣдь вы же любите вашу мать?
-- Ахъ, -- воскликнулъ Георгъ,-- если бы доброе, робкое сердце ея не билось на землѣ, я давно бы сдѣлался музыкантомъ, и родиной моей была бы вся земля. Я мечтаю странствовать и приносить радость людямъ!
-- Господинъ Георгъ,-- воскликнулъ Янушъ,-- за ваше здоровье!-- И съ загорѣвшимися глазами поднесъ ко рту рюмку.
-- Янушъ мечтаетъ о томъ же, что и вы,-- со вздохомъ проговорила мать.-- будь у насъ деньги на его ученіе!-- я оказала бы: съ Богомъ.
-- Мы поиграемъ когда-нибудь вмѣстѣ, и я научу вашего сына тому, что знаю самъ.
Доротея вдругъ встала, поклонилась отцу и матери и сказала:
-- Георгъ обѣщалъ мнѣ погулять со мной. Вы позволите?
На минуту воцарилось молчаніе. Потомъ мать грустно проговорила:
-- Идите съ Ботомъ, дѣти, вы такъ молоды.
И Георгъ и Доротея мирно вышли. Ни вопроса, ни высказанныхъ опасеній, ни требованія обѣщаній, что Георгъ не обидитъ дѣвушку или женится на ней. Пусть будутъ счастливы! Въ сердцахъ этихъ людей, жившихъ, какъ голуби, на лѣсной опушкѣ, было только одно:
-- Идите съ Богомъ, дѣти, вы такъ молоды.
-----
Они шли рука объ руку по засыпанному щедрыми дарами весны лѣсу, черезъ горы и долины, и разсказывали, разсказывали другъ другу о своемъ дѣтствѣ, о томъ, что они любили, чему учились, чего боялись, что перестрадали, и находили другъ друга, несмотря на скромную свою долю, необыкновенными и отмѣченными Богомъ.
Сначала они хотѣли пойти въ какую-нибудь гостиницу, потому что въ Нижней Штиріи это въ обычаѣ у влюбленныхъ; но потомъ позабыли о своемъ намѣреніи и цѣлые часы пробродили по окрестностямъ, вспомнили объ окружающемъ мірѣ только, когда, подъ вечеръ, въ лѣсу поднялся глухой, мощный гулъ.
То шумѣлъ западный вѣтеръ изъ суровой долины Драу. Студеный и неумолимый, онъ ворвался въ мирную тишину теплаго вечера и гналъ тучи, которыя, какъ стадо черныхъ злыхъ буйволовъ, испуганно и бѣшено неслись надъ холмами.
-- Сейчасъ хлынетъ дождь,-- воскликнула Доротея.
-- Какъ темно, а вечерніе колокола еще не звонили,-- оказалъ Георгъ.
-- Сегодня твой день, день Георгія, покровителя милой возвращающейся весны! Съ нынѣшняго дня и до Михайлова дня, въ концѣ сентября, вечерніе колокола звонятъ часомъ позднѣе.
Первыя холодныя капли, какъ жгучія стрѣлы, пролизали деревья; высоко вверху лѣсъ загремѣлъ отъ воинственнаго напора бури.
-- Надо домой,-- жалобно проговорилъ Георгъ.
Дѣвушка нѣжно обняла его.-- Я приготовила намъ пріютъ, -- оказала она.-- Пойдемъ. Видишь? Вонъ на горѣ стоитъ маленькая бѣлая сторожка. Когда поспѣваетъ виноградъ, въ ней дежурятъ по ночамъ мой отецъ и братья, потому что всѣ норовятъ украсть у господъ. Подъ осень часто бываютъ бурныя ночи, и въ сторожкѣ есть очагъ, столъ и постель, братья иногда дежурятъ вдвоемъ. И поѣсть тамъ найдется. Пойдемъ, Георгъ?
Они поднялись въ гору, гдѣ стояла сторожка. Рѣзкій порывъ вѣтра захлопнулъ за ними дверь, и злобный дождь заколотилъ въ доски, замкнувшія ихъ отъ остального міра.
Маленькая комнатка, не больше пяти шаговъ въ квадратѣ, два окошка, глазокъ въ двери, тюфякъ изъ маисовой соломы съ двумя одѣялами, открытый очагъ, двѣ иконы, стулъ, кресло -- больше ничего. Но изъ стѣнной ниши Доротея радостно достала чудесныя вещи: бутылку вина, кусокъ пирога, домашней копченой колбасы, масла, соли и хлѣба.
Георгъ проголодался, и оба усѣлись, какъ мужъ и жена, за столъ. Но едва взявъ въ ротъ первый кусокъ колбасы и увидѣвъ нѣжный взглядъ возлюбленной, съ интересомъ слѣдившей, понравится ли ему новое кушанье, Георгъ почувствовалъ, что, восхищаясь ея милой, богатой душой, почти забылъ о ея краоотѣ. И они стали цѣловаться и только долго спустя, нѣсколько успокоившись, принялись за ѣду.
Когда вѣтеръ сталъ забираться въ дверную щель, Георгъ и Доротея развели огонь въ очагѣ, и стало тепло и свѣтло. Георгъ затворилъ окна и вмѣстѣ съ Доротеей прилегъ на соломенный тюфякъ.
Изрѣдка вѣтеръ на минутку затихалъ, и только шелестѣлъ дождь, Георгъ слышалъ тогда тихое звучное гудѣніе и подумалъ, что это гудитъ огонь въ очагѣ.
-- Нѣтъ,-- оказала Доротея, -- это Драускій колоколъ.
-- Что это за колоколъ?-- спросилъ онъ.
-- Я разскажу тебѣ, только ты не смѣйся надо мной.-- Тамъ, гдѣ граница Штиріи проходитъ около Керитена, стоитъ на утесѣ надъ Драу церковка -- Марія на Камнѣ. Въ ней былъ прекрасный колоколъ, такой мягкій и нѣжный, какъ голосъ Божьей Матери, поющей колыбельную пѣснь. Этотъ колоколъ поставили словинцы. Еще въ церкви былъ органъ, онъ игралъ великолѣпно, совсѣмъ какъ хоры святыхъ, когда они воспѣваютъ Бога: органъ пожертвовали нѣмцы. И колоколъ и органъ были душой страны. Колоколъ призывалъ людей въ обитель мира, а органъ разсказывалъ имъ о великихъ дѣяніяхъ Божіихъ.
Триста лѣтъ назадъ въ общинѣ былъ злой священникъ, который убѣдилъ крестьянъ продать нѣмецкій органъ, потому что внизу въ селѣ былъ другой. На вырученныя деньги они должны были купить ружья и самострѣлы -- въ тѣ времена крестьяне воевали съ господами. И колоколъ отправили по рѣкѣ въ Петтау и тамъ продали въ нѣмецкую церковь.
Въ тотъ же вечеръ старый школьный учитель, у котораго органъ былъ единственнымъ утѣшеніемъ, со слезами взялся за веревку колокола, чтобы послать народу ангельскій привѣтъ. Но колоколъ молчалъ. Старикъ принялся дергать веревку изо всѣхъ силъ. Тогда колоколъ вдругъ сорвался съ мѣста, вылетѣлъ изъ окна колокольни и со стономъ бросился въ Драу, словно съ тоски по органѣ.
Теперь онъ то катится то ползетъ, какъ большая черепаха, по дну зеленой рѣки вверхъ, къ Петтау. Иногда онъ зацѣпляется за камень или за тонувшее дерево или заполняется неподвижнымъ пескомъ и тогда замолкаетъ. Пока онъ добрался только до Святого Освальда, выше Марбурга. Но онъ будетъ ползти дальше по дну, за прежнимъ согласіемъ. И въ тотъ день, говорятъ старые люди, когда онъ приплыветъ къ Петгау, и его поднимутъ на колокольню, и вмѣстѣ съ органомъ онъ опять станетъ взывать къ людскимъ сердцамъ, въ тотъ день заключится, наконецъ, миръ между словинцами и нѣмцами, и всѣ поймутъ другъ друга во имя Божіе.
-- Ахъ, этого никогда не случится!-- сказалъ Георгъ, которому разсказъ этотъ напомнилъ всегдашнюю боль его сердца.-- Только у васъ, одиноко живущихъ крестьянъ, и остались еще любовь и уваженіе къ тому, что представляетъ собою нѣмецъ. Вы понимаете его душу, потому что у васъ самихъ есть душа. Но прочая бѣднота по городамъ и мѣстечкамъ, рабочіе и крестьяне, живущіе скученно и отравленные газетами и спиртными напитками, проникнуты завистью и неисцѣлимой ненавистью къ звукамъ языка, въ знаніи котораго таится знаніе жизненнаго счастья! Въ своей лѣсной деревушкѣ я окруженъ врагами и вижу, какъ медленно тонутъ мои родичи. Тамъ нельзя открыто произнести ни одного нѣмецкаго слова, нельзя написать его на вывѣскѣ. И когда я хочу прочитать нѣмецкія слова, я долженъ идти на кладбище. Лишь имена тѣхъ, которые уже не могутъ говорить, да надгробныя надписи остались нѣмецкими. Народъ мой лежитъ подъ землею, а люди, попирающіе растущую на ней Божью траву, не похожи на его дѣтей. Ахъ, еслибъ я могъ бѣжать оттуда! Я не вынесу этой ненависти къ языку моихъ великихъ мертвецовъ!
-- Такъ поселись съ нами,-- сказала дѣвушка.--Переѣзжай въ Марбургъ.
-- Я не могу, я не получу мѣста. Я долженъ буду голодать, вести бродячую жизнь и огорчу мать. Чѣмъ я буду жить?
-- А солдатомъ ты не хочешь быть?-- съ улыбкой спросила она.
Георгъ радостно вскочилъ. Солдатомъ, конечно! Все равно, ему скоро отбывать воинскую повинность. Если онъ поступить вольноопредѣляющимся, онъ можетъ самъ выбрать себѣ полкъ, а значитъ, и мѣсто стоянки. А Марбургъ такъ близко отъ его возлюбленной. Онъ восторженно благодарилъ ее, и много радужныхъ надеждъ и плановъ обсудили они, пока не заснули.
Около полуночи Доротея приподнялась, прислушалась, утихла ли буря, и одѣлась. Потомъ поцѣлуемъ разбудила Георга и сказала:
-- Прощай, мой любимый. Я должна вернуться домой до двѣнадцати, а то нехорошо, если заря застанетъ меня не дома.
Георгъ хотѣлъ ее проводить, но она воспротивилась, стала на колѣни возлѣ постели, поцѣловала ему опять лобъ, глаза и руки и исчезла, какъ прекрасный сонъ, и все совершилось такъ быстро, такъ неслышно, что Георгъ не успѣлъ даже вполнѣ очнуться.
Онъ проснулся только на зарѣ, поискалъ Доротею, но не нашелъ. Только легкій ароматъ черныхъ волосъ сохранился на подушкѣ, и онъ прижался къ ней влюбленнымъ лицомъ, призывая Доротею страстными и безумными словами.
А когда онъ ступилъ за дверь, вся страна зеленѣла отъ дождя, изумительно прозрачно улыбалось сіяющее лазурное небо, безподобный солнечный свѣтъ заливалъ прекрасный міръ, и во всѣхъ садахъ персиковыя деревья одѣлись въ бѣло-розовый уборъ.
Теперь жизнь принадлежала ему!