ТРЯСИДЛО
Пошли дожди, и даже не дожди, а один непрерывный, мелко сеющий, унылый дождь. Обвисло серое небо; на дорожках в лужах лежали мокрые листья; падали жолуди, похожие на майских жуков. Сыростью пропитывались жилища.
Егор Сунгуров ждал: вот-вот позовут его к царице. Двор переехал в столицу на другой же день после парфорс-ягда. Дворцы и сады Петергофа опустели. Бумаги и деньги на обратный проезд выдали всем ловцам, и они, кроме уральцев, поразъехались. Ипат и Санко решили ждать Егора, жили втроем в просторной избе. Охотничье начальство их не трогало: кто знает, какая фортуна лежит перед ловким пареньком? Сама царица удостоила принять от него сибирское подношение, шутка ли!
— Егор, тебя, видно, спрашивают! — вбежал как-то Санко, ухмыляясь во весь рот. У Егора заколотилось сердце. Вот когда!.. Обдернулся, провел ладонью по волосам, степенно вышел на крылечко.
— Меня, что ли, надо? — спросил он высокого человека в егерском мундире и хорошей выправки, ожидавшего у избы.
— Не знаю, тебя ли… Я — государынин биксеншпаннер Второв. Скороходы сказывали, кто-то из сибирских ловцов знает моего брата Марко. Не ты?
— Скороходы?.. Марко?.. — Егор потускнел. — Не видал я Марка никогда. А дело было так: да, в куренном балагане ночью, темно было, один работник признавался, что был в царских скороходах. Звать его, верно, Марко, а прозвище какое, — не ведаю.
— Где это было? Друг, пойдем ко мне! Расскажешь всё толком. О Марке два года вестей нет, а пострадал он безвинно. Пойдем, право. Что тут мокнуть?
Егор колебался:
— Уходить-то мне… Вызова жду.
— В контору?
— Нет. — Егор хотел сказать: «к царице», но не сказалось. — По крушцовым делам.
— Ты, что ль, золото государыне привез?
— Я.
— Могут вызвать, конешно. Скажи земляку, что у Второва будешь. Здесь близко дом мой.
Светлица в доме Второва обширная. Синие кораблики на изразцах печи. Ружья по стенам. Над часами — кабанья голова. В простенке — высокое зеркало. Лавок нет, а стоят черные, с резными спинками стулья. Жена у Второва пышнотелая — из купчих, похоже. Детишки кормные, непугливые.
Второв положил локти на стол, уперся головой на ладонь.
— Хоть то знать, что жив, — проговорил он задумчиво. — В скороходах другого Марка никогда не бывало… Беда такая с ним вышла. Устроил я его в скороходы, недели три, не больше, прослужил он… На балу у его светлости, видишь ты, потеряла цесаревна Елизавета Петровна с головы трясидло. Трясидло, или, называют, тринценес, — украшение такое. Камень на нем брильянтовый, большой цены. Туда, сюда… В этой палате еще было в волосах, видел кто-то. Хватилась когда — и сама не помнит, где еще побывала. «Через ту шла» — на, вот тебе! А брат, Марко-то, там и стоял у дверей на посту. Допрос. Он, конешно, отпирается. Ну, князь Волконский услышал про всё, говорит: «Видел я, как он наклонялся, поднял что-то с полу». В Тайную канцелярию. «Поднимал ли что, — говорит, — и сам не помню, а трясидла не видал». Вот тогда я сказал ему: слушай, мол, Марко, если твой грех, положи тихонько в мягкий диван или дай мне, я положу. Меж сиденьем и спинкой у диванов, видишь ты, глухая пазуха есть, оттуда чего только после балов не вытаскивают: и цыдулки, и конфеты, и веера потерянные, и блохоловки серебряные…
— Это какие же блохоловки?
— Трубочки небольшие с дырками, в трубочку стволик ввинчивается, медом или клеем намазанный. За платьем их дамы носят… Вот будто и трясидло за диванное сиденье завалилось. А подумают — подкинуто, — всё равно с радости, что нашелся камень такой великой цены, розыск покинут. Сказал я так ему и гляжу: трясется весь: «Брат, и ты… и ты тоже поверил, что я украсть могу?» — Зубом как скрипнет: «Уйду!» И, подумай, верно, сбежал. Тогда уж все уверились, что его дело, он трясидло утаил.
— Узнали всё-таки, что не он?
— Охо-хо… Бог правду видит, да не скоро скажет. Я-то после разговора сомнения не имел. Обидел напрасно парня. Знал, что честный, а сдуру вот как обидел. На придворной должности избаловаться легко, на том всё стоит, можно сказать. Где оно воровство, где безгрешный доход, — серединки не разберешь. После придворных балов полы мести — велика ли честь, а дерутся из-за того, на откуп берут. Наряды у гостей дорогие, жемчугами да алмазами убранные, золотом обшитые. Ее светлость герцогиня Бенигна Готлибовна[38] нынче имела платье ценою в миллион. Чуешь? У любой дамы в самом худеньком уборе не одна тысяча искр — алмазных крошек. В танцах да играх из тысячи десяток каждый раз осыплется. Утром метут лакеи — искр алмазных, ниток золотых, пуговок перламутровых с пригоршню наберется, а жемчужин коли и две-три, так на каждую избу поставить можно. И грехом не считается брать себе, что найдешь, а жадность разгорается, — тут человеку и растление. Я к Марку с добром, предостеречь хотел, а вышло вон что… Да…
Объявился брильянт из цесаревнина трясидла у одного ювелира. Опять розыск — откуда? как? Потом враз заглохло. Говорят, причастен оказался тот князь, который на Марка кивал. Худенький князь, на шутовской должности состоит — при царской постельной собачке. Каждое утро на кухню идет и в книге у кухеншрейбера расписывается: «Получена для Цытриньки кружка сливок». Только у него и дела. Какой ни есть, а князь, огласки не дали. Но Марка обелили совсем.
Мне мученье настало. Думаю: Марка, может, в живых нет. За что пропал человек? Год проходит — всё он мне снится, упрекает: «И ты поверил, и ты!» Затосковал я, всё опротивело… Понимаешь, как обрадовался, когда скороходы сказали: «Сибирский человек Марка видел».
Говорил Второв горячо, будто оправдывался перед самим потерянным братом. Егор смотрел на широкие скулы, на твердые складки у его рта. «Сказать, что не в курене, а на каторге Гороблагодатской видел Марка?»
— Должность ваша какая? Бисен… бисен?..
— Биксеншпаннер. Заряжаю оружие государыни.
— Так… — «Нет, не буду говорить».
— Будешь в тех краях, друг, разыщи брата, передай, что нет на нем никакой вины, а за побег ничего не будет. Пусть вернется.
— Разыскать не берусь, а встречу случаем, — всё передам.
— Ты постарайся! Что случаем-то… А если от меня какая услуга нужна, только скажи. И денег дам…
Жена Второва вошла, учтиво позвала обедать.
— Давай сюда, — строго оборвал ее Второв. — В светлице накрывай для дорогого гостя.
Появилась белая скатерть, на ней блюдо со студнем, блюдо с пирожками, разрезанный на ломти ситный хлеб.
— Не взыщите на угощенье, — немного оторопело кланялась и пела пышная биксеншпаннерша. — Не знали, что гость будет, ничего такого не готовили.
Второв вынес откуда-то бокастую посудину с вином и, ставя на стол, подмигнул: «Заморское!»
От первой же стопки Егор блаженно осовел. Душистое, несказанного вкуса вино разбежалось по всем жилкам, развеселило язык и руки, а голо у окутало розовым туманом.
— Каково? — снова подмигнув, спросил Второв.
— Княженика! — похвалил Егор и взял пирожок.
— Старое венгерское, — значительно сказал хозяин.
После третьей стопки Егор стал прихвастывать, рассказал и повторил историю с золотом. Второв назвал его молодцом, но добавил: «Не так бы надо, не так… Дело тонкое, придворное…»
— Тонкостей не знаю, — откровенничал Егор. — Отец мой — солдат, братья были литейщики. Кругом мужицкого роду, а надеюсь свою судьбу иметь. Науку очень уважаю, книги люблю даже до страсти. Разве не бывало, что простого звания люди доходили до настоящей жизни? Вот и Бирон ваш, говорят, нефамильный человек.
Биксеншпаннерша тихонько ахнула и поспешно спустила занавески на окнах. С кухни принесла зажжённые свечи.
— Не скажи, — говорил Второв, который от вина всё твердел и выпрямлялся. — Не скажи, что нефамильный.
— Не из конюхов разве?
— Никогда конюхом он не был. Камер-юнкер курляндского двора с молодых лет, сразу после ученья. Отец его светлости был конюшим, сиречь шталмейстером, с чином поручика. А это придворное высокое звание. Вот дед его, тот, верно, был первым конюхом герцога Курляндского, и тому дальней фортуны не сделать бы.
— Ладно, тогда другой приклад — Демидовы. Они разве не кузнецы были? А теперь?
— И этот приклад не годится. Кузнец кузнецу рознь. У покойного Никиты Демидыча, когда еще он кузнецом писался, сотни полторы работников было. Кузнец, да богатенький. Он начал не с пустыми руками. Военные подряды брать можно, когда мошна туга, а своим хребтом много не подымешь. Деньги к деньгам льнут.
— Мне рази деньги надо? — плохо слушая, возражал Егор. — Тут другое. Она скажет: «Проси, чего хочешь!» Пожалуста! Первое — Андрея Трифоныча Дробинина, как он первый искатель золота, освободить с горы Благодати. Второе — Лизу выкупить. Третье — какие у Демидова на тайном заводе есть работники, всех отпустить на волю, самого первого Василия. И земли с песошным золотом взять за казну. Моей матери… — Тут Егор запнулся: чем царица может одарить Маремьяну?.. — Нет, для матери ничего просить не стану.
— А себе?
— Это всё мне, что сказал. А сверх того… пусть глядят, на что гож. — Егор самодовольно усмехнулся. — В одном лишь месте золото найдено, еще его искать да искать надо. А кто умеет? Немцы-рудознатцы сколько лет с лозой и по-всякому ходили, а что нашли? Один — Гезе его звать — ох, важничал! Я за ним чемодан с маслом да колбасой таскал, было дело. Он говорил: по науке здесь золота быть не должно. Деньги огреб, в Саксонию укатил. Ан, золото — вот оно!
— Ох, господи Исусе! Можно ли такое говорить, — заколыхалась в испуге биксеншпаннерша.
— Молчи! — сурово прикрикнул на нее муж.
— Сам знаешь, Данила Михайлыч, что бывает за такие слова. Остереги человека.
— Ладно, он знает, где можно, где нельзя. Выпьем, друг. Такие речи здесь не часто слышать приходится. По-придворному тонко говорят. Жена, неси, что там у тебя!
Хозяйка принесла жареную дичину, обложенную по краю блюда огурцами и яблоками, а сверху посыпанную травой. Хозяин наливал из бокастой.
Пьянея от вина и от почета, Егор жевал, жевал, глотал исправно, вкуса не разбирал. Говорил громче и громче. Скоро ли, долго ли, но и хозяина одолело старое венгерское. Со стороны можно было подумать, что гость и хозяин спорят. А на деле каждый нес свое, не слушая другого и только ожидая очереди, чтобы вставить слово.
— Ехали мы с апреля месяца, — рассказывал Егор, — всю Русь проехали, хоть бы одного довольного человека повстречали. Воем воют мужики, — никогда такого не было, бают. Недоимки выбивать солдаты приедут — кто ими командует? — немецкий офицер!
— Здесь не скажут про царицу, что отдыхает или, там, почивает, а «изволит принимать отдохновение». Тонкое обращение, — упрямо повторял биксеншпаннер.
— Вздохнуть не дают, грабят знай без останову. Народ говорит: слезные и кровавые сборы употребляют на потеху. Теперь сам вижу: святая правда.
— Гданский порох или из Шлюшенбурга порох — иному ружью всё равно, а государынин штуцер нешто я, кроме гданского, заряжу каким зельем?
— Я за зверей и то в обиде. Зачем ноги ломать? Это не охота. Нет, это не охота!
— Пьют привозное толокно, называется оно «шоколад». Пробовал я: пустое. Выходит как, — я не понимаю настоящего, или они притворяются, что вкусно?
Расстались, когда бокастенькая опустела, большими друзьями. Было темно, бусил дождь. Хозяин, обняв столбик на крыльце, звал Егора приходить, хвалился угостить еще лучше. Стоя в луже, Егор громко обещал разыскать Марка и передать ему, что надо.
В избе по лавкам спали Санко и Ипат. Егор зажег восковой огарок. Топая непослушными ногами, роняя вещи из рук, собрал себе на лавке и принялся раздеваться. Нечаянно глянул в окно и вздрогнул: бледное незнакомое лицо смотрело на него из тьмы блестящими глазами. Дунул скорее на свечу, стало черно, и лицо пропало.
— Уф, спьяну показалось. А коли и человек, — чего пугаться?
Сел на лавку, подальше всё же от окна, потянул забухший сапог. Кто-то осторожно постучал в стену. Хмель стал сползать с Егора, непонятный страх овладел им. Он притих, согнувшись. Стук повторился у дверей. Егор не вставал, в надежде, что проснется Санко или старик.
Опять стук, тихий, но настойчивый. И Егор поднимается, покорно идет к дверям, — вытянув перед собой в темноте руки. Снял крючок, приоткрыл дверь:
— Что надо от меня?
— Выйди.
Без спора вышел. Едва можно угадать очертания человека в долгополом плаще.
— Пройдемся.
— Зачем? — спрашивает Егор и спускается со ступенек.
Не ответив, человек в плаще зашагал вдоль порядка слободских изб. Егор — за ним, с непокрытой головой, со смятением в душе. Под навесом сенного сарая они остановились. Журчали струйки стекающей с крыши воды.
— Тебя Татищев научил?
— Нет, я сам. — Егор почему-то не удивился вопросу и не сомневался, что понял его правильно.
— Не ври. Всё открылось. И мешочек с крушцом тебе Татищев передал.
— Неправда! Я намыл. Татищев и теперь не знает, что на Урале открылось золото.
— Золото? — В голосе человека слышится издевка. — Не золото это, а медь. Дурак ты. Поверил татищевскому пробиреру.
— Какому пробиреру? — в гневе кричит Егор. — Я сам, всё сам… Никому не показывал.
— И зря. Показал бы кому следует, так не стал бы из пустого тревожить ее величество. А теперь за твой затейный и воровской умысел знаешь что тебе будет?.. Своей государыне налгал предерзостно в глаза… Четвертовать тебя надо.
Гнев, страх, сознание бессилия разом охватили Егора. Он взялся обеими руками за голову.
— Кто ты?
— Знать тебе незачем.
— Ты убить меня пришел?
— На что ты нужен мертвый-то. Нет, коли ты хочешь избыть свою вину и остаться без наказания, так заяви, что всему научил тебя Василий Татищев — единственно с целью оклеветать и в следствие вовлечь дворянина Демидова. И песок крушцовый от Татищева, мол, получен, а я ведать не ведал, что сие за песок. Понял?
Егор молчал. Он не верил своим ушам.
— Тогда твоя вина умалится, а отвечать будет Татищев. Ты человек простодушный и маленький. Велено тебе было — и сделал. Мне тебя жалко. Так слушай, я еще раз повторю, чтобы ты не сбился…
— Ты мне снишься! — закричал вдруг Егор. Он протянул руку и уперся в мокрую кожу плаща. Человек коротко рассмеялся:
— Считай, как хочешь, только не забудь. Будешь упрямиться, пропадешь в Тайной канцелярии.
— Мое золото у государыни.
— Всё? — живо спросил собеседник. — Нисколько не оставил у себя?
— Всё отдал.
— То-то. Не золото. По пробе явилась одна медь. Упрямый ты. Если завтра не объявишь всю правду, так попадешь в Тайную канцелярию. Узнаешь пытку. Когда захочешь избавиться от кнута и дыбы, говори: Татищев научил, из злобы на Демидова наплел, что сыскалось золото на демидовской земле. И тогда тебя пытать перестанут.
Сказав так, человек запахнул плотнее плащ и неспешным шагом вышел из-под навеса. С минуту еще слышалось чмоканье грязи под его ногами, потом стихло. Струйки воды журча стекали с крыши…
Утром Егор долго не мог поднять голову: она разламывалась на части. Во рту пересохло. Лежал, ловил тени мыслей и пугался их.
— Санко! — позвал он наконец. — Ты здесь?
— А, проснулся!.. Как ты страшно зубами скрипел. Хотел я тебя разбудить, да дед Ипат не велел трогать. Про Татищева ты поминал во сне…
— Во сне? Это сон был! Сразу легче стало, Санушко. Худой мне привиделся сон. Слушай вот.
Рассказал про бледное лицо в окне и про немыслимое бесовское наваждение. Санко не раз плюнул, слушая.
— Зря ты всё золото отдал, Егор. Одно бы зернышко оставить да ткнуть бы ему в нос: гляди, какая медь, собачье мясо!
Егор слабо улыбнулся:
— Я и оставил. Так только беса обманул. И не одно зернышко, вот покажу.
Вывернул полу кафтана. С изнанки пришит был узелочек. Егор распорол нитки и высыпал золотой песок на стол. Санко первый раз в жизни видел самородное золото.
— Ишь, какая баса! Блестит как! — восхищался он.
— То-то что блестит. Медь тоже блестит, да недолго. А эти зернышки — какие из земли весной вымыл, такие они и по сю пору. А вес — попробуй, какая тяжесть. Медь вдвое легче.
Успокоенный Егор принялся зашивать золото в полу кафтана. Вернулся дед Ипат, красный, распаренный, с веником подмышкой, — шибко полюбилась ему «царская баня».
— Скоро ли в дорогу-то, начальник? — спросил дед Егора.
— Не я держу, дедушка, а дела вот да погода.
— Скоро покров, у нас за Поясом, гляди, снег уж выпадал, а здесь теплынь да мокреть этакая. Лист еще на дереве держится. Сказывают здешние, что до рождества иной год снегу не видят.
— Знаю про это. Первопутку ждать не станем. Как дела кончатся, так и тронемся навстречу снегу.
— Дела, дела… — Ипат ворчал только по привычке, не зная, что возразить. — Порожняк сегодня уходит, сено привозили. Вот и ехать бы, чем проживаться.
— Порожняку искать нам незачем, дед Ипат. У нас прогоны есть. Только выписаны на троих, — так ты сам был в согласии. Приказные, знаешь, переписывать не любят, а безо мзды и вовсе не станут. Рассчитай, не дороже ли выйдет.
— Рассудил ты всё, как надо. Быть тебе, Егор, большим начальником. А вот зачем вчера двери полы оставил? А?
— Когда? — встрепенулся Егор.
— Вечор, говорю. Я хоть спал, да сон стариковский, — всё чую. Вернулся ты веселыми ногами, огоньку вздувал, а там и стучат тебе… Недогулял гулянку-ту? Соскочил, опять ушел, а дверь на ладонь открыта осталась. Холодом потянуло, пришлось мне подыматься. Охо-хо…
Остановившимися глазами глядел Егор на старика. Он переживал тот же страх, что и ночью во сне… — нет, уж видно, не во сне… — когда увидел бледное лицо за стеклом.
* * *
В тот же день Егор отправлял своих товарищей на Урал. Санко не хотел покидать Егора одного, но тот настоял:
— Деньги вот передай матери, Санко. Одиннадцать рублевиков.
— А ты без денег останешься?
— Либо другие будут, либо и эти так пропадут. Да развеселись, Санко, чего нос повесил! Так ты и не поймал выдру в садовом пруду? А хвалился, охотник!
— Тогда же тебе сказывал, что поймал. Ты со сна не понял, что ли? Не выдру только, а мальчишку. Он сеткой ночью карпию потаскивал. Мне в ухо заехал и удрал. Я потом на него пальцем показал садовому мастеру, а мастер говорит: «О, это сын большого господина. Он пошалил. Лучше молчать!»
— Тьфу! Кругом тут воровство да покрывательство. Тошнехонько.
— Не добиться тебе правды, Егор. Айда с нами домой.
— Кабы одно мое дело, — ушел бы. Право слово, ушел бы. А так — до конца стоять надо.
Проводив своих и не заходя в опустевшую избу, Егор направился к биксеншпаннеру Второву.
— Посоветоваться пришел, Данила Михалыч, — мрачно сказал Егор. — Откуда у меня ненавистники взяться могли? Вот дело-то какое…
Второв огорчился за Егора:
— Кому-то, выходит, не с руки, чтобы на Руси золото открылось… А только кому? Не понять мне.
— На Урале — я знаю кому, — ответил Егор. — А здесь некому бы, ровно. Притом самой царице известно про золото. Сколько ни путай, — ничего тут не запутаешь.
— Не скажи! Ее величество… как бы это молвить?.. чужим умом думает. Много значит, какой ей советник в уши вложит. Сейчас наш, Волынский, силу забирает. Он ей одно, герцог — напротив. А ты вовсе без заступника явился, сам собой. Ототрут тебя, да твое же кадило раздуют и будут им один другого глушить, большие дела обделывать. Тебе кажется — просто. Э, друг, при дворе всё политика.
— Пусть бы после политика. Только бы меня, как полагается, отпустили, чтоб друзьям моим я волю повез, а Акинфию — шиш хороший.
— Какому Акинфию?
— Демидову, царьку нашему уральскому.
— И он в это дело встрял?
— Как же, на его земле золото я и сыскал.
Второв свистнул:
— Чего же еще гадаешь? Значит, демидовскими руками тенета ткутся. Берегись, брат!
— Когда еще Акинфий узнает. Он на Урале…
— Здесь он! Неужто не видал? В Петергоф со дворцом приезжал, при всех увеселениях и охотах был.
— Правда?
— Самая правда. Я думал, ты знаешь.
Таинственности, которая больше всего пугала Егора, как не бывало. Ему стало спокойнее. Враг был силен и жесток, не все его повадки известны Егору, но одно знал Егор твердо: Демидов — преступник законов. Когда царица узнает про демидовские плутни, она разгневается, она накажет злодея.
«Обличу тебя, Акинфий!.. Правда на нашей стороне, поборемся!»