Совсем больной вернулся Егор в слободку после охоты. Санко был уже дома, один в избе.
— Что молчишь, Егорша? Где побывал?
— В загонщиках… Насмотрелся на царскую потеху. Лучше бы не видал.
— А царицу видел?
— Ага.
— И я. Вот так вот близко. Когда на охоту поехали. Я ведь в Нагорном дворце был.
— Не врешь, Санко?
— Ей-богу. Только в подвале. Всё равно сад видно.
— Что делал в подвале?
— Тоже вроде в загонщиках. Знаешь, зачем пичужек-то ловили? Я, дурак, думал — в горницы в клетках посадят, чтоб пели… А вовсе для стрельбы.
— И их для стрельбы?
— Царица руку набивала перед охотой. Из верхних палат, в окно. А я внизу выпускал через окошечко. Она и не знает, не думает, откуда птицы. Палит ловко, в лёт даже пытала попадать — ну да где! На дерево которая сядет, — та ее.
— Санко, а у нас что было… — И Егор рассказал про парфорс-ягд. Санко сплюнул, покрутил головой.
— Что бы Кузя сказал?
— Кузя бы в них в самих выстрелил.
— А что? Он не стерпел бы. Стервятники, собачье мясо!.. Неохота мне больше и в подвал итти.
— А разве еще надо?
— Велено.
— Санко… — Тут в избу вошли астраханцы с котлом похлебки и караваями хлеба. — Выйдем, Санко.
За избой Егор шопотом сказал:
— Сделай, чтобы мне вместо тебя итти.
— Зачем? Там небаско — в темноте сидеть. Им самим лень, так меня и заставляют.
— Санушко, хочу с царицей говорить.
— Еще чище да баще! Собачье мясо, чего придумал.
— Ничего не бай. Надо.
— Через окошечко как наговоришь?
— Лишь бы во дворец попасть. Укараулю, когда в саду будет, выйду — и к ней.
— Неладно. Подвал-то на замок закрывают, уж не выйдешь.
Егор сел на землю. Его била дрожь. Опять не выходит дело. Неужто не добиться ему царицы?.. Такое жалкое лицо было у Егора, что и Санко сморщился, глядя на него.
— Егор, не горюй, придумаем.
— Ну?
— Погоди, еще не знаю.
Долго думал, прикидывал Санко. Егор ему устало возражал: это уж всё передумано, так неладно и так не годится.
— Ну, хочешь, я потом приду, замок сломаю и тебя выведу?
— Там часовых, поди, полно?
— Нету часовых у тех дверей, они за углом.
— Не побоишься? Как ты пройдешь потом ко дворцу?
— Коли надо, — пройду. Я охране загодя скажусь, чтоб помнили и пропустили.
— Айда.
— Ты ел ли?
— Не надо, идем.
В служительских квартирах Санко разыскал егеря, который «по птичьей части». Егерь был старый, с отвисшей брюзгливой губой. Выслушав просьбу Санка о замене, молча кивнул, нахлобучил парик и повел обоих на гору. Между кухней и дворцом, как угорелые, носились слуги с блюдами, стопками тарелок, кувшинами. В палатах играла нерусская нежная музыка.
Мимо часовых вошли под каменные своды дворцовых пристроек, прошли внутренний двор, уложенный большими плитами, спустились в нишу к дверям подвала. Егор старался запомнить все повороты.
— Ступайте, — в первый раз оборонил слово егерь, распахивая дверку. — Всё помнишь?
— Хитрости большой нету. Я ему только покажу и назад.
Подвал был бесконечно длинный, полутемный, под самым потолком редкие, в пыли и паутине, стекла, снаружи они на уровне земли. Едва отошли от дверей в узкий проход между больших ящиков и корзин, послышался лязг задвигаемого засова. Санко кинулся к дверям.
— Дяденька егерь! Меня не закрывайте.
Из-за двери глухо ответил голос егеря:
— Двое-то лучше. Да не балуйтесь там. Не то гляди у меня.
— Дяденька, пусти!
Щелкнул замок, поднялись шаги по ступенькам, — тихо.
— Егорша, подвел я тебя. До вечера не выпустит теперь. Ах ты, горе!
— Веди, где сад видно.
Спотыкались, пробираясь в дальний конец подвала. За одним поворотом послышался птичий писк и трепыханье крылышек.
— Хомяки, гляди! Поели пичуг.
Несколько серых крыс соскочили с клеток, стуча хвостами, разбежались по кучам хлама. В мутное стекло билась синица. У разломанной клетки валялись перья.
— Разбойники! Собачье мясо! Я и не знал, что хомяки есть.
Санко вынул оконную раму и выпустил птичку.
— Вот сад, Егор… Да что теперь толку!
Сад состоял из зеленых лужаек, окаймленных полосами цветов, из гладких дорожек между ними и рядов невысоких густолистых деревьев. Белые статуи поднимались из зелени. Прямо против окна стоял небольшой дубок, по обе его стороны ряды коротко подстриженных лип.
Если просунуть подальше голову, слева видно дворцовое крыльцо, от которого широкая дорога легла вдоль всего дворца. Сад был пуст, только два садовника торопливо поправляли что-то в цветниках.
— Что делать, Санко? Посидим. Окошко узкое, плечи не лезут.
От скуки Санко принялся выпускать птиц. С пиньканьем вырывались синицы из окошка и, нырнув несколько раз в воздухе, садились на липы.
— Обедают во дворце, не будут стрелять, — сказал Егор.
— То и ладно. Хоть эти целы будут. Птиц много.
— Почему они на то дерево не садятся? — показал Егор на дубок. — Потрепещутся перед ним и на липу падут.
— Не садятся, — подтвердил Санко.
— Давай всех выпустим. Заругаются — на хомяков свалим: съели, мол.
— А давай! Хватит «ей» сегодня кровь лить.
Клетки опустели. Санко полез во тьму, за горы сундуков и узлов. Он чихал и кричал Егору обо всем, что нащупывал. Принес находку — сумку.
— Отдельно висела на стенке. Там ступеньки какие-то прямо в стену упираются, а рядом она и висела.
Заглянули в сумку, — винные бутылки с чужестранными надписями, половина сладкого пирога, завернутая в салфетку с царским вензелем, и три тяжелые блестящие ложки.
— Бутылки все початые, — сказал Санко, — выпьем, а? И это, — пощупал, понюхал пирог, — нисколечко не черствое.
— Брось, брось!.. — нахмурился Егор. — Ворованное, видно. Разве пойдет в глотку холуйский кусок, тьфу!
— Верно! — И Санко тотчас же почувствовал отвращение к находке. — Вот я шваркну всё в угол, пусть ищет, ворюга.
— Может, егеря твоего — у него ключ. Повесь, Санко, где была.
Перед дворцом появились люди. Придворные кавалеры и дамы играли, мячами. В руках у них были круглые лопатки с натянутой сеткой; лопатками и подкидывали мячи. У крыльца остановилась вереница пестро изукрашенных тележек, запряженных крошечными лошадками.
— Кататься поедут, — догадывался Санко. — Ну и кони! Баловство, не кони… Егорша, гляди, гляди скорей, дерево-то!
А Егор и сам таращил глаза на дубок — из всех листьев его, сверху донизу, полились вдруг струи воды. Среди лужаек заиграли и другие фонтаны. Две золоченые женские статуи окутались брызгами, вдали вырос прямой водяной столб, а на самой верхушке его заплясал блестящий стеклянный шар.
— Не настоящее дерево. Фу ты!.. Может, и кони неживые. А, Егор?.. И собачонка эта тоже. Паршивая какая! В такую теплынь дрожит.
Голая тоненькая собачонка стояла на дорожке; она дрожала всей кожей и поджимала одну лапку. Егор рассмеялся.
— Это настоящая. А есть тут и такие, что один голос, а тела нету… Цытринька, — вспомнил он, и перестал смеяться. — Собачонка-то царицына. Верно, и сама царица тут стоит.
Егор вытягивал шею, как мог, собачонка визгнула на него и убежала.
Егор отошел от окна. Заметят — только хуже будет. Вот попал в капкан…
— Чш-ш… Слышишь? — Санко показал рукой в темноту подвала.
Притихли. Осторожно скрипнула дверь — не входная, а там, где Санко нашел сумку, — за сундуками посветлело, кто-то шагнул раз, другой и звякнул стеклом.
Егор схватил Санка за рукав, потащил за собой к свету.
За поворотом стал виден маленький прямоугольник открытой двери и от нее четыре ступеньки вниз, сюда. На нижней ступеньке стоял человек самого важного вида — толстый, в шитом позументами платье, в парике, с холеным лицом, — и прятал сверток в сумку. Он услышал шаги и испуганно крикнул: «Вэр да?»
Егор выступил на свет.
— Ти! Как попаль здесь? — сердито спросил человек. — Кто есть ти?
— Ловцы из зверинца, — ответил Егор. — Посажены здесь птиц кидать. А эта дверка куда?
— Птиц? — Человек выругался и велел итти к своим птицам.
— Чего ругаешься? — рассеянно возразил Егор, очень занятый дверью: ему хотелось взглянуть за нее.
— Мальчи!
— Сам молчи, холуй.
— Егор, Егор!.. — Санко тянул Егора за кафтан. Но тот не унимался.
— Воруешь, толстомордый, а на честных людей кричишь. Чего опять стащил?
— Егор! — Санко даже присел в испуге. С важным же человеком произошла неожиданная перемена. Он оглянулся на дверь, прикрыл ее немного и, протягивая Егору бутылку, самым дружеским голосом сказал:
— Ним, ним!.. Ха, кримс-крамс! Кушать эйн клейн вениг.
— Сам кушай!
Егор решительно взбежал по ступенькам и выскочил в дверь. Оказался в низком сводчатом коридоре. Наобум побежал направо, миновал несколько пустых комнат, наконец услышал голоса. Двое лакеев несли на плечах свернутый в длинную трубку ковер. Едва успели они раскрыть рты, завидев бегущего парня в русском кафтане, перепачканном пылью, как Егор шмыгнул мимо них. Еще встреча: старичок с охапкой деревянных молотков и корзиной шаров. Егор оттолкнул корзину и выскочил в большие парадные сени. Из верхних покоев спускалась широкая мраморная лестница, вся в цветах. Двери на крыльцо распахнуты. За спинами стоявших столбами лакеев Егор прошел на крыльцо. Он ничего не думал, — какая-то волна несла его, — потной рукой сжимал мешочек в кармане.
На крыльце задержался на секунду. От него шарахнулись: очень уж отличался он по виду от придворных кавалеров, еще более разряженных, чем на охоте. Секунды Егору было достаточно — увидел царицу.
Царица стояла около запряжки малюток-лошадей и вытирала платком руки. За ней возвышался гайдук с блюдом в руках, на фарфоре чернели ломти хлеба.
В следующую секунду Егор был внизу и направлялся к царице.
— Ваше величество, — услышал он свой спокойный голос и похвалил себя: хорошо начал. — Ваше величество, в Сибирской стороне на Урал-камне изобретено песошное золото. Открыл рудоискатель Андрей Дробинин, а я намыл и привез объявить вашему величеству.
Выхватил мешочек, — не развязывается, затянул шибко. Зубом ослабил и, распутывая завязку, превесело улыбнулся: всё гладко идет. Тут только разглядел царицу. Она наморщила жирный лобик, смотрела на Егора в недоумении, — видимо, ничего не поняла из сказанного им. Царица была похожа на свой портрет в екатеринбургском Главном правлении, но еще больше похожа на жену лесничего Куроедова. Обыкновенная барыня. Две сосульки черных волос спускались на грудь. Глаза неживые, с тяжелым взглядом, одно веко опущено ниже другого. Большая верхняя губа. Лицо подперто вторым подбородком. Куроедиха — и полно!
А пальцы Егора делали свое дело: мешочек развязан, часть золота высыпана на ладонь. Давно задумано было пасть на колени, поднося золото, но двойной подбородок не позволил: перед Куроедихой-то на колени! Раньше думал — царица всегда в короне ходит.
— Вот, ваше величество, крушец, доселе незнаемый в России. И, должно, имеется в большом изобилии.
Совал ладонь, полную золота, и мешочек. С тем же недоуменным лицом царица протянула обе руки. Егор (это потом, много позднее, вспоминалось) еще заставил ее подождать: стал ссыпать золото в мешочек, роняя зерна на землю. Ссыпал, подал в царские руки, как мечталось.
Царица с беспомощной улыбкой обернулась направо, налево… По оба ее бока еще раньше выросли две фигуры: Артемия Волынского, в малиновой ленте по белому камзолу, с загоревшимися на худом лице глазами, и герцога Бирона, в голубой ленте, откровенно раздосадованного. Рука с мешочком качнулась было к Волынскому, но задержалась и поплыла в обратную сторону, к герцогу. Бирон с поклоном принял золото.
Егор отступил назад. Придворные оглядывали его с любопытством и неприязнью. Царица села в обитую красным бархатом колясочку, поспешно усаживались дамы и кавалеры.
— Герр Шемберг, — негромко сказал Бирон, которому подвели оседланного коня. Румяный, лакейски развязный в движениях человек, в зеленом мундире с орденами, подскочил и склонился перед герцогом. Тот передал ему Егоров мешочек, прибавив несколько слов по-немецки. Потом герцог взлетел в седло и отъехал к колясочке Анны Ивановны.
— Звание, имя? — услышал Егор за плечом. Повернулся — Волынский.
— Унтер-шихтмейстер екатеринбургских заводов Егор Сунгуров.
— Где стоишь?
— В Охотничьей слободке.
— Иди.