Весть об открытии Марковым золота сильно взбудоражила Егора Сунгурова. Подумать только: докуда он доходил в своих поисках? у черта на куличках был, на вогульском севере, а золото вынырнуло здесь, почти дома, на речке Березовке! Егор парнишкой у Березовки грибы собирал. Как раз на Березовке он у Гезе обучался с лозой ходить — даже смешно!
Завидовать Егор не стал, особенно когда узнал, что Марков наткнулся на золото совсем случайно. Но он с волнением ожидал: когда понадобятся его услуги по устройству промывки? В Конторе горных дел нет мастеров, умеющих вымывать песошное золото. Побьются — да и отступятся. Позовут Егора — «попробуй ты!» Тут-то он и покажет настоящую работу!.. Даже руки зачесались — поскорей бы! Что без него не обойдутся, Егор не сомневался.
— Ваше благородие! Андрей Иванович! Разрешите с вами на Березовку поехать, — попросил он однажды асессора Порошина. Это было в середине июля, через два месяца после открытия Маркова.
— На Березовку? Зачем тебе? И почему ты думаешь, что еду туда?
У асессора лицо стало строгое и даже злое. А отвечать вопросами — его всегдашняя манера.
— Охота мне побывать на шурфах, где золото ищут: ведь новое дело, — простодушно объяснил Егор.
— Какое золото? Что за враки?! Унтер-шихтмейстер, чтоб я больше не слыхал разговоров о небывалом золоте! — Отрезал, вышел из конторы, сел в коляску и покатил… на Березовку, на золотые шурфы, как все хорошо знали.
Выговор этот Егор получил при канцеляристах и при механических учениках Костромине и Ползунове, любимцах Порошина. Все смеялись, и Егору ничего не оставалось иного, как смеяться вместе с другими.
— Это так понимать надо, — сказал старший канцелярист Лодыгин, — что на Березовке ничего больше не нашли и шурфовку скоро прекратят.
— Теперь и нас брать на Березовку не стали, прибавил Костромин. — Там остались одни саксонцы: Вейдель, Мааке и лозоходец Рильке.
— А кержак под суд попал, бедняга: будто он настоящую жилу знает, а не показывает.
— Может, и кержака никакого не было? — сказал Егор с неостывшей еще обидой.
Новый приступ смеха.
— Марков ищет усердно: недавно новую жилу в полуверсте нашел, да только свинцовую. А золото как заколодило.
Из таких разговоров Егор знал все подробности марковской истории. Заключались они вот в чем.
Ерофей Марков нынче весной искал струганцы и тумпасы[94] в песках по речке Березовой, притоку Пышмы. Чтобы добраться до песков, он выкопал большую яму, дойдя на третьем аршине до почвенной воды. В мокром песке Марков углядел камешек желтого цвета, непрозрачный и блестящий. Стал перебирать песок руками и нашел еще три маленьких кусочка кварца с такими же блестящими включениями. Хороших тумпасов яма не дала, и Марков бросил ее, унеся домой только невиданные доселе красивые желтые камешки. Любознательный кержак снес их в город, к серебряных дел мастеру Дмитриеву.
Мастер подверг найденный минерал трем испытаниям. Сначала положил его на кусок березового угля и, дуя в трубочку, направил на камешек пламя свечи — самый жаркий его кончик. Уголь вокруг камешка раскалился добела, и камешек расплавился, став капелькой металла. Но какой это металл? Попробовал сильной кислотой — слиточек не изменил цвета. Значит, не медь: та сразу стала бы зеленой. Последнее испытание: мастер осторожно расковал слиточек молотком — металл оказался мягким и ковким, не трескаясь, расплющился в тонкую лепешку.
— Так я и думал, — сказал Дмитриев. — Это золото!
Он взвесил лепешку — четверть золотника потянула — и посоветовал Маркову немедленно итти в Контору горных дел объявить находку.
В конторе случился асессор Порошин, который сразу оценил открытие. Маркова. Лаборатория подтвердила выводы мастера Дмитриева: найдено самородное золото. Взяв с собой старого оберштейгера саксонца Вейделя, Костромина и рабочих, Порошин отправился на указанное Марковым место. Вейдель с первых же минут испортил дело: в поисках рудной жилы он приказал углубить яму. Золотоносный слой песку был выкидан наверх и втоптан в землю. Глубже пошла «разных видов земля», и Вейдель глубокомысленно заявил, что «жиле негде родиться».
Но образцы золота налицо, и, если Марков говорит правду, что взяты они из этой ямы, то жила где-то тут. В помощь Вейделю появился Иоганн Рудольф Мааке, самодовольный, заносчивый саксонец. Он тоже не понял, что месторождение надо разрабатывать, как россыпь, и принялся искать рудную жилу. Искали ее шурфами и лозой. Но шурфы попадали в рыхлые породы, а лоза и вовсе ничего не показывала.
Вскоре все были обозлены. Злился Порошин, потому что он поспешил с доношением в Петербург и теперь берг-коллегия нетерпеливо ждет новых образцов золотой руды, кроме посланных трех крошечных обломков кварца с вкраплениями золота. Злился Вейдель на Мааке, и Мааке — на Вейделя, а обвиняли они оба Ерофея Маркова: утаивает, дескать, настоящее место. Марков злился на самого себя: не надо было таскать находку в город!
В поездках на шурфы Маркова уже сопровождал конвойный солдат, — чтобы чувствовал страх и чтобы не сбежал в леса.
Зная о затруднениях рудоискателей и всей душой желая помочь делу, Егор решился снова заговорить о золоте. На этот раз с Юдиным, своим прямым начальником.
— Игнатий. Самойлрвич! Не нашли саксонцы жилы?
— Нет еще.
— Пожалуй, и не найдут. Там, поди, только песошное золото. Надо песок пробовать. Я бы взялся за такую работу.
— Не любят они, когда в их работу мешаются. Обидятся, жаловаться станут. Им поручено, пусть они и ведут. Охота тебе связываться с иноземцами? Живо под интерес подведут.[95]
— Да они неправильно делают!
— Почему неправильно?
— Ну… ну, не могут и крупиночки новой найти.
— А если там и нет ничего? Болото кругом. На низком месте, в рыхлой земле никто жильной руды не встречал.
— Вот я и говорю: там песошное золото?
— А кто где песошное золото находил?
Егор мог бы сказать, — кто. Но это значило бы выдать головой Максима Походяшина с Вагранскими приисками да и себя подвергнуть наказанию за то, что столько лет не объявлял найденное золото.
Он промолчал.
Через два дня Юдин сам сказал Егору, что едет на Березовку проверять работы.
— Кажется, будем кончать поиски, потому Андрей Иванович и просил меня участвовать…
— Бросать золотые шурфы?!
— Что ж… Марковская находка доказала, что возле Екатеринбурга натура склонная к произведению золота, и то весьма не мала. От давних лет утвержденная наука ниспровергнута. Теперь веселей будем искать и когда-нибудь да сыщем золотые жилы.
— А свинцовая руда Марковская? Она-то, говорят, явственная жила.
— Мааке считает, что можно счесть за жилу, но что та жила вдаль надежды не кажет, ибо не похожа на заграничные. Проверю. Взял бы тебя, Сунгуров, с собой, да единолично не имею права: горных служителей на Березовку назначает Ведель или Порошин. Иди к Андрею Ивановичу: разрешит — возьму. Только ты при людях с ним не говори. Березовка теперь секрет… Комедия, ей-богу!
Порошин выслушал просьбу и кисло сказал:
— Опять?
— Обращаюсь с разрешения асессора Юдина.
— Ты ему нужен будешь?.. Что ты смыслишь в золоте?
— Надеюсь принести свою пользу.
Порошин вспыхнул:
— Ты претендуешь себя быть умным?
— Не глупее трех саксонцев, — не удержавшись, брякнул Егор.
Асессор сморщился так, будто откусил незрелого померанца.
— Скажи Игнатию Самойловичу, что я имею возражение, — приказал он.
Порошин, заметив боевой дух Егора, побоялся, что он начнет задирать иноземцев, будут ссоры, за ссорами — доносы. Неприятностей и так не оберешься. И он отставил самонадеянного унтер-шихтмейстера от поисков золота. Способности Сунгурова Порошин знал, но всё-таки больше доверял опытности саксонцев.
Так Егор его и понял.
Со щемящей обидой в душе Егор пришел домой в Мельковку.
— Что невесел, Егорушка? — сразу же заметила Маремьяна.
— Не дают любимую работу, — коротко объяснил Егор.
— Так отдыхай.
— Скучно что-то…
— Или и книги опостыли?
— Да, и читать не хочется.
У Маремьяны за всю ее жизнь не было, кажется, и минуты, не занятой трудом. Горевать, тосковать — приходилось, но что такое скука, она не ведала. Посмотрела на Егора озабоченно, вздохнула и задумалась.
Утром Маремьяна рано разбудила Егора.
— «Не глупее любого саксонца» надо было сказать, — сонно пробормотал Егор.
— Что баешь?
— А?.. Это я про вчерашнее: неладно у меня сказалось, похвастался.
В открытое окно слышны были гулкие удары колокола — часовой на крепостном бастионе отбивал часы.
— Сегодня раньше подняла: дело есть? — спросил Егор.
— Тебе знать про твои дела. Нет ли недоделанного, вспомни, Егорушка.
— Мои дела — на службе. Может, по дому есть что сделать?
— Не всё служба, надо и о другом подумать…
— Вот новость! — удивился Егор.
Ново ему было то, что мать, вечно боявшаяся, чтобы у Егора не случилось какого-нибудь упущения перед начальством, ставит что-то выше его службы.
Он заглянул в глаза Маремьяны и, как это бывает у людей долго и дружно живущих одной жизнью, угадал ее мысль:
— Давно я собираюсь съездить Нитку отблагодарить, а всё не соберусь.
— О чем и речь-то, — ровным голосом сказала мать. Разговаривая, она вытирала холщевым полотенцем крынки и расставляла их в ряд по лавке. — Вот и ладно, что сам вспомнил. Да не вздумай, приехавши, первым делом подарок совать. Деваха гордая, обидишь.
— Какой подарок-то везти?
— Известно, какой: головной платок.
— Сегодня же куплю.
Часа через два Егор прискакал в Мельковку верхом на коне.
— Всё ладно. Юдин мой уехал на Березовку, а я сказался, что на поиск мне надо, за Чусовую. Всё-таки нам, рудознатцам, хорошо: куда свободнее против прочих званий… Подорожников, мама, много не клади: два дня туда, два обратно — вот и вся поездка… Гляди, какой платок купил: самый дорогой взял!
На платке цвели сиреневые цветы с лазоревыми листьями, а поле было рудожелтое. Маремьяна от восхищения засмеялась и погладила платок морщинистой рукой. Полезла в сундучок:
— Свези еще ей от меня ленту байберековую.
— Давай, — еще больше радости будет девчоночке. Только найду ли я Нитку? Она, чай, крепостной записана. Демидов мог угнать ее на другой завод, даже и на Алтай.
— Демидов? — Маремьяна затревожилась. — Завод-то не демидовский.
— Был мосоловский, давно продан Демидову.
— Егорушка, можно ли тебе ехать на Демидова завод? Демидов на тебя, поди, злобится: ты от него из Тагила утек. Знаешь сам демидовскую расправу.
— Руки коротки. У меня бумага из канцелярии Главного заводов правления. Да и не Акинфий хозяин завода, а другой Демидов, что живет в Ревде, брат Акинфия. Так что не повстречаемся и не подеремся, не бойся, мама.
— Будь побережней, сынок!.. К преображенью тебя ждать, значит?
— Раньше вернусь.
Егор вскочил в седло и пустил коня небыстрой рысью, рассчитанной на долгий путь.
* * *
Путь лежал ка запад через большие горные ворота в Каменном Поясе. Горы расступались, обрываясь на севере скалами Волчихи и пропуская с азиатского склона к Каме стремительную Чусовую. На юге вдали возвышались новые хребты, они начинались у Горного Щита и уходили в неведомую высокую Башкирию.
Егору хорошо знакома дорога до Чусовой — это дорога к Шайтанскому заводу. Было по ней похожено, когда Егорушка служил письмоумеющим у Ярцова. Тогда для пытливого подростка мир состоял из одних загадок. Подземные сокровища казались хитро запрятанными кладами: их можно найти лишь заручившись волшебной помощью или при невероятной удаче. Мир тогда был необъятно велик и сложен — он и пугал и задорил: найдешь ли в нем свое место и свое счастье?
Теперь Егор глядел на окрестные горы и леса другими глазами. Мир стал поменьше, природа — попроще. Загадкам по-прежнему нет конца, но они не пугают: Егор владеет ключом к ним. Ключ этот — наука, то знание, которое он приобрел работая, размышляя, читая книги.
«Главо, главо, разума упившись, куда тя преклонити?» — эти слова Феофана Прокоповича, друга Татищева, сказанные в старости, Егор знал и ценил. Мысль, обостренная наукой, — вот то счастье, которое никогда не смогли бы у него отнять ни царицыны жандармы, ни Демидовы… Сам Егор совсем немного хлебнул из чаши мудрости, еще не возгордился, не «упился разума», а лишь почувствовал неутолимую жажду знания.
Одиноко стоит среди лесной равнины гора Хрустальная, прикрытая молочно-белой каменной шапкой. Как родилась эта гора? Поднялась ли она из недр и какой силой? Или, напротив того, освободилась от земных толщ, размытых и унесенных водой? Почему уцелела одна гора? Может быть, солнце когда-то палило так жарко, что горы таяли подобно снежным сугробам, а Хрустальную сохранил ее гребень из белого жильного кварца?
Показались Магнитки — холмы, из которых добывают руду для домен Шайтанского завода. Отличная руда, чистого железа содержит шестьдесят частей из ста, но плавится туго. Из-за примесей, конечно. Лаборатория говорит, что медь есть в составе, — верно, Егор сам проверял. Однако должно быть и еще что-то… А в чем суть магнитной силы? Вот трудный вопрос! Никто из ученых на него еще не ответил!
Река Шайтанка напомнила Егору северную речку Сватью. Если усердно поискать, непременно и тут найдется золото. Породы те же. Должно быть, золото есть по всему Каменному Поясу, только искать надо умеючи… А впрочем, лучше его и не видеть: золото — злой крушец! Опять из-за него обиду горькую нажил. И зачем было вспоминать?
Егор ударил коня каблуками и поскакал вдоль спелых овсов к заводскому поселку.
Путь лежал всё на запад — по линии крепостей: Киргишанская, Кленовская, Бисертская, Ачитская. Крепости были маленькие (в казенных бумагах они назывались крепостцами), в эти годы уже ненужные. Они доживали свой век, сохранив пока и гарнизоны, и пушки на бастионах, и деревянные стены-палисады за рвами.
Удивительно разнообразна была природа этих мест: дорога то вела по влажным лиственным лесам, то крутила по горным кручам, то выбегала на открытые пространства ковыльной степи.
Первую ночь Егор ночевал в поселке, не доезжая до Киргишанской крепости. К наступлению второй ночи думал добраться до места, но оказалось, что от Бисертской прямого пути на Ут нету. Пришлось делать большой объезд через Ачит, что заняло лишние сутки, и лишь вечером третьего дня он подъезжал к медному заводу.
Когда-то Андрей Дробинин вел его по этим холмам; здесь смотрели они заповедную чудскую копь. А через несколько лет здесь же Егор лежал больной в амбарушке у Мосолова и чуть не сгорел в пожаре.
Хозяйский дом на холме выстроен заново. Он не так велик, как были мосоловские хоромы, зато каменный.
А где же изба плавильного мастера? Помнилась одна примета: большой валун у избы перед самыми окнами.
Егор шагом ехал по улочке рабочего поселка. Во дворах за крепкими воротами слышны голоса. От пруда прошла женщина с ведрами на коромысле и скрылась за углом. Больше никого не видно на улице.
Вот он, валун. Да, изба та самая. Можно узнать кованое железное кольцо в калитке. И узор, вырубленный на вереях ворот. А изба, похоже, не жилая: ставни закрыты и поперек калитки прибита доска. Не слезая с седла, Егор погремел кольцом. Ему не ответили ни человеческие шаги, ни собачий лай. Чувствуя, что напрасно, постучал всё-таки в ставень. Пуст дом.
Проехал к соседней избе. Заглянул в окна, постучал, — ответа не было. Что такое, — мор здесь прошел, что ли? Хотел ехать дальше, но услышал младенческий плач в глубине избы. Раз есть ребенок, — значит, и кто-нибудь из взрослых с ним остался. Забарабанил в окно настойчивее. Какая-нибудь глухая бабка, наверно, спать завалилась с захода солнца.
В окне показалось маленькое лицо — девочка лет двенадцати.
— Крепко спишь, нянька! Открой калитку, поговорить надо! — прокричал Егор.
Девочка не сразу исполнила его приказание. Она не отрывалась от мутного стекла и шевелила губами, говоря что-то неслышное. Егор движением руки подкрепил: открой! Наконец лицо исчезло.
Егор спешился и подошел к калитке. Слышно было, как девочка, кряхтя, отодвигала тяжелые засовы. Дверь открылась. Прикрываясь, как щитом, свертком с плачущим ребенком, девочка испуганно глядела на приезжего.
— Рядом в избе девочка жила, вот такая же, как ты, Ниткой звать, Антонидой… Где она теперь?
— Не знаю, — прошептала девочка.
— Не живет?
— Нет.
— Может, она в другой избе? Или совсем ее не знаешь?
— Не знаю.
— А мастер плавильный тоже переехал?
— Мастера тоже нету.
— И давно нету?
— Не знаю.
— Ничего, выходит, ты, нянька, не знаешь?.. Ну, ладно, пусти меня переночевать. Завтра еще попытаюсь ее найти.
— Нельзя, — шопотом возразила девочка.
— Что нельзя? Переночевать? А куда ж я пойду? Солнце село. Деваться мне некуда.
— Боязно.
— Это ничего, что боязно. Не обижу.
— Я не хозяйка.
— Это видно. Придет хозяйка — сговоримся. А мне тоже боязно, что в других избах не достучаться.
И Егор завел коня во двор.
Ни свечи, ни лучины в избе не нашлось. Присев к окну, Егор вынул свои подорожники.
— Как тебя величать, нянька?
— Катькой.
Девочка продолжала говорить шопотом. Она усердно качала зыбку, привязанную к гибкому шесту.
— Садись со мной ужинать, Катя… Неужто не хочешь? Ну, на тебе пряник. Да воды мне принеси. Вода-то у вас найдется?
Поколебавшись, девочка взяла пряник. Есть его не стала, — так и держала в руке. Воды принесла в деревянном ковше.
— Из пруда вода? Серой пахнет. Вы тут все серой пропитались от заводского дыма. Надо бы колодец вырыть, вода должна быть неглубоко.
Пряник Катьку не подкупил, разговорчивее она не стала.
Егор улегся на лавке. Катька, укачав младенца, направилась к двери.
— Ты куда, нянька?
— В сенях спать буду.
— Пошто не здесь?
— Боюсь.
— Экая ты робкая!
«Демидовские крепостные люди, — размышлял Егор засыпая. — В вечном страхе живут, пожалуй, совсем голоса лишатся… Куда это Нитку загнали?..»
Перед рассветом Егор проснулся, подумал. «Надо к коню выйти, поить пора», — и тут же почувствовал боль в руках, в ногах, в шее. Его схватили, вязали веревкой… Не один человек, — понял Егор сопротивляясь всеми мышцами. Только раз удалось ему вырвать правую руку и нанести полновесный удар по чьей-то голове. Его одолели.
* * *
Бурлаки тянули по Каме против течения большую красивую лодку с мачтой и с двумя каютами.
Акинфий Демидов ехал на той лодке. Он спешил на Урал, полный алчности и злобы, с твердым намерением повернуть ход событий по-своему. Дорожное безделье угнетало его. Акинфий злился на ветер, переставший надувать парус, лодки, посылал приказчика пугнуть бурлаков, которые, казалось ему, слишком медленно идут, слишком долго отдыхают. Ни разу не пришло ему в голову посулить измученным людям награду — поощрять работников не в его обычае, они должны трудиться лишь из страха.
Иногда Акинфий принимался поучать сына Никиту, как вести большое заводское хозяйство. «Страх», «палка», «штраф» — подобные слова слетали с его губ чаще других.
— Приказчиков и приставников неослабно штрафовать надобно, чтоб они работных людей жесточе в работы принуждали, — говорил Акинфий, сердито двигая усами. — Следи, чтоб никто без дела и часу не оставался: от безделья вольные мысли заводятся. Народ — сено. Если воз правильно навить, прижал одним бастрыгом[96] — и вези.
Раньше Акинфий в беседе высказывал мысли государственные, любил похвалиться заслугами перед Россией. Это он, Демидов, построил лучшие в мире железные и медные заводы, он наладил сплав караванов по бешеной Чусовой, он провел дороги между заводами, он открыл серебро, медь и свинец на Алтае и он же в тамошних безлюдных местах учредил производство металлов, оживил пустыню…
Теперь в речах Акинфия больше слышались старческая жадность, подозрительность, неразумный страх разорения. Никите делалось ясно, что разум Акинфия меркнет. Недавний удар не прошел бесследно. Демидов преувеличивал опасность от мелких причин. Не мог спокойно говорить о Гамаюне, простом солдатском сыне, которому случайно стала известна тайна его золота. Неожиданно проявилось суеверие старого заводчика, ранее незаметное: он вспомнил предсказание юродивого при дворе царицы Прасковьи[97] — Архипыча: когда золото на Руси откроется, тогда Демидова закопают. В Елабуге встречный караванный надзиратель сообщил новость: знаменитая наблюдательная башня в Невьянске, простоявшая прямо двадцать лет, накренилась, грозит падением. Акинфий и это счел мрачным предзнаменованием.
Окружающие шептались о болезни Акинфия, но не ожидали, что она так грозна и что развязка так близка.
Лодка шла между устьями рек Ик и Иж. Высокие обрывистые берега тут были сложены из слоев ярко-красной глины. Поверху курчавилась зелень лип, дубов, и черными остриями, как тушью нарисованные, вздымались пихты. Озаренные солнцем расписные берега отражались в камской воде. Над водой летали белые чайки.
С обрыва глядел на богатую лодку башкир-пастух. Задумчиво оперся он на высокий посох и гадал: какой счастливец едет по Каме с такими удобствами? У ног пастуха шариками перекатывались пестрые овцы. А на лодке было замешательство — с Акинфием Демидовым приключился второй удар. Он лежал недвижный, и никакие снадобья ему не могли помочь.
Лодку причалили к берегу. В логу под липами раскинули палатку. В ней Акинфий и скончался на шестьдесят восьмом году от рождения.
Бурлаков тут бросили. Лодка с телом хозяина вышла на стрежень. Подняли парус, и, увлекаемая ветром и течением, лодка помчалась обратно в Тулу.
* * *
Егор лежал в темноте на полу, крепко связанный. Он не сомневался, что нападение на него совершили демидовские слуги, и не мог понять: если не убили сразу, то почему не утащили в свой застенок, оставили валяться тут же в избе? Придут еще?.. Егор попробовал высвободиться из пут… — нет, узлы стянуты добросовестно, не уйдешь. И крикнуть нельзя: на губах повязка.
Щели в закрывавших окна ставнях светлели. Наступало утро. Почему нет звона на работу?.. Ах, да, — звона не будет: сегодня воскресенье.
Надежда была на то, что люди, заводские жители, найдут его раньше, чем вернутся ночные насильники. Егор объявит свое имя, должность, — будут свидетели, слух дойдет до горного начальства. На прямой разбой демидовские прислужники не решатся. Они стараются расправиться с опасными для них людьми в тайности, в укромном местечке — и концы в воду.
Пастуший рожок проиграл невдалеке. Мимо избы простучали дробно копытцами овцы, вздыхая прошли коровы. Рожок слышался всё дальше, затих, настала тишина. Егор изнывал, переходя от надежды к отчаянию, готовясь к самой злой участи.
Заскрипела дверь в сенях. Идут… Ну, будь что будет! Открылась дверь в избу, на пороге показалась Катька.
В руках у девочки спеленутый младенец. Она оправила зыбку, осторожно положила в нее младенца и подбежала к Егору. Встала на коленки и первым делом освободила от повязки рот.
— Руки, руки! — нетерпеливо подсказывал Егор.
Ни пальцами, ни зубами Катька не могла одолеть узлов.
— Ножом!
Катька притащила длинный хлебный нож, долго перепиливала веревки.
Подняться с пола Егор не мог. Сначала совсем не чувствовал рук и ног, потом их закололо тысячами иголок.
— Конь мой на дворе? — простонал он.
— Нету, — ответила Катька и побежала открывать ставни.
Исчезла сумка с бумагами. В сумке и парик был, и бритва. И платок подарочный. Форменная шляпа треуголка здесь, но истоптана сапогами.
— Это разбойники приходили? — спросил он Катьку.
— Не знаю, дяденька! Как есть ничего не знаю, — отнекалась та. И тут же наклонилась к самому лицу Егора и зашептала: — За конем иди по дороге на Сылвинский Ут, там он, в лесу, тебе отдадут.
Новая загадка. Егор с трудом поднялся, сел на лавку.
— Чего ж ты плетешь, что ничего не знаешь? — напустился он на Катьку. — Иди в этот лес и приведи коня сюда.
Катька стояла смущенная, дергала кончики платка. Она даже не возражала, но всем своим видом показывала, что поручение невыполнимо.
— Кто отдаст? Кто там? — допытывался Егор. Катька не отвечала.
— Ты сама узнала или тебе, быть может, велено так сказать?
Не добившись ответа, принялся растирать ноги, учиться ходить: Ловушка?.. Но зачем его заманивать в лес, когда он был в их руках, связанный, бессильный?.. Выкуп за коня?.. Все деньги, какие были, — в сумке, у них же… Пойти в здешнюю контору — это значит лезть на рожон. Без бумаги, на демидовской земле… радехоньки будут поиздеваться! Возвращаться домой без коня и трудно, и позорно. Мысли появлялись и проваливались одна за другой, все одинаково бесплодные.
— Катя! Будь добренькая, скажи ладом: кто там?
Девочка, сложив — для убедительности — ладони, прошептала:
— Не бойся! Иди. Тебе лучше будет.
— Я боюсь?!
Егор стал яростно отчищать свою треуголку от грязи и пыли.
— Где, говоришь, дорога на Сылвинский Ут?
Шел, однако, не дорогой, а лесом возле дороги: чтобы не нарваться на засаду. Выломал себе хорошую дубинку, пальца в три толщиной, и опирался на нее на ходу. Лес был еловый, но не мокрый, а горный, со светлыми травянистыми полянками, похожий на парк.
Издалека донеслось заливистое радостное ржанье. «Почуял меня Чалко — ишь, веселится!» Сделал еще обход и осторожно, от дерева к дереву, подошел к зеленой поляне, на которой был его конь. Людей не видно. Хотел уже взять рвавшегося к нему с привязи Чалка, но тут разглядел человека.
Это была незнакомая высокая девушка. Она стояла у края поляны, открытой к дороге, и смотрела в сторону Медного завода: ждала появления Егора. Ничего страшного. Девушка была очень молода и очень красива — Егор это невольно отметил. И сразу всем сердцем поверил: дело чистое, никакой ловушки нет. Кинул дубинку в траву.
— Здесь я, эй! — подал голос Егор.
Девушка быстро повернулась и направилась к нему. Они сошлись около Чалка. Егор не сразу нашел слова. Она выжидала и смотрела — не то удивленно, не то укоризненно.
— Напоен конь-то? — буркнул Егор.
— Напоен.
Коротким словом ответила, а Егору показалось, что это пропел хор: такой голос богатый, звучный, многострунный и мягкий-мягкий.
— Спасибо, — поторопился Егор. — Что коня мне сберегла, спасибо… Не пойму, что за люди налетели на меня ночью…
— Прости их, дураков: то мои заступники. — И, зардевшись, добавила: — Непрошенные!
Егор потерял всякое соображение. Видел, что должен догадаться о чем-то простом и важном, после чего всё станет на свое место, — и не мог догадаться. Спрашивать не хотелось: ответит с насмешкой, стыдно будет. Выгадывая время, повернулся к коню, огладил, похлопал по шее. Увидел сумку на седле, расстегнул пряжку, достал сверток.
— Прими, девушка, в благодарность, — сказал неожиданно для себя. — Платок тут. Правду сказать, другой его вез… Да уж так случилось.
Девушка откинулась назад и руки за спину отвела. Глаза ее выразили недоумение, даже обиду. Потом вдруг они залучились веселым смехом, засияли радостью и торжеством.
— Нет уж, — решительно сказала она. — Так у нас не водится. Кому назначено, тому и неси. Зачем обижать девушку?
Егор покраснел.
— Не подумай чего! Девчоночке это одной, маленькой… За услугу.
— Вот как!.. Что ж не передал?
— Не застал, уехала она.
— Может, плохо искал? Кто такая?
— С Медного завода. Может, ты знала в поселке, над прудом, в доме плавильного мастера Нитку-сиротку?
Девушка помедлила с ответом. Проговорила тихо:
— Егор Кириллович! Неужто не узнаёшь?
— Нет, — в великом удивлении сказал Егор. — Не приходилось встречаться… Если б видел, — вырвалось у него горячее слово, — не забыл бы!
— Да Антонида я!
— Нит… Не может быть!
Поверить пришлось; однако освоиться с таким чудесным превращением Егору трудно. Что рослая стала, что за спиной коса в руку толщиной — оно понятно: пять лет ведь прошло. Но откуда взялся этот голос, как музыка, эти повадки? — совсем новый человек!
Коня расседлал и пустил пастись на поляне, а сами они уселись беседовать под елью.
— В такой ты час попал, — объясняла Антонида. — Ждали приказного с решением поверстать меня в демидовские крепостные или взять в работы на государев завод. Я хотела бежать на Чусовую, там у меня сестра. Не одна я — еще трое парней наладились бежать со дня на день. Тут прибегает Катька с тревогой: «Тебя, дескать, разыскивает казенный человек! В нашей избе пристал!» Парни, как узнали про то, говорят: «Небось, выручим! Но ты готовься сей же ночью бежать с завода». Я и не знала, что они затеяли… Бежали мы. В пути показывают бумагу — в ней, будто, сказано про меня, что со мной сделать хотели. Они неграмотные; я стала читать…
— А ты, значит, грамотная?
— По-церковному могу, а по-гражданскому — плохо. Ну всё-таки разобрала: твое, вижу, имя и звание, на поиск руд, там, и прочее. Что, кричу, вы наделали, окаянные! Не тот человек! Не со злом меня искал. Это ж Гамаюн!
— Кто Гамаюн?
— Да ты, Егор Кириллыч! Ты и не знал, что тебя Мосолов, прежний хозяин, так звал? Еще когда ты хворый здесь отлеживался, а потом скрылся неведомо куда; Мосолов шибко злобствовал: «Куда Гамаюна скрыли?» Ты ничего не замечал, а мы, ребятишки заводские, только о тебе и толковали, А потом какие сказки тут про Гамаюна складывали!..
— Выходит, ты вернулась и послала Катьку меня из веревок освобождать?
— Ну да! Надо же было тебе коня и сумочку вернуть.
— А парни? Заступники-то твои?
— Ждут, поди, на Молебке.
— Всё-таки на Чусовую думаешь уходить?
— Куда же мне деваться? Можно, конечно, вернуться на завод. Я гонщицей работаю, медную руду на обжиг вожу. Так ведь не сегодня завтра запишут крепостной, — хуже будет, заедят вовсе.
— А до сих пор в каком ты состоянии числилась?
— Ни в каком: «из пришлых». В 42-м году всенародная перепись была. Ой, сколько тогда вольного люда обратили в крепостные! Велено было всем, кто еще в подушный оклад не положен, выбрать себе хозяина, самому в рабство записаться. Кто не сыщет себе хозяина, согласного платить за него в казну подати, того обращали в заводскую работу на государевы заводы или еще в Оренбург угоняли. А я малолетком была, укрылась от переписи — так и сошло. Теперь я в возрасте, контора меня занесла в списки, за Демидова хотят взять, но покамест вольная.
— Значит, ты ничья?
— Ничья.
— Совсем ничья? — переспросил Егор, вложив в слово новый смысл. Антонида поняла, вспыхнула заревом, ответила твердо:
— Совсем! Сама своя. — И переменила разговор: — Как порох делают? Ты знаешь, Егор Кириллыч?
— Порох? — удивился Егор. — К чему тебе знать про порох?
— Сестрин муж просил разузнать. У них не выходит чего-то.
— Для дела пороха нужны сера, селитра и тополевый уголь.
— А где их взять?
— Селитру вываривают, из земли, которая скопилась на дне пещер. В таких пещерах, где перетлело много старых костей… Да я запишу на бумажке — что и как, и в каких пропорциях смешивать… Не знал я, что у тебя сестра есть, — думал, ты круглая сирота.
— Да мы в Ревду к сестре и шли, всей семьей, когда с тобой повстречались. Она за кричным мастером там была, звала нас. А после бунта им бежать пришлось. Скрываются давно в лесах между Молебкой и Чусовой.
— И ты в леса вздумала?! Разве можно такое?
— Что за беда? Живут же люди… Да что мы всё обо мне да обо мне. Про себя расскажи, Егор Кириллыч. Как Маремьяна Ивановна, здорова ли?
— Мать на здоровье не жалуется. Я в должности состою, по горной части.
— Искателем? Слух был, у вас там даже золото нашли. Не ты ли?
У Егора сладко замлело сердце: вот слушательница для истории его похождений — она и поймет всё, и посочувствует, и погордится им, и тайну сбережет. Самое главное — она поверит каждому его слову.
Но не таков был Егор, чтоб рядиться в петушиные перья. Рассмеялся и сказал:
— «Бабушкины сказки!»
— Как? — Антонида подняла тонкие брови. — Всё неправда? Не нашли золота?
— Потом расскажу. А «бабушкины сказки» — это резолюция на одной бумаге: на запросе из генерал-берг-директориума. Бумагу ту я в старых делах нашел. Спрашивали наше правление, правда ли, что в горах Пояса есть песошное золото и камень, яко свет, при котором ночью писать можно. На той бумаге неизвестно чьей рукой положена резолюция: «Бабушкины сказки».
— И вовсе не сказки, — горячо возразила Антонида. — Про золото не знаю, а что камень, яко свет, есть, — это я от верного человека слышала.
— Вот бы мне такой найти! — засмеялся Егор. — То-то удивил бы наших горных офицеров.
— Верно? Хочешь? — Антонида вскочила на ноги. — Я схожу к дедушке Митрию и узнаю, где такие камни водятся.
— Кто такой дедушка Митрий?
— Горщик один старенький. Живет на пожогах. Он уж ходить не может и не видит почти что. А про камни говорит — заслушаться можно! Все-то он камешки знает.
— Так вместе пойдем: я его верней расспрошу.
— Нет. Тебе он ничего не скажет. Обиженный такой старичок. К людям недобрый, только ко мне добрый. Жди меня здесь, Егор Кириллыч!
Антонида исчезла так быстро, что Егор ничего не успел ей возразить.
* * *
Клочья мыльной пены, упав с бритвы, ходили по зеркальной воде, пока не попадали в струю, — тогда ручей подхватывал их и уносил.
Егор брился тщательно — первый раз после выезда из Мельковки. При этом он с огорчением рассматривал свое отражение, то в воде ручья, то в маленьком и тусклом ручном зеркальце. Больше всего огорчал его разноцветный синяк на правой скуле. Украшение! Дней пять носить его придется, — и на самом видном месте. Да и вообще лик не такой, чтобы кому-нибудь поглянулся. Толстые добродушные губы. Нос самый обыкновенный, кожа на нем лупится от ветра. Глаза довольно узенькие. Вот еще подбородок порезал в двух местах — совсем не баско. Эх!..
Полотенце повесил на куст, бритву и мыло убрал в сумку. Шляпу надо еще почистить, — как она измята! Вспомнилось ночное нападение. Втроем на одного, на сонного-то. Подумаешь, — заступники! Вот сейчас выходи хотя бы и трое. Еще посмотрим, кто кого!
Отдохнувший, сытый Чалко стоял в тени, отмахивал хвостом мух. Изредка ласковым ржаньем звал: «Эй, хозяин! Поехали дальше, что ли!» — «Нет, Чалко, дальше нам незачем. Приехали».
Весь день прождал Егор возвращения Антониды и стал тревожиться. Высчитывал: до Медного завода ходьбы не больше часа, пожоги на той стороне, за Утом, — еще двадцать минут. Сколько проговорит с горщиком: полчаса? ну, час? Обратный путь — час двадцать. Давно пора быть… Что-то случилось. Нельзя ей было показываться на люди. Приказчик, поди, уж разнюхал о побеге трех парней. А то еще есть у приказчиков привычка: перед объявлением о рекрутстве или о закрепощении хватать человека и выдерживать в колодках, чтоб не сбежал…
А что если иное: Антонида у горщика ничего не узнала и, сюда не заходя, отправилась на Молебку — там ее ведь тоже ждут! Что ей Егор? Платок, подарок, даже не приняла. Видать, пренебрегает Егором… И никогда Егор ее больше не увидит, не услышит ее голоса.
От этой мысли стало холодно и тоскливо. Выбежал на дорогу. Прорубленная в высоком лесу дорога была темна и пустынна. Солнце опускалось и освещало только верхушки елей… Раз не пришла до сих нор, — теперь уж ждать нечего. Сесть на коня и ехать во дороге на Медный завод? Не встретится по дороге — ну, что ж! К ночи можно добраться до Ачита. А завтра знакомой дорогой — всё на восток.
Вместо того Егор уселся на лежавшее в траве седло: локти — на колени, лицо — в ладони, — и так просидел до темноты.
— Егор Кириллыч! — послышалось с дороги.
Родной желанный голос! Пришла! Всё-таки пришла! Большое горячее счастье переполнило Егора, затопило лес, заплескалось морем без берегов.
— Что случилось? — спрашивал Егор, подбегая к девушке. — Я уж хотел завтра Медный завод в осаду брать, тебя вызволять.
— Проспала, — виновато, по-детски призналась Антонида. — Ведь я вчера как пришла с работы, так и не садилась. Ночь пробегала и дня половину на ногах. Шла сюда, меня сморило. Хотела немножко, и… и вот…
— Ну и славно! — облегченно вздохнул Егор, сразу забывая свои сомненья и тревогу. — Идем к ручью, я местечко для костра приметил и сушняку припас.
Красный вереск вспыхивал сразу, горел со стоном и быстро превращался в кучку золотого пепла. Ужин казался обоим необыкновенно вкусным: пироги с молотой черемухой и холодная вода. За едой вели беспорядочный разговор, недоговаривая и всё же легко понимая друг друга.
— Ну, где водится светящий камень?
— В Даурии… А вот где Даурия, — не знаю!
— Далеко в Сибири.
— Всё-таки нашей державы?
— Нашей. Да туда год езды. Пожалуй, нам в тех местах не бывать…
— Вот он, камень! Дедушка Митрий дал один.
— Покажи, покажи!
Камень — большой косоугольный кристалл — был полупрозрачен, бледно-зеленого цвета и похож на кусок трещиноватого стекла. Егор прикрыл его полой, отвернулся с ним от костра во тьму — никакого света.
— Не светит что-то.
— Погоди, Егор Кириллыч, еще засветит. Я знаю, как с ним водиться… А где мой платок? Обновить хочу.
— В сумке платок, сейчас выну.
Антонида накинула на голову пахнущий краской платок и смеялась, довольная.
— Так Маремьяны Ивановны подарок? Скажи ей спасибо! Очень, скажи, глянется.
— Нет, перепутал я. От матери тебе лента бай… бар… не помню, как называется… А платок — это я…
— Ну-у?.. Скажи, ты сам придумал меня за давнюю службу дарить или мать напомнила?
— Сам, — искренне сказал Егор. — Я тебя всегда помнил.
— Вправду?.. А кто там без тебя Пеструху доит?
— Ты что?! Когда я корову доил? В жизни ни разу не даивал!
Антонида заливалась-смеялась: больше тому, что Егор только обиделся, а не удивился, откуда она знает кличку сунгуровской коровы. Ученый, в служительском звании, а простодушен как! Ему и в голову не придет, что Антонида еще год назад могла побывать в Мельковке и даже вступить со старой Маремьяной в тайный заговор.
— Про золото дедушка Митрий так баял: ему еще не время открываться. Сейчас оно народу во зло будет.
— Открылось золото, Антонидушка.
— Правду, значит, люди говорили! Кто его открыл?
— Потом расскажу, сейчас неохота.
— Потом… Когда же? Утром ведь расстанемся. Ты домой, я к сестре.
— Как твою сестру звать?
— Марфой.
— Придется Марфе поскучать по тебе: не скоро увидитесь.
— Почто так?
— Уж я придумал, как тебе в леса не бежать и в крепостные не попасть.
— Неужто придумал, Егор Кириллыч?
— Верно, придумал.
— Скажи.
— А ты сделаешь, как я велю?
— Ну, не обещаюсь! Еще погляжу.
И чему Егор обрадовался? — ведь это отказ. Должно быть, в голосе Антониды он услыхал что-то еще, кроме слов.
Антонида поднялась.
— Про камень-то забыли. Хочешь посмотреть, как он светит?
— Еще бы!
— Надо тогда костер погасить.
Егор одним взмахом сбросил огонь в ручей. Стала черная ночь.
Антонида положила камень на то место, где только что пылал костер.
— Теперь, Егор Кириллыч, жди.
Егор таращил глаза — ничего не видно.
— Скоро?
— Уже!
Камень, невидимый сначала, стал постепенно наливаться изнутри слабым голубым светом.
— Видишь?
— Вижу. Чудо какое!
Камень сиял. Голубизна усиливалась и незаметно перешла в зеленый цвет. Будто прилетел большой светлячок. Зеленый цвет перебрал все свои оттенки и уступил место розовому — нежно-розовому, как лепестки шиповника. Цвет жил, струился из камня, сгущался — это уже не шиповник, это пламя закатного неба.
Не больше четверти часа чудесный, весь прозрачный кристалл висел в темноте и переливался чистейшими красками радуги. За эти минуты, однако, Егор и Антонида успели вспомнить всё прекрасное, что когда-либо видели их глаза. И что-то неизвестное еще, непонятное показал им камень — что еще будет впереди.
* * *
С золотом Егор больше дела никогда не имел, хотя долго еще работал рудоискателем и обучил многих русских людей горному искусству. Они с Антонидой поженились. Впоследствии их сыновья и внуки были горняками, механиками и лесничими на Урале и в Сибири.
На месте находки Ерофея Маркова через три года — в 1748 году — было открыто богатое рудное золото. Россыпное золото открыли только через несколько десятилетий — в 1814 году.
Заслуга открытия уральских золотых россыпей принадлежит Льву Брусницыну, горному мастеру, — такому же простому русскому человеку, как Егор Сунгуров, Андрей Дробинин и Ерофей Марков.
