Младший из сыновей Акинфия Демидова — Никита — возвратился в Тулу с уральских заводов. Это была его первая самостоятельная поездка. До сих пор отец держал его при себе, воли не давал, воспитывал строго, готовя из него преемника себе по горнозаводскому делу. На старших сыновей у Акинфия надежды было мало — неудачные выдались.
Никита возвращался озабоченным: вез одну худую весть и боялся отцовского гнева. Но он не ожидал, что и его тоже встретит худая новость.
— Акинфию Никитичу приключился удар, — шептала мать, Ефимия Ивановна, вытирая слезы. — Думали, что и не поднимется…
— С чего это? — растерянно спросил Никита.
— Из Петербурга приезжал Степан Гладилов. Запершись беседовали: тайности какие-то. Гладилова Акинфий Никитич услал в тот же день обратно. Часу не прошло — повалился. Созвали лекарей, пустили ему кровь, полсотни пиявок приставили — оживел.
— Теперь-то он как? Что медики говорят?
— Вставал уж. Ноги плохо ходят, а голос вернулся. Велено, чтоб покой и тишина.
— А я, как назло, такую новость привез… не знаю, как ему и объявить.
— Нет уж, Никитушка, не тревожь его! Хуже бы не было.
Акинфий, узнав о приезде сына, потребовал его немедля к себе. В спальне пахло горьким миндалем и травой калганом. Акинфий полулежал на высокой постели. Болезнь мало изменила его — только под глазами резче обозначились серые мешки да на висках чернели плохо запудренные следы укусов пиявок.
— Докладывай, — приказал Акинфий.
— Батюшка! Всё исправно. Отложим доклад до другого дня — спеху нет.
— По порядку докладывай, — не слушая возражений, повторил Акинфий. — Начни с железа. Как большая домна?
— Большая домна идет преотлично. Дает чугуна одна за три старых.
— До тысячи в сутки доходило?
— Нет еще: девятьсот шестьдесят пудов при мне было.
— Как азиатский караван?
Никита заявил, что железные караваны отправлены удачно в обе стороны: по Чусовой — в столицу, по Тагилу-реке — на Восток. На Невьянском заводе идет отливка пушек, ружей, ядер. Выделывается листовое железо и жесть. Медь из Колывани получена, льются медная посуда и колокола…
— А якоря?
— Весь заказ успели отлить, проковать и с весенним караваном отправили.
— Добро. Что Прокофий делает? Планты сажает?
— Как водится. Еще песни записывает: нашелся старый казак, много знает сибирских песен. Он поет, а Прокофий пишет. Но делу от того никакой помехи нет, — брат заводы блюдет изрядно.
— Какие есть чрезвычайные новости?
— Ничего чрезвычайного.
Акинфий приподнялся на локтях, подергал усами и спросил грозно:
— А золото?
— У нас тихо, — уклончиво ответил Никита.
— А в Катеринбурге?
— Простите, батюшка, не хотел вас тревожить, — да вы уж знаете, видно!.. Верно, под Екатеринбургской крепостью открылось песошное золото.
Акинфий опустился на подушки. Хрипло пролаял;
— Это Гамаюн!.. Его дело!. Обманул Мосолов, не избыл Гамаюна, как обещался!
Снова привстал.
— Что ж ты уехал оттуда? Какой ты Демидов? — от опасности убежал! Надо отбивать. Может, еще не поздно. Мо…
— Батюшка! Батюшка!
Акинфий, почернев, махал ему рукой — уходи!
Никита выбежал звать лекарей.
Поздно вечером Акинфий опять вызвал сына.
— Не в спальню, в большой кабинет пожалуйте, — предупредил дворецкий.
Акинфий Демидов в застегнутом на все пуговицы камзоле, при парике, стоял у большого стола, накрытого зеленым бархатом. На столе — окованный медью ларец. Никита знал: в этом ларце хранятся самые важные бумаги.
Не садясь Акинфий откинул крышку ларца, вынул лежавшую поверх бумаг увесистую золотую чашу.
— Гляди, — чаша эта отлита из первого добытого в Невьянске золота. Как раз в год твоего рождения.
На подставке чаши блестела вычеканенная надпись: Sibir 1724.[89] Родился Никита в пути, на берегу Чусовской, против Камня Писаного. Акинфий не раз напоминал сыну об этом, приговаривая в шутку, что настоящие Демидовы должны рождаться и умирать в дороге.
— Столько лет сберегали золотые россыпи, — неужто теперь попуститься?
Акинфий извлек из ларца свернутую вчетверо, пожелтевшую от времени бумажку:
— Читай. Деду твоему собственноручно писано императором Петром Алексеевичем.
Никита прочел вслух:
«Демидыч! Я заехал зело в горячую сторону; велит ли бог видеться? Для чего посылаю к тебе мою персону; [90]лей больше пушкарских снарядов и отыскивай, по обещанию, серебряную руду. Петр»
— По его сталось. Серебряная руда отыскана мною на Алтае и объявлена прошлого году его дочери Елизавете Петровне. Квит, ваше величество!.. Думаешь, я бедней стал, когда серебро алтайское отдал? — Порылся в ларце, достал бумагу с большой сургучной печатью. — Именной указ. Читай-ка! Он стоит Колывано-Воскресенских заводов со Змеиногорским рудником.
Указ был краток:
«Ежели где до Акинфия Демидова будут у касаться какие дела или от кого будет в чем на него челобитье, о том наперед доносить Нам, понеже Мы за его верные Нам службы в собственной протекции и защищении содержать имеем. [91]Елисавет»
— Кто захочет на меня в донос пойти после такого указа? Серебро уплыло, зато мы золото будем теперь мыть без прежней опаски. Как ты думаешь?.. Что молчишь?
— Конечно, батюшка.
Акинфий вывалил на бархат целую пачку бумаг. Он что-то искал и не находил.
— Это что?.. Грамота о присвоении дворянского достоинства и описание герба… Немногого стоит… Мишура! Отец, Никита Демидыч, до конца жизни не принял дворянства. Любил фундатором зваться, неписанное в герольдиях звание, по-латыни значит: строитель… Вот он, демидовский герб! Гер-ральдика!..
На куске пергамента яркими красками был изображен затейливый герб. Каждый рисунок на нем имел символическое значение. Шишак обозначал, что Демидовы ковали для государства оружие и тем способствовали его неуязвимости. Три зеленых рудоискательных лозы — открытие новых рудоносных земель. Молоток — горный труд.
— А что по геральдике значит золотая полоса поперек щита, — забыл… Но только не открытие золота, нет…
Без всякого почтения кинул пергамент обратно в ларец. Пусть спеет. Молодые гербы только смешат старинных родовитых дворян да князей. Демидовскому гербу и двух десятков лет нету. Через два века, пожалуй, будет чего-нибудь стоить, — ежели, конечно, демидовское богатство не умалится.
— Нашел!.. Вот что мне надо: завещание! Это копия, подлинное у нашего стряпчего.[92] Сними-ко со свечей, не видишь: нагорело. Все заводы и промысла останутся тебе, Никита. Ты в демидовскую породу, хотя и щенок еще. Дело дробить нельзя — захиреет. Твоим братьям только дом а и деньги… да на, читай сам!
По завещанию Никите отходили четырнадцать уральских заводов, три алтайских, три нижегородских, один тульский и соляные промыслы на Каме. Вместе с заводами в его власть переходило одиннадцать тысяч приписных к заводам крестьянских душ. Собственных крепостных было еще больше, но ими Никита должен был поделиться с братьями и матерью. Сестра уже выдана замуж и выделена. Из двадцати четырех домов в пятнадцати разных городах часть тоже наследовали братья. Им, Прокофию и Григорию, отцовскою властью приказано быть своею долей довольными, никаких споров не затевать и через суд дележа не искать…
— Дочитал? — нетерпеливо спросил Акинфий. Собрал все бумаги, спрятал в ларец, хлопнул крышкой и сел за стол. — Помирать я еще не собираюсь. Все докторские зелья я выкинул в нужный чулан. Почему я тебе показал духовную?[93] Чтоб ты рос хозяином, заботился бы о деле неослабно…
— Да я и так, батюшка!.. — засмущался молодой Демидов.
— …стоял бы за свое имущество, как зверь, вот что. Мое — самое святое слово… О золоте теперь. Пока катеринбургская находка не ушла из приказных рук, большой беды нет: можно повернуть по-своему. Не поскупись, где надо, — и золото станет медью, медь железом, а на месте железа — фук! Ничего нет! Не раз и не два приходилось такие переверты делать. Противны, мне приказные буки, но не страшны. Вот ежели в народ уйдет… — тогда не поправишь. Обучится десять-двадцать гамаюнов золотые пески промывать, — и пойдет! По всем логам и речкам вокруг Невьянска золото почти поверху валяется. Никакими заплотами не обнимешь… Ну, хозяин, что теперь ладить надо?
— Ехать обратно на заводы и стараться Главному правлению ту дорогу к золоту пресечь.
— Ехать, да. А ты сюда прикатил. С месяц времени упущено.
— Доложить вам и посоветоваться хотел…
— Советоваться… Тупо сковано — не наточишь, глупо рожено — не научишь… А с Гамаюном как поступить?
— Батюшка, ведь не Гамаюн открыл золото!
— Что ты мелешь?
— Я думал, вам из Петербурга про все донесли. Открыл шарташский раскольник Ерофей Марков, простой мужик. И было это еще в мае…
— Они там целую фабрику промывальную поставили, поди? Народу много согнали в работы?
— Нет, как добыли спервоначалу два или три кусочка кварца с золотом, что в берг-коллегию посланы, так больше ничего и не нашли. Они мыть вовсе и не умеют: ищут рудную жилу.
— Гамаюн-то умеет.
— Его в городе не было.
— Кто из горных офицеров командует на расшурфовке?
— Порошин со штейгером Вейделем.
— Оба толковые горщики, да рассыпных крушцов не добывали и взять не умеют. Добро… Опасен, выходит, для нас один Гамаюн… Ну, Мосолов, Мосолов! Никакой совести у человека нет: за два года не мог избавить нас от паршивца!.. Позови ко мне Семена Пальцева. И соберись в дорогу: завтра на рассвете едем в Невьянск.