Теснота в тюремной каморе. Двадцать колодников набито в маленькую каменную клетку. Один подле другого вплотную на полу сидят. Днем, в жару, дышать нечем.
Кадушку воды выпивают сразу — только принесет ее тюремный солдат. Потом долго бранятся, требуют еще воды. Между собой днем разговаривают мало. Какие разговоры, когда язык во рту, как шершавая деревяжка, а в висках бьют кувалды.
Но вечером, чуть дохнет через решетку оконца прохлада, колодники оживают, слышны говор и смех.
В каморе все потешались над молодым колодником Киршей Деревянным. Он первый раз в тюрьме, все ему ново. Взяли его в Шайтанке вместе с разбойником Юлой по доносу приказчика.
И Юла сидел в той же каморе — один из всех прикованный цепью к стене. Хоть и бесславно попался на этот раз разбойник, но над ним никто не смел подшутить. Помнили его прежние дерзкие побеги, завидовали его бесшабашности. Юла и теперь не унывал, хвалился, что скоро будет на воле.
Сноп лунного света проник через оконце, отпечатал на камнях стены резкую тень решетки. Колодники заговорили о разных волшебных способах побега. Начал кто-то с рассказа о колдуне, который свил из лунного света веревку и по ней ушел из башни. Другой знал историю еще лучше — как арестант нырнул в миску с водой, а вынырнул в соседней речке.
Заговорил Кирша Деревянный.
— Такие есть люди, — сказал он, — когда месяц в небе полный, на них такое находит: ночью встают, идут с закрытыми глазами, по жердочке через пропасть перейдут. Ежели дверь на запоре, сквозь щелочку пролезут, ничем их не удержать.
Колодники того и ждали. Загоготала вся камора.
— Вот бы тебе, Кирша, так!
— Давай, ребята, попробуем! Пихай его головой в щелочку!
Кирша волновался и сердился. Но чем больше выходил из себя Кирша, тем больше над ним издевались. Один кончал-другой подхватывал.
Потом все сразу надоело. Бросили Киршу, заставили колодника Дергача, недавно посаженного в камору, рассказывать, за что он сюда попал.
— Совсем безвинно, братцы, — начал Дергач. — То-то и обидно. Не тать я и не разбойник, не в обиду вам будь сказано, а уж сколько лет по подвалам да острогам маюсь. Подержат да выпустят. И теперь скоро выйду-верно говорю. Потому что вины за мной никакой нету. Ишь вот, левого уха нехватает, из-за того и страдаю. Не палач обкарнал — несчастье мое.
Двадцать колодников набито в маленькую каменную клетку
«Нижегородский я, государственный крестьянин. Здесь, в крепости, с самого начала работал на проволочной фабрике, проволоку волочил. Кто видал наш станок, так знает: проволока из дыры змеей вьется, знай подхватывай клещами да заправляй в другую дырку, поменьше. Наматывается проволока на барабан. Его водяное колесо крутит. Ну, бывают обрывы, тут не зевай — живо палец, а то нос обрежет. Беды много с ней бывало. Одному мастеровому дыханье перерезало, своей кровью захлебнулся. А мне вот ухо левое напрочь. После того страшно мне стало к станку подходить. Боюсь и боюсь. Попросился, чтоб отпустили домой. До самого генерала Геннина доходил. Все-таки отпустили. Попросил я такую бумагу, чтоб написано было, каким я способом уха лишился. И пошел в Нижегородскую губернию. Я ведь еще пимокат, везде работу найду. Так и шел. Струна с собой. Где у хозяйки овечья шерсть накоплена, там я и пимы катаю. Ладно. Бумага та мне шибко сгодилась: куда ни приду, видят уха нет, ночевать не пускают — спрашивают черный отпуск[7]. А это вот что…»
— Ладно, — перебил рассказчика Ивашка Солдат, — не учи ученого. Знаем без тебя, что за черный отпуск. Можешь дальше баять.
— Ну вот. Покажу я бумагу, приведут грамотного, — все и видят, что я не из тюрьмы. Так ладно все шло, да в одной деревне хозяйка добрая попалась. Постирала мне портки, а бумагу я забыл вынуть, и стало ничего на ней не видно. Я и такую показывал. Грамотных мало. Кругляшок на месте печати еще проглядывает — верили. А потом бумага совсем развалилась. Тут и началось: больше с колодниками ночую, чем по избам. Едва добрался до дому, чуть не каждый день хватают. Ну ничего, покажешь, как проволока по щеке прошла, на плече след выжгла, — подержат да выпустят. Бумагу новую просил в каждой тюрьме. Нет, не дают. Вот и сижу.
Кончил Дергач. Помолчали. Юла в своем углу завозился, сказал недовольно:
— Эк у тебя, дядя, терпенья сколько! Уж муку принимать, так было бы за что…
— А по мне, была бы совесть чиста, — тихо возразил Дергач. — Ежели чем обидел, простите.
— Чего там совесть! Спина у всякого есть, это верно. А совесть… Мутит меня от таких людей.
Кирша Деревянный подобрался к Юле, сел около него на колени.
— Юла! Бежать будешь, возьми меня с собой. Я к тебе в товарищи иду. Берешь, что ли? Хватит крестьянствовать, подь они все к чомору!
— Видно будет, — ответил Юла довольным голосом.
Кирша сел на солому.
— Расскажи чего, Юла! Про себя скажи. Вот как ты с воеводы шапку соболью содрал.
— С воеводы? — с недоумением переспросил разбойник. — Какого воеводы?
— А с кунгурского. С князя-то. Уж все про то бают.
— Князя? — Юла все еще не понимал и глядел на освещенное луной восторженное лицо мужика. Потом спохватился:-Много их было разных… Чего рассказывать-то, раз и так все бают.
— Ты тогда один был? — не унимался Кирша.
Юла ничего не успел ответить. В дверях застучал и завизжал ключ. Вошли два караульных солдата, встали у входа, а из-за их спин кто-то громко позвал:
— Макар Воробьев, прозвищем Юла!
— Я, — глухо ответил разбойник.
— Выводи, — скомандовал голос.
— Он на цепке, ваше благородие, отомкнуть надо.
Надзиратель с фонарем вошел в камору, перешагнул через много ног, долго звенел ключами, выбирая. Колодники молчали и ни один из них не встал.
— Скоро там? — торопил голос.
— Готово… Иди ты!
Юлу увели. Дверь захлопнулась, опять провизжал ключ.
— Направо, — тихо сказал Ивашка Солдат, прислушиваясь к шагам.
— Куда его? В другую камору? — спрашивал Кирша Деревянный.
— Ужинать повели! — буркнул Ивашка, и по каморе прокатился облегчающий смех.
— Нет, вправду?
Ему отвечали шутками. Сжалился только один Дергач.
— Известное дело, куда ночью водят, — сказал Дергач, — к заплечному мастеру. Пытать будут.