Маремьяна мыла, скоблила с хрустом скользкие грузди. Это Егорушка по пути из Шайтанки насбирал. Мучицы всегда в запасе немного есть, — вот и пирог к празднику.
— Ну, как ты со своим учителем, по-прежнему в ладах живешь? — спросила она сына.
— Сергей Иванович теперь переменился шибко. В хозяйские хоромы переехал. Поступает гордо. Денщика взял. Раньше простой был. Лежит, лежит в горнице, да чего-нибудь и выдумает. Раз как-то засмеялся он. Я спросил, что с ним. А он: «Мне, говорит, видение было, будто Татищев на четвереньках бегает по берегу и лает, а я его вицей в воду загоняю». Хохочет-хохочет. И не поймешь — сон ли видел или сам выдумывает. А теперь вовсе другой стал, как кушвинскую руду открыл. Всем хвастает, что без него та гора Демидовым бы досталась.
— Ты на той горе и был, Егорушка?
— Ага, обмерять посылали. Да чего там и обмерять — без конца руды, во сто лет не извести.
Егор вскочил с лавки, повертел в руках самодельный кузовок — бросил попробовал вынуть расшатавшийся кирпич в углу печки-оставил, взялся за шапку-и положил опять на место.
— Мама, знаешь что?… Я стану руды искать. Такую же гору найду, как Чумпин. Еще много диких мест осталось. Как на ту гору поднялись мы да поглядели-дороги, что ниточки, да и тех не видать. Сегодня же снесу прошение в Контору горных дел. Чтоб отпустили в рудоискатели. Сергей Иваныч не держит. Резолюцию наложил. Если и Контора отпустит, пойду я к Андрею Дробинину на Осокина завод. Возьмет Андрей в выучку-ладно. Не возьмет-еще кого другого найду. У Демидовых в Тагиле рудоискатель был, Козьи Ножки звать его, он теперь на Алтае. Вот искатель! Да к демидовским не сунешься… Ну сам буду учиться. Очень руды нужны казне. Я написал, что уж немножко умею искать и камни узнавать. Как, мама, полагаешь, отпустят?
— Отпустят, отпустят. — Маремьяна вздохнула.
— А ты сама как? Советуешь?
— Дай тебе создатель, Егорушка. Коли уж так загорелось, разве можно держать!
— Мама, мне в крепость надо. Скоро вернусь.
— Ночевать останешься?
— Да.
В Конторе горных дел Егор отдал свое прошение подканцеляристу, что ведет «журнал входящих бумаг». Старик подканцелярист подложил прошение под низ пухлой пачки бумаг — в очередь.
Егору не хотелось уходить. Подтолкнуть бы как-нибудь бумажку, чтоб скорей шла. Еще затеряют тут, вон сколько бумаг! Примерился взглядом к подканцеляристу: «будет ли разговаривать?» — Что нового, господин… господин… — Егор не знал, как обратиться.
Старик поднял глаза от книги на Егора, пожевал губами, оглядел с подозрением. Нет, придраться не к чему — стоит почтительно и смотрит так же.
— Новое… Новости каждый день бывают. Кому какие нужны… тьфу, тьфу. Вот буквы упразднили — новость. Ижицу, кси, зело. Переучивайся на старости лет.
Говорил ворчливо, а в промежутках между словами все поплевывал губами: чуть слышно — тьфу, тьфу. И оттого казалось, что старик всем на свете недоволен.
— Рудоискатели нужны ли? Отпускают ли служилых людей на поиски? Вот о чем любопытствую, господин… советник, — лисьим хвостом вильнул Егор.
— Меня вот Алексеем зовут… тьфу, тьфу… — разгорячился вдруг подканцелярист. — Так собственное святое имечко пиши не так, как пятьдесят восемь лет… тьфу, тьфу… писал, а с «како» и «слово». Вместо «зело» — «земля». Почему? Тьфу, тьфу! Ижицу мне не так жалко, все-таки. Она же и редко пишется. А почему кси изъяли?
— Действительно, господин… советник, как же это без кси, посочувствовал Егор. Такая буква красивая была. Может еще вернут. А как же насчет рудоискателей?
— Рудоискателей?… Было, помню, от Акинфия Демидова отношение: просит вернуть ему двух иноземцев, штейгеров-рудознатцев. Он их для себя выписал, а его превосходительство…
Подканцелярист остановился, с новым подозрением взглянул на Егора. Кто-то подошел с прошением. Подканцелярист сердито вырвал бумагу и сердито сунул под пачку.
— И что? — вкрадчиво шепнул Егор, когда проситель отошел.
— Известно что… тьфу, тьфу… — по дороге их перехватил, велел казенную работу делать.
— Что же главный командир ответил? Вернет рудознатцев?
— Это мне неизвестно. Спроси на «исходящем журнале», тьфу, тьфу, тьфу… коли скажут.
Егор отошел, размышляя о старике. Вот человек, который у всякого дела знает только одну половину — «входящую», а что из дела получилось, — никогда не знает.
А рудознатцы, те — похищенные… — это заковыка. Теперь у Татищева умелые искатели прибавились. Для прошения сунгуровского как раз невыгодно. Или отобьет их Демидов?
В Правлении заводов сегодня большой день: вернулся с Алтая майор Угримов с командой. Тоже по демидовскому делу ездил. Отбирал в казну акинфиевы свинцовые рудники. В них оказалась серебряная руда, а Демидовы это скрывали. Татищев с разрешения императрицы Анны забрал рудники в казну.
Егор порадовался этому, — он был за Татищева. Еще бы! Весной в эту самую палату он пришел жалкий и насмерть запуганный, а теперь ходит, как равный, никого не боясь, вступая в разговоры.
У крыльца правления заводов Егор увидел на телеге шайтанского целовальника. Спросил, когда тот возвращается в Шайтанку, не подвезет ли его?
— Сегодня, часов в пять, — сказал целовальник. — А подвезти — отчего не подвезти. На дороге пошаливают, к дому поздновато доберемся, вдвоем-то веселей будет.
— Мне в Мельковку сбегать надо. Если малость опоздаю, подожди на базаре, — попросил Егор.
— Ладно. «Это ловко вышло, с целовальником, — думал Егор, шагая по городу. — Завтра бы пешком пришлось сорок верст отмахать, случайная подвода не всегда подвернется». Вспомнил, что обещал матери остаться до завтра. Защемило что-то. «Ну, она рада будет тоже, что не пешком!» На бастионе над крепостными воротами часовой подошел к колоколу, отбил три часа. Егор заторопился.
Маремьяна встретила его, как всегда просияв от радости — словно век не видала. Усадила к свету, чтоб ей видно было сына, а сама хлопотала у печки да у стола. Чему-то лукаво улыбалась. Какой большой вырос! За одно это лето как вытянулся. Вон уж губа верхняя потемнела. Похож на отца Егорушка, до чего похож!
— Похлебай кулаги, сынок, вкусная.
Поставила на стол миску. Егор брал полной ложкой клейкую коричневую кулагу и глотал торопливо. От нее пахло жженой хлебной коркой.
— Ночевать-то мама, видно, не придется. Подвода нашлась на Васильевский завод, сегодня идет.
— Да что ты, Егорушка! Как же, право? Неужто не останешься?
Подсела на лавку. Руки у нее опустились.
— И пирога не поешь завтра? Для кого же я его печь стану? Не знала, Егорушка, что тебе так торопно.
— Завтра день праздничный, никаких подвод не найти. Пешком мне придется итти, — смущенно оправдывался Егор. — Целый день на дорогу надо положить. И опоздать нельзя, послезавтра работа есть с утра.
— A-а верно, верно, Егорушка. Когда надо, так надо. Что уж тут, вечером подвода твоя будет?
— Нет, скоро. Через час. Итти уж пора.
— Уж и итти! А у меня никаких подорожничков не приготовлено.
— Мама! Какие подорожники! К вечеру в заводе буду.
— Все-таки. Хоть грибы-то возьми — они уж отвареные и подсоленые. Может, кулаги в горшочке возьмешь?
Егор представил себе, как он с горшком в руках трясется на телеге, и засмеялся.
— Не надо, мама, ничего не надо.
Но от забот Маремьяны было не так-то легко избавиться. Она сбегала в огород, принесла желтых огурцов, из чулана добыла связку «ремков» — вяленой рыбы, нарезанной полосками, еще что-то увязывала, наливала, завертывала.
А напоследок Маремьяна принялась сморкаться. У Егора комок в горле задвигался.
Он посопел и сказал:
— Не поеду я сегодня, вот что!
Маремьяна обрадовалась очень, но пробовала возражать.
— Кому-то ведь обещался, сынок. Ждать будут. И пешком тоже такую даль шлепать…
— Пешком ничего. Невидаль какая: тридцать с чем-то верст. Рудоискателем буду, — все пешком по горам. А ждет там знаешь кто? Васильевский целовальник. Он нашим мастеровым всегда гнилую муку выдает. Не любят его шибко, то и боится один ехать. Пусть его ждет, так и надо. Я тебе мама, расскажу, что у нас после шипишного бунта было, страсть какая…