На месяц собирался лесничий Куроедов в горы, а проходил полтора.
Медленно двигались они с Чумпиным: надо было тщательно проверять направление по компасу, делать затесы на деревьях, измерять расстояния, много раз возвращаться в одно место, чтобы найти самый прямой, самый удобный путь. Когда-нибудь по их следам пройдет дорога, а по дороге потянутся груженные железом возы. Приходилось избегать слишком крутых подъемов и таких низин, через которые нельзя положить елани.
Не раз встречались они лицом к лицу со зверями, вброд и вплавь перебирались через извилистую Серебрянку, питались тем, что убивали стрелы охотника и длинноствольная фузея лесничего.
Наконец, вывел его Чумпин на крутой берег Чусовой к паулю оседлых манси.
Для верности лесничий, отдохнув три дня, снова отправился тем же путем обратно. К концу августа пришли они на Баранчу.
— Я тобой доволен, — сказал лесничий Чумпину. — Надо рассчитаться. Вот тебе два рубля.
Высыпал кучку монет в протянутую руку охотника.
— Чего перебираешь? Ведь не умеешь считать!
Чумпин поднял голову. Губы его дрожали, в глазах блестели слезы.
— Мосса, ойка!..
— Мало? Куда тебе деньги?
— Ын, ойка! Еще!
Куроедов поворчал, но достал кошель, выбрал еще два полуполтинника с изображением двуглавого орла и цепи вокруг, добавил маленьких серебряных копеек.
— На. Больше не проси, я с собой в леса мешков с деньгами не таскаю.
Чумпин встряхнул в горсти свои деньги. Ой, мало, — только-только Чохрыньойке долг вернуть, а уж о покупке собаки и думать нечего. И это за все — и за железную гору, и за то, что к Чусве-реке ходил? «Больше не проси, — сказал…»
Чумпин ушел в лес, прижался к стволу ели, чтобы его никто не видел, и долго, всхлипывая, плакал.
Деньги отнесены и положены в серебряную чашу перед идолом. На обратном пути, уже пройдя священный кедровник, Чумпин снял лук и выстрелил в белку, — их много прыгало по ветвям и по земле.
Белка мягко шлепнулась наземь, а стрела отскочила в кусты рябины. Охотник подобрал зверька и стал искать стрелу. Русскому, наверно, никогда и не найти бы ее в густых зарослях, а манси прямо к ней пришел, отогнул ветки с тяжелыми кистями желто-красных ягод и взял стрелу.
Развел костерок. Из белки вырезал желудок, полный кедровых орехов, продел его на палочку и стал поджаривать, поворачивая над огнем.
Потом сидел, отдыхая. Печально глядел на недалекий кедровник, ни о чем как будто и не думал, а глаза отмечали все признаки конца лета, все охотничьи приметы.
Вот проплыла в воздухе длинная паутина. Вот желтый лист свалился с березы прямо на руку. Маленький зверек койсер, с пятью черными полосками вдоль спины, прыгал в траве, посвистывал, как птица. Другой такой же нес в раздутых щеках кедровые орехи к норке. Так, значит — на зиму запасает. Вот высыпал их у норки: просушить на солнце, прежде чем убрать в кладовую. Третий койсер сушил около своей норы кучки брусники — у этого орехов, верно, уж полный запас. Если бы не так далеко от пауля, можно бы разрыть его нору — до полупуда в одной бывает самых отборных орехов. А зверек себе еще успеет набрать.
Много койсеров видно сразу. И белок много. Это предсказывает обильный соболиный промысел в начале зимы. Только бы зима наступила покруче и с ранними снегопадами. Нынче опять без собаки промышлять, трудно будет. Ту зиму искал белку по шелухе на снегу. В ясную погоду — на слух. Даже манил белок голосом: црк, црк! Ничего, откликались. Ну-ка, сейчас попробовать…
Со всех сторон застрекотали белки. Одна высокими прыжками подлетела к самым ногам неподвижно сидящего охотника. Хи-хи, прыгайте себе! Еще у вас мех не серый, только на еду и годитесь пока.
С треском и стонами прилетела хохлатая сойка. Ее охотник не любит. Лесная сплетница! Всех птиц передразнивает. Воровка тоже большая, птичьи гнезда зорит. Когда скрадываешь, зверю да подвернется сойка, — крик подниму на весь лес, зверь уж неспокоен.
Но эта сама казалась встревоженной! Она прилипала к нижним ветвям деревьев, срывалась, сверкая голубыми зеркальцами крыльев, — вообще заметно была взволнована.
Ее беспокойство заразило и охотника. О ком предупреждает сойка? Не его заметила?
А сойка пронзительно заверещала и улетела дальше, хлопая крыльями.
Вдали, там, откуда примчалась сойка, послышался гул. Он рос и приближался. ад деревьями пронеслось несколько птиц, очень похожих на сойку. Одна из них упала на верхушку кедра, поклевала шишку и с криком помчалась обратно, опять выше деревьев.
Это ронжа. Притом ронжа-разведчики. Вот кто напугал сойку! Весь год они лазают по деревьям, плохо и неохотно летают, вернее, перепархивают понизу. Но осенью — и то не всегда — собираются в стаи и перелетают на большие расстояния, от кедровника к кедровнику. В несколько часов стая очищает от орехов самую богатую рощу.
Гул стал громче и ближе. Десятки ронж показались над лесом, суетливо метались на круглых крыльях, каркали и верещали.
Чумпин встал, торопливо зашагал в сторону. Ему ронжи, конечно, ничего не могли сделать, но жутко бывает попасть в самую средину их стаи.
Не успел он пройти и двухсотен шагов, как показались летящие полчища ронж. От карканья, от хлопанья крыльев в воздухе стоял непрерывный шум.
Охотник остановился и, зажав уши, поднял голову кверху.
Небо потемнело, как перед грозой. Некоторые ронжи, самые слабые или самые голодные, сваливались на ветви одиноких кедров, но вся туча летела туда, к священному кедровнику.
Никогда не видел Чумпин такого нашествия — полчаса, час стоял он, сначала в сумраке, а потом в полной темноте, а над ним шумели птичьи тучи.
И Чумпин поднял кулак, закричал птицам злобно:
— Вы, русские ронжи! Русские! Люль — кар-хум!
Но человеческий голос был не слышен во всем заглушающем гаме и свисте крыльев.