Степан после разговора с Аграфеной Никитичной пошел к одному знакомому крестьянину.
А поначалу, вернувшись домой, он схватился было за свою несуразную голову и продержался так минут пять.
И сразу как-то всю любовь ему отбило.
"Дернул меня леший!.. Думал, и вправду она власть над собой имеет... сколько разговоров этих было".
И вспомнилось Степану, как ходил он с Груней к реке, катался на лодке. Говорила она ему, что приглянулся он ей на митингах -- слово у него горячее было, говорил он о рабочем правлении, обо всем мире говорил, о небесных пространствах, о происхождении человеческой жизни, -- обо всем, что сам только-только увидал и о чем в книжках прочитал. Видела Груня, какой огонь идет от этого человека -- умытого горем, покареженного судьбой. И хоть уродлив он был, но от его уродства все эти слова железом блестели. И потянуло Груню к нему, как на рельсу.
И вот думает Степан: "Далась ей эта карга чертова!.. Да что в том, что мать, -- другая мать хуже врага. Ехидная баба! все норовит в самое робкое место куснуть".
И вдруг пропадал Степан без мыслей. Жалко делалось Груню и такой родной представлялась она, словно вот тут рядом дышала своей лаской и теплом распадались ее губы.
-- А, черт, плюну думать об этом. Пойду к Ипатычу. Да еще надо на площадь к дикту сходить. Вот золотое мое дело, -- это мне не изменит...
Степан заломил картуз на голове, толкнул дверь и с сердцем ее захлопнул.
"Чего я тут с бабами растюрился! Завтра в городе буду, засяду доклад писать, такой сварганю, -- весь уезд будет налицо, как рота на плацу... Ну и жарит сегодня, а, впрочем, и ветерок свежит".
Степан тем же путем, что накануне, миновал ограду и сошел в ложбинку. В ложбинке, в густой траве, сладко журковали кузнечики, из соснового леска тянуло смоляным засушьем. На тропке Степан повстречался с деревенскими ребятами. Они отошли в сторону и один негромко сказал другому:
-- Вот дядька чудной, погнулся как.
Степан слышал это, моргнул крепко, но не озлобился.
Захотелось тогда Степану человеческих слов послушать, пустить душу пламенем.
Ипатыч, ровный, добреющий мужик, встретил Степана в сенях.
-- А, Степан Иваныч, пожалуйте!
Зашли в избу.
-- Садитесь, Степан Иваныч, гостем будете.
Степан уселся, оглядел чистую горницу, -- справно жил Ипатыч. От всего, -- от лавки, от выскобленного стола, от полотенцев, от занавеси над полатями, -- как от рукомойника, свежим духом несло.
-- А ты держишься, Ипатыч, -- чисто живешь.
Ипатыч улыбнулся, руку пустил прогуляться по долгой бороде и сказал:
-- У меня, Степушка, закон такой: свинья от грязи растет, человек -- от чистоты...
Степан радостно гоготнул и закрутил перед Ипатычем веселым глазом.
-- Где же домашние-то твои? -- спросил он потом.
-- В лес подались по грибы. Подвигайтесь, Степан Иваныч, к столу, я вам малину поставлю, из Елани кум привез, счетная ягода... а, может, и поедите вместе.
-- Да нет, я сыт, Ипатыч... малины же отведаю.
После малины разговорились о делах, а через час времени собрались на базар пойти.
Дорогой, неспешно ступая по мягкой пыли, Ипатыч говорил:
-- Я в нашу, сельскую-то коммуну, если по совести, не верю, а верю в вашу коммуну -- городскую. Мужика надобно знать, -- он волком по земле ходит и над городом вашим, как волк над селом, стоит и зубами ляскает.
И своему-то мужику дает мужик лапоньку, а сам себе думает: "может я его этой лапонькой к земле пригну". Где же тут коммуна? А вы, городские рабочие, своим куском все как-то довольны, а до общего куска голодные, словно общий-то кусок сытнее.
Ипатыч глянул на Степана по мягкой своей манере. Степан серьезно слушал и глазами мысли перед собой считал:
-- Наврал ты на мужика-то, Ипатыч, -- сказал он, выслушав друга, -- ведь ты, вот, тоже мужик.
Тем временем вышли они на площадь. Ипатыч без ответа оставил Степановы слова и заговорил о другом.
-- Пообтаял базар-то. Вон там, глядите, народ-то, это у щита вашего... вон-вон к церковной ограде. Только, видать, все газеты порастаскали, не белеет что-то.
Степан, увидев дикт, вытянул голову и прирос глазом к далекому щиту.
Пошли мимо возов. Базарный люд видел, что люди идут бездельные, присматривался. Больше в спину да с боков смотрели, а спереди взглядывали исподлобья -- меж делом -- и все же глыбко смотрели, упористо. Главное, на Степане останавливались -- чуден больно человек-то: нескладный, вихлястый и уж очень шершавый, видно. Идет плечами перематывает, на людей не смотрит.
-- Вот лихо одноглазое, -- сказала вдогонку Степану какая-то баба.
-- Да, глаз-от в нем один, -- добавил мужик с соседнего воза, -- один глаз-от, да видать, гербовый.
Миновав возы, подошли к дикту. У дикта еще стоял народ. В самом заду рыжий стоял и другой -- с черной бородою. А на самом переду белесый мужичонка с ноги на ногу переминался.
Степана узнали еще раньше, чем он подошел. Шел он спокойно, и только чудно ему казалось, будто не газета на дикте, а дерюжина какая-то висит.
Уже с опаской подошел Степан ближе и остановился. Ипатыч стал позади его. Степан так и врос глазом своим в дерюжину, которая действительно висела на столбе. На дерюжине дегтем было расписано:
Коммунисты-лодыри
приличьев не знают
гонение на церкву учиняют
белиц монастырских портят
по монастырям шкодют
самих бы носом ткнуть.
А под этим подпись:
Коммунист Ткачев
Степан глазам своим не поверил. Взгляд у него очерствел было, а потом волчком закрутился. Кругом же тишина: народ молча стоит, деготь поблескивает на солнце, а за столбом, у белой ограды, парни режутся в карты на зеленой травке.
Степан кинул взглядом в толпу. Те, что напереду стояли, подались назад, двое совсем прочь пошли. Другие же глазами поникли, ждут.
Степан опешил только на время. Потом быстрым шагом, так, что весь корпус шатуном заходил -- вот-вот соскочит -- подошел прямо к столбу, руку к дерюжине протянул и содрал ее начисто с газетного поля. Содрал, с размаху в землю бросил и ногой пнул. Глянул потом на народ -- один только белесый мужичонка и смотрел на него. Глянул и не стерпел -- матюкнулся.
-- Ну, -- крикнул Степан, -- скажу начисто, если бы проведал я, чьих рук эта контр-революционная работа, -- трех пуль не пожалел бы, в самую бы душу всадил.
Крикнул это, плюнул на дерюгу и прочь пошел. За ним было белесый сорвался, да рукой махнул -- не догнать. Тот же, что с черной бородой, опять налился кровью, хотел видно еще что-то присудобить Степану. Постоял так с минуту, потом трехфунтовую гирю из кармана вынул, погрозил вслед.
-- Будь тебе неладно! Опешило дурачье-то все, а то отведал бы. У-у...худая!
Рыжий же крупным шагом к белесому мужичонку подошел и на нем злобу сорвал -- в'ехал ему ладонью по шапке:
-- На, стерва, получай... из-за тебя все.
Мужичонка задрожал весь, будто броситься хотел, слеза в глазах у него закипела, но посмотрел только на рыжего, -- без дыханья посмотрел, всеми глазами.
Степан же, никуда не заходя, вышел прямо за село. Никаких мыслей у него в голове не было и не помнил он, как шел. Внутри все кипело, словно в котле припертом. И только когда увидел Степан, что он на большой дороге, которая меж лесом поднималась в горку, опамятовался он и встал.
"Что-ж это я натворил? -- подумал Степан, ухватившись рукой за пиджак. -- Теперь, ведь, по всему уезду разнесут, до Грая дойдет... и какой же ответ дашь?! Да что же, это в советском краю или где? Что же, мы у этих монастырских баб спрашивать будем, как жить нам?.. Да наплевал я на все, и на дикты свои наплевал, если темь у нас такая, если живой человек у верб этих, у купеческих заветов в плену сидит".
"Постой... постой, -- вдруг раздумчиво одернул себя Степан и сам же себе ответил, -- да чего тут стоять, я своего не передумаю, хотя бы земля под мною развернулась... На то и революция, чтобы в голове у людей просветлело, чтобы... как бишь его... ах ты, черт... чтобы самих себя одолеть, обтесать, обстроить".
Степан уже вслух рассуждал, стоя на одном месте и размашисто двигая согнутой рукой. И вдруг он поднял голову и грудью назад подался. Из леса прямо к нему не шла, а бежала, светясь на солнце в голубой кофте, Груня. Тут Степан сошел с места и огромными шагами двинулся ей навстречу.
-- Груня, откуда ты? -- крикнул он издали.
Груня подбежала, запыхавшаяся, жаркая вся, хмельная.
-- Откуда ты, Груня? -- спросил Степан снова, взяв ее за плечи.
-- Ох, Степушка, дай отдышаться... бегом все бежала, мертвая я вся... Увидала, как уходил ты, не смотрел никуда, страшенный такой... Ой, перепугалась я, думала -- вышло нехорошее что, да вот и побежала, обходом, через лес, чтобы не увидели.
Степан обнял Груню, потеплела она в руках у него.
-- Да, нехорошее вышло, -- ответил Степан, -- да пустое это все, раз ты со мной... Чего ж делать надумала?
Груня лицом к Степану приникла и молчала.
-- Со мной пойдешь, што ли?
-- Пойду с тобой, -- не подняв лица, тихо-на-тихо ответила Груня и вся краской затеплилась.
Источник текста: Перевал: Сборник. М. Молодая гвардия. 1927. Сб. 5.