Громко ругаясь, щедро раздавая направо и налево оплеухи и зуботычины, надзиратели собирали в дортуарах мальчиков на прогулку.
Предстояла нелегкая задача: снять со всех праздничные платья и новые сапоги и переодеть в буднишнее. Дети были возмущены. Никому не хотелось расстаться с приличной, щегольской одеждой, хотелось хоть денек пофрантить в ней и не надевать на себя всю эту штопанную и перештопанную, латанную и перелатанную, грязную, заношенную рвань, вороха которой принесли из цейхгауза сторожа.
Маленьких и слабых силой раздевали и одевали, но те, что постарше, не сдавались и против силы действовали силой же. Громче всех кричал и яростнее всех размахивал кулаками Костька Ефремов.
-- Подойди только, -- огрызался он на наступавшего на него сторожа, -- не буду переодеваться -- и конец! -- И подзуживал Сеньку. -- Чего молчишь? Смиряга какой, подумаешь! Видно, все про тебя наврали!
Сенька держался в сторонке, не зная, что делать. Он еще не разобрался в этом новом, неожиданном обстоятельстве. Снимать новое платье ему не хотелось ужасно, но и не хотелось скандала, шума, карцера и побоев. Еще слабый после болезни, тотчас после сытного, вкусного обеда и горячего шоколада, который он пил первый раз в жизни и который ему показался необычайно вкусным, он не был расположен к борьбе. Хотелось тишины, отдыха, покоя. Хорошо бы было взять красивую книжку с картинками и сесть с нею куда-нибудь в уголок.
Тихие размышления Сеньки внезапно были нарушены полетевшим на него узлом.
-- Эй ты, ворона! -- крикнул один из надзирателей. -- Чего спишь? Надевай свои лохмотья.
Сенька увидел рассыпанные перед ним знакомые ему вещи, и среди них особенно оскорбительны и обидны, и неприятны были ему его опорки. Вид их сразу разрешил его недоумение.
-- Сам надевай! -- крикнул он. -- Мне казенное должны давать.
-- Ах ты, нищий этакий, -- не остался в долгу надзиратель. -- Без году неделя в заведении, и туда же, казенное! Тебе две недели свое полагается носить, пока не сошьют все.
-- Много тут нашьете, это и видно, -- отпарировал Сенька, -- вишь какую кучу дряни выволокли! Срам людям показаться!
-- Небось, -- примирительным тоном сказал надзиратель постарше, -- в пальтах пойдете. Под пальтами никто не разглядит, что на тебе там надето.
-- А опорки? -- со слезами в голосе крикнул Сенька.
-- А что ж вам новые сапоги дать, по сырости-то трепать? Господа какие нашлись. Да кто еще вас увидит тут? Город это, что ли? На улице-то окромя ломовиков -- никого.
-- Не будем переодеваться! -- галдели мальчики, -- Ребята, становись в стенку.
-- Стекла бить! Стекла бить! -- послышались голоса.
У Сеньки загорелись глаза. Первый коновод и застрельщик, каким он всегда был на воле, с неудержимой силой заговорил в нем, и грозно и звонко пронесся по комнате его призыв:
-- Стекла бить!
Вдруг его сильно толкнул в спину Костька. Сенька обернулся. Костька схватил его за руку и с силой потащил за собой.
Надзиратели уже успели запереть на замок дверь в коридор и, наступая на мальчиков, старались оттеснить их от окон к противоположной стене. Те вдруг, подняв кулаки, бросились на них.
Костька уже успел вытащить Сеньку в соседний дортуар, где их поджидал еще мальчик.
Бледное, острое лицо его, с лихорадочно горящими глазами и яркими алыми пятнами на ввалившихся щеках, поразило Сеньку.
-- Удрал из карцера, -- восторженно сказал Костька, указывая на него Сеньке. -- Это -- Семенов. Мы его всюду в первую голову.
За стеной происходила отчаянная свалка.
-- Выпустили меня, -- сказал Семенов, -- лазаретные. Ключ, говорят, украли у сторожа. Они с фершалом и палатными надзирателями все пьяны. Девчонки из лазарета уже все убежали. Теперь только нас ждут. Айда потихонечку.
Они выбрались в пустой длинный коридор.
-- Коли кто попадется, -- сказал Костька, -- не робей. Скажем, что в цехгауз за картузами послали.
Но не встретилось им ни души. В кухнях и на квартирах у мелких служащих шло пирование, как и у начальствующих лиц.
В лазарете стояла мертвая тишина. В десять часов сделал доктор обычный обход, и тотчас же после него сестра ушла к себе на квартиру. Ничто не предвещало катастрофы. Как всегда, лазарет сиял педантичной чистотой, и больные вели себя так хорошо, как никогда. Если бы высокие гости вздумали заглянуть в палаты, они всюду нашли бы образцовый порядок. Но надо было ожидать, что они не заглянут туда, если Андрей Иванович найдет лишним утруждать их внимание. Впрочем, на всякий случай самых буйных и запальных детей поместили на заразном отделении, куда высокие гости не попадут. Дежурному надзирателю скоро надоело отбывать свою скучную повинность. Успокоенный покорностью и повиновением порученных ему детей, он решил, что не будет большой беды, если из лазарета он спустится только вниз по лестнице в квартиру сторожа. Там тоже предполагался пир, и туда уже давно отправился фельдшер.
И вот тогда-то, оставшись господами положения, дети начали приводить в исполнение свой план. Первые собрались девочки. Из лазаретной шкапной выбрали платья, оделись и впятером по черному ходу через двор пошли в парк. Сонька не захотела идти с ними. Она дала девочкам все инструкции, двадцать раз повторила им, куда идти и что отвечать, если они попадутся, и объявила, что сама уйдет с мальчиками. Ее тревожно-романтическая натура жаждала довести дело до конца, насладиться его завершением, убедиться в его благополучном исходе. Она хлопотала, суетилась, волновалась, дрожала, трепетала, но не от страха. Она ничего не боялась. Поистине, это была душа всего заговора. Она всем распоряжалась, всем управляла, всем давала наставления, всеми командовала. И все вдруг почувствовали и признали в ней руководительницу. Без шума и торопливо скользила она по палатам и коридорам, помогла одеться и выпроводила девочек, выкрала из лазаретного цейхгауза платье мальчиков, разобралась в нем, каждому дала то, что ему следовало. Она же потребовала, чтобы выпустили Семенова из карцера, и научила, как это сделать. Все, по-видимому, благоприятствовало давно задуманному плану к побегу, и особенно благоприятствовало то, что начальство, чтобы избавить себя от лишних хлопот, вздумало поместить в лазарет самых непокорных в день приезда попечителя.
Наконец все было готово. Девочек выпроводили. Из окна лазаретного коридора Сонька смотрела, как они переходили двор, тихо, не спеша, все пятеро держась за руки, пока не прошли через калитку в парк. Там им никто уж не мог помешать.
Теперь дело было только за мальчиками. Все уже были одеты и одетые лежали под белыми тканьевыми одеялами, каждый на своей койке. Нужно было только подождать остальных. Семенову было поручено пробраться наверх, вызвать Костьку и Сеньку, запастись для всех картузами и явиться в лазарет.
Они пришли скоро, скорее, чем их ждали. Помогла поднявшаяся из-за платья свалка. Сонька спрятала их в шкапной и торопливо стала одеваться. Она действовала, как капитан на гибнущем корабле, заботясь о спасении всех и готовясь спасаться последней. Мальчики слушали ее беспрекословно. Невольно уступили они перед той бурной энергией, непреклонной решимостью, бесстрашием и хладнокровием, с какими действовала Сонька. Наконец в последний раз обежала она все углы, постояла у всех дверей и, убедившись, что ничто не предвещает опасности, подняла всех и приказала им по очереди, пара за парой, потихоньку спускаться вниз. Теперь в лазарете оставалось только четверо: Сонька, Семенов, Костька и Сенька. Она вывела их из шкапной, и все вместе они пробрались в самый конец коридора, к выходным дверям. Все вошли в последнюю палату, самую просторную и самую светлую, куда почти никогда не клали больных и которую даже принято было называть образцовой.
Все четверо прислушались. Было тихо-тихо. Лазарет точно вымер. Откуда-то глухо и издалека донеслись шум и крики.
-- Это они с дядьками там воюют, -- сказал Сенька насторожившейся, вдруг страшно побледневшей Соньке.
-- Пора! -- сказал Костька. -- Те прошли, ничего не слыхать. Пройдем и мы.
-- Идем все вчетвером, -- сказал Семенов. -- Ежели накроют, прорвемся. Эх жаль, пера нет (ножа)!
-- Есть! -- сказал Костька и вынул из кармана столовый с деревянным черенком нож. -- Тупой, а все лучше, чем ничего.
Он спрятал нож и распахнул дверь.
И вдруг Сонька вся затряслась и странно и дико взвизгнула. Глаза ее широко раскрылись, точно увидели что-то необычайное, удивительное и ужасное. Потом все лицо ее исказилось, затрепетало, задергалось, и с нечеловеческим криком, от которого мальчики испуганно попятились в стороны, она с размаху упала на пол и забилась в припадке.
-- Бежим, ребята! -- сказал Костька. -- Ее теперь не дождешься.
Все трое бросились к двери и, не помня себя от страха, стуча сапогами, забыв об осторожности, слетели вниз по каменной лестнице. Мальчики распахнули наружную дверь и в узких полутемных сенцах столкнулись с уходившим от сторожа фельдшером.
-- А-а! -- прохрипел он пьяным сиплым голосом. -- Куда это, голубчики, собрались? Марш наверх! По местам!
Костька молча ударил его кулаком в плечо и хотел пробиться вперед. Но плотный и широкоплечий фельдшер занимал почти все пространство от стены до стены, и негде было проскользнуть.
Сторож вышел на шум из своей каморки. Он едва держался на ногах и не отдавал себе отчета в том, что происходит, но в руках его была железная кочерга, и он яростно размахивал ею.
Костька решил не отступать. Он вытащил из кармана нож, высоко занес с ним руку, держа его лезвием вниз, громко крикнул:
-- За мной, ребята! -- и бросился вперед.
Сенька видел, как попятился фельдшер, как Костька проскользнул мимо него, ударив его с размаху ножом в грудь, и как фельдшер с криком бросился в сторожевую каморку, и в этот момент кинулся за Костькой Семенов, и сторож с размаху ударил его кочергой, а Семенов вскрикнул и упал.
Сенька, воспользовавшись тем, что пьяный сторож бросился за Костькой в парк, перепрыгнул через Семенова и пустился бежать. Где-то сзади послышались крик Костьки и рычание сторожа, но Сеньке было не до них.
Он выбрался на широкую прямую аллею в парке и мчался по ней, как стрела.
Уже у самого забора он остановился, чтобы отдышаться.
Было тихо. Слышно было, как шелестели сдуваемые ветром, падая на землю, листья.
Сенька постоял, отдохнул и пошел по забору, ища, где удобнее перелезть.
В углу, подле большой ямы, наполненной хворостом и листопадом, он увидел пятерых девочек. Одна из них плакала.
-- Что ж Сонька-то, -- сказала она, -- обманула, видно! Мы озябли.
-- Хотели мы перелезть, -- сказала другая, -- да высоко. Где тут перелезешь.
-- Дуры! -- сердито выбранил их Сенька. -- Не умеете на воле жить, -- нечего и бегать. Марш домой! Живо!
Девочки послушно пустились бегом к убежищу.
А Сенька выбрал в яме сук покрепче и подлиннее, упер его в заборный столб, потом стал на него, подтянулся и очутился на заборе. Там, наверху, он выпрямился, лихо подбоченился левой рукой, из-под правой зорко огляделся, широко перекрестился, присел, взмахнул руками и прыгнул с двухаршинной высоты, через наполненную водой канаву, прямо на пешеходную дорожку, что вилась вдоль шоссе.
Быстро, легко и весело зашагал по ней к городу Сенька.
Источник текста: журнал "Нива" No 29--31, 1912 г.