(1820--1850 г.).
Александръ Николаевичъ Сѣровъ родился въ Петербургѣ, на Лиговкѣ, въ домѣ своего дѣда по матери, 11 января 1820 года. Отецъ его, Николай Ивановичъ, родомъ изъ Москвы, былъ человѣкъ замѣчательныхъ способностей, тонкаго сатирическаго ума, серьезнаго образованія (оставилъ послѣ себя громадную библіотеку) и большихъ практическихъ знаній,-- успѣвшій достичь замѣтнаго положенія въ обществѣ и высокихъ чиновъ по службѣ. Такъ, онъ занималъ значительную должность въ министерствѣ финансовъ при графѣ Канкринѣ. Будучи человѣкомъ прянаго, но крайне крутого характера, онъ не могъ и не хотѣлъ никому подчиняться. Это послужило одной изъ причинъ, почему Николай Ивановичъ оставилъ службу; другая причина заключалась въ томъ, что онъ былъ подверженъ хронической болѣзни сердца. Благодаря этимъ обстоятельствамъ, Николай Ивановичъ, вышедши въ отставку, сталъ заниматься адвокатурой.
Мать композитора, Анна Карловна, урожденная Таблицъ, была очень добрая и умная женщина. Всѣ, помнящіе ее, отзываются о ней какъ о женщинѣ съ большимъ тактомъ и съ горячимъ сердцемъ. Любимыми ея дѣтьми были: первенецъ Александръ, Софья, отличавшаяся большими умственными способностями, и самый младшій сынъ, Сергѣй; кромѣ этихъ дѣтей, у Сѣровыхъ еще было трое: Юрій, Елизавета и Олимпіада. Ни отецъ, ни мать Александра Николаевича не только не были артистами, но даже не чувствовали особеннаго расположенія къ музыкѣ.
Александръ Николаевичъ Сѣровъ чрезвычайно рано сталъ обнаруживать блестящія способности. Такъ, на четвертомъ году жизни онъ уже свободно читалъ книги. Артистическая его натура стала уже сказываться въ этомъ слишкомъ раннемъ возрастѣ: онъ до страсти любилъ драматическія представленія, чему особенно способствовало то обстоятельство, что его весьма рано стали брать въ театръ. Объ этомъ фактѣ Сѣровъ говоритъ между прочимъ въ своихъ "Воспоминаніяхъ о И. И. Глинкѣ", гдѣ онъ разсказываетъ о первомъ впечатлѣніи, произведенномъ на него оперой "Жизнь за Царя": "...Въ театръ,-- пишетъ онъ,-- меня стали брать съ моего трехлѣтняго возраста и весьма часто" (Искусства 1860 г., сентябрь, No 1). Учился онъ вообще всему. весьма бойко и быстро. Пяти-шести лѣтъ Сѣровъ, пристрастившись къ естественной исторіи, прочелъ всего Бюффона. На седьмомъ году жизни онъ поступилъ въ пансіонъ г-жи Командеръ, гдѣ и пробылъ три года. Кромѣ чтенія книгъ, не только русскихъ, но и нѣмецкихъ и французскихъ, Сѣровъ въ это время особенно пріохотился къ рисованію; цѣлые дни, разсказываютъ, проводилъ онъ, рисуя звѣрей, птицъ, комнаты, садики и вообще окружавшіе его предметы. Судя по страсти, съ какой онъ предавался рисованію, всѣ предсказывали въ немъ будущаго знаменитаго живописца. Удивительно, что Сѣровъ, по словамъ супруги его, Валентины Семеновны, съ самаго ранняго дѣтства питалъ отвращеніе къ математическимъ наукамъ. Хотя родители Сѣрова обратили вниманіе и на музыкальное его образованіе, но будущій композиторъ такъ мало выказывалъ любви къ музыкѣ, что ничто не могло предвѣщать въ немъ знаменитости именно на этомъ поприщѣ. Онъ до того не любилъ играть, что его, по разсказамъ сестры, Олимпіады Николаевны, "силой заставляли садиться за рояль; рѣдкій урокъ музыки проходилъ безъ слезъ и причитаній". Первоначальные уроки игры на фортепіано стала ему давать извѣстная учительница музыки, Олимпіада Григорьевна Жебелева, на восьмомъ году его жизни. Благодаря замѣчательнымъ природнымъ способностямъ,-- а не любви въ музыкѣ,-- Сѣровъ дѣлалъ большіе успѣхи въ игрѣ, и уже на десятомъ году жизни игралъ сонаты съ аккомпаниментомъ скрипки или віолончели.
Въ 1830 году онъ поступилъ въ первую гимназію, гдѣ пробылъ до декабря 1835 года, когда онъ перешелъ въ Училище Правовѣдѣнія и поступилъ сразу въ четвертый классъ. Только къ эпоху времени, или вѣрнѣе говоря -- къ тринадцатилѣтнему его возрасту, въ немъ начинаетъ пробуждаться интересъ и любовь къ міру звуковъ; сильнымъ импульсомъ послужили игранныя имъ пьесы Моцарта, "Фрейшюцъ" Вебера и въ особенности "Робертъ" Мейербера, чудная музыка котораго не давала ему покоя. Съ этого времени онъ сталъ тщательно приготовлять уроки музыки и уже съ любовью относиться къ нимъ; но съ теоріей музыки никто его не знакомилъ. Слѣдуетъ замѣтить, что въ Училищѣ Правовѣдѣнія обращалось особенно серьезное вниманіе на музыку; каждый ученикъ долженъ былъ играть на какомъ-нибудь инструментѣ. Сѣровъ выбралъ, кромѣ фортепіанной игры, віолончель. Первымъ учителемъ игры на віолончели былъ нѣкій Кнехтъ, а впослѣдствіи его мѣсто заступилъ Карлъ Шубертъ, о которомъ Сѣровъ отзывался, впослѣдствіи, какъ о "высокомъ музыкантѣ" (письмо къ В. В. Стасову отъ 24 августа 1840 года). Шубертъ въ скоромъ времени пришелъ къ заключенію, что "въ отношеніи музыкальнаго смысла, выразительности и фразировки, Сѣровъ въ учителяхъ не нуждается",-- столь велики были успѣхи, достигнутые юнымъ віолончелистомъ. Но чѣмъ болѣе учитель восторгался успѣхами ученика и чѣмъ большіе успѣхи ученикъ въ самомъ дѣлѣ оказывалъ въ игрѣ на віолончели, тѣмъ больше послѣдній приходилъ къ убѣжденію, что онъ "не родился быть виртуозомъ"; причина была чисто внѣшняя -- физическій недостатокъ, состоявшій въ томъ, что пальцы были слишкомъ толсты и коротки.
Въ Училищѣ Правовѣдѣнія Сѣровъ пробылъ пять лѣтъ, и въ 1840 году, когда былъ первый выпускъ учениковъ, онъ окончилъ его съ медалью и вышелъ съ чиномъ IX класса. Въ этомъ же году, т. е. на двадцатомъ году его жизни, благодаря стараніямъ отца, непремѣнно желавшаго видѣть своего сына на юридическомъ поприщѣ и "карьеристомъ", что вполнѣ гармонировало съ его практическимъ взглядомъ на жизнь, Александръ Николаевичъ поступилъ на службу въ канцелярію правительствующаго сената по пятому (уголовному) департаменту и прослужилъ пять лѣтъ, до 1845 года, когда, по распоряженію министерства юстиціи, былъ перемѣщенъ въ Крымъ на должность товарища предсѣдателя симферопольской уголовной палаты. Здѣсь онъ пробылъ три года, послѣ чего вернулся въ Петербургъ въ 1848 году. Но отецъ, упорно преслѣдуя свою цѣль и не предвидя въ сынѣ не только будущей знаменитости на музыкальномъ поприщѣ, а просто считая занятія послѣдняго "пустымъ бездѣльемъ", выхлопоталъ Александру Николаевичу мѣсто на ту же должность, но на болѣе выгодныхъ условіяхъ, во Псковѣ. При этомъ слѣдуетъ упомянуть объ одномъ обстоятельствѣ, сильно безпокоившемъ отца композитора: это, именно, сближеніе Сѣрова съ нѣкоей Анастасьевой въ Крыму, которая до того завлекла молодого артиста, что не давала ему служить. Желая отвлечь его отъ вліянія пожилой кокетки (ей уже было около сорока лѣтъ), отецъ и хлопоталъ о мѣстѣ, которое было бы подальше отъ Крыма и отъ южной поэзіи... Нужно однако замѣтить, что эта Анастасьева имѣла весьма хорошее вліяніе на Сѣрова и въ особенности на его музыкальную карьеру. Тѣмъ не менѣе, повинуясь желанію отца, Сѣровъ немедленно отправился въ Псковъ, гдѣ и пробылъ два года, т. е. до 1850 года.
Такова его частная жизнь за разсматриваемый періодъ времени.
Но хронологическій перечень фактовъ изъ тридцатилѣтней жизни Сѣрова не даетъ еще никакихъ данныхъ для выводовъ о его характерѣ и способностяхъ, о цѣли и желаніяхъ, о взглядахъ и убѣжденіяхъ, объ умѣ и сердцѣ,-- словомъ, о внутренней сторонѣ его жизни. Мы до сихъ поръ только видѣли, что онъ отлично учился и служилъ. Но служба и канцелярская работа, какъ легко замѣтить и понять, не были конечною цѣлью его существованія: подъ чиновничьимъ мундиромъ жили и крѣпли иныя стремленія и иныя цѣли; тутъ ключомъ била артистическая натура; мысли, роившіяся въ его головѣ, не давали ему покоя,-- онѣ жаждали простора и свѣта. Если справедливо изреченіе древнихъ: "poёtae nascuntur, non filmt",-- то намъ кажется, что подъ общее понятіе "poёtae" можно подвести и артистовъ, и композиторовъ въ особенности: жажду творческой дѣятельности, которая кипитъ въ нихъ, и силу таланта, потовомъ стремящуюся къ внѣшнему выраженію этой дѣятельности, ни подъ какимъ покровомъ не утаишь,-- раньше или позже онѣ найдутъ себѣ исходъ и форму выраженія. Проявятся ли онѣ въ образѣ статуи или картины, или же въ видѣ литературнаго произведенія и музыкальной пьесы, это -- другой вопросъ; несомнѣнно только то, что не сегодня-завтра онѣ явятся въ свѣтъ и заявятъ міру о своемъ существованіи. Мало того, куда бы ни направляли эти способности, къ какой бы дѣятельности ихъ ни примѣняли,-- естественный ихъ ходъ, такъ-сказать природный даръ, всегда возьметъ верхъ надъ искуственно привитымъ направленіемъ. Въ исторіи жизни нашихъ выдающихся дѣятелей такихъ примѣровъ не мало. Припомнимъ хотя бы біографіи Ломоносова, Крылова, Шевченка, Лермонтова и другихъ, которыхъ прочили совсѣмъ не туда, гдѣ они впослѣдствіи заняли такое высокое и выдающееся положеніе.
А. Н. Сѣровъ принадлежитъ къ типу этихъ лицъ; жизнь и обстоятельства толкали его въ другую сторону, крайне противоположную той, куда стремилась его душа, его желанія и помыслы,-- и нужно было не мало усилій употребить, чтобы, идя въ разрѣзъ съ требованіями обстоятельствъ, очистить дорогу для своей творческой силы и дѣятельности. Поэтому намъ кажется любопытнымъ прослѣдить, какъ постепенно развивалась въ немъ эта сила таланта, какими путями достигалась имъ цѣль, къ которой онъ стремился, и какихъ усилій, какой борьбы она ему стоила. На разные вопросы, которые могли бы быть предложены намъ по поводу Сѣрова, мы найдемъ отвѣты у самого же Сѣрова, т. е. въ его перепискѣ съ друзьями и въ особенности съ Владиміромъ Васильевичемъ Стасовымъ.
Разсматривая эту переписку, насъ поражаетъ въ Сѣровѣ одна черта,-- черта, свойственная, впрочемъ, большинству великихъ талантовъ,-- крайнее недовольство собой, являющееся, обыкновенно, прямымъ послѣдствіемъ, съ одной стороны, сомнѣнія въ своихъ силахъ, а съ другой стороны -- строгаго отношенія къ себѣ, критическаго разбора своего "я", своихъ дѣйствій и мыслей, анализа своихъ способностей, стремленій, понятій и проч.,-- словомъ, послѣдствіемъ того состоянія, когда человѣкъ какъ бы безсознательно предлагаетъ себѣ вопросы въ духѣ философа Монтэня: "Qui suis-je? Que sais-je?" -- и, не находя въ себѣ прямого отвѣта на нихъ, старается чѣмъ-нибудь удовлетворить это недовольство, пріискиваетъ средства и возможность исправить себя, загладить эти недостки, восполнить эти пробѣлы, найти болѣе прочную опору,-- старается пересоздать и перевоспитать свое "я". И это мы видимъ у Сѣрова на каждомъ шагу. Убѣдиться не трудно,-- отбитъ только припомнить его письма за этотъ періодъ времени. Вотъ что мы читаемъ въ нихъ:
"Иногда мнѣ приходитъ въ голову,-- пишетъ онъ къ В. В. Стасову,-- съ чего ты взялъ, что я могу быть композиторомъ? Иногда какой-то внутренній голосъ преубѣдительно мнѣ нашептываетъ, что во мнѣ довольно силъ быть всѣмъ, чѣмъ я пожелаю!... Еслибы мнѣ какое-нибудь благодѣтельное существо могло однимъ разомъ рѣшить эту задачу,-- о, какъ былъ бы я ему обязанъ! Иногда мнѣ опять кажется, что разрѣшить этотъ вопросъ никто въ мірѣ кромѣ меня самого не можетъ, и я изнываю въ тоскѣ" (20 ноября 1840 года).
Строго-критическій разборъ своего "я", о которомъ мы выше упомянули, рельефно выступаетъ въ письмѣ его, писанномъ за пять мѣсяцевъ до приведеннаго нами письма. Разсуждая о значеній музыки, онъ приходитъ къ слѣдующему небезынтересному заключенію:
"Я увѣренъ, что успѣхъ музыки никакъ не меньше подвигаетъ человѣчество, чѣмъ паровыя машины и желѣзныя дороги. Но, чтобы быть достойнымъ этой музы, надобно родиться съ музыкальнымъ призваніемъ, а если этого нѣтъ, manquez de vocation,-- о, это ужасно!... А мн ѣ двадцать слишкомъ л ѣ тъ! И еще nihil, omnino nihil!" (ничего, рѣшительно ничего) (12-го іюля 1840 года).
Или, если мы возьмемъ его письмо къ тому же г. Стасову, написанное черезъ мѣсяцъ, то и здѣсь найдемъ фразы, рисующія вполнѣ его недовольство собой, выражающія какое-то отчаяніе за себя, за свое призваніе, чувство непреодолимаго желанія и стремленія къ лучшему. Это "желаніе лучшаго" и есть слѣдствіе недовольства. Такъ, въ этомъ письмѣ мы находимъ:
"Я досадую на себя ужасно, что у меня слишкомъ мало энергіи. Была бы она,-- было бы все! Я желаю только одного: произвесть много, создать что-нибудь такое, на что бы прежде всего я самъ могъ порадоваться, а тамъ -- что будетъ, то будетъ. Поймутъ -- хорошо, а не поймутъ -- Богъ съ ними" (24 августа 1840 года).
Слова его: "на что бы я самъ могъ порадоваться" -- ясно указываютъ, по нашему мнѣнію, на то душевное состояніе, въ которомъ находился въ то время Сѣровъ. Ему нужно самоуспокоеніе; онъ не только не ищетъ славы, но даже пренебрегаетъ мнѣніемъ тѣхъ, которые его "не поймутъ"; ему необходимо уничтожить это недовольство, это мучительное состояніе, не дающее ему покоя; средство онъ находитъ "въ желаніи" "произвести много, создать". Но чтобы "произвесть, создать", да еще "много", нужны силы, нуженъ талантъ, а въ присутствіи ихъ въ себѣ онъ сомн ѣ вается; отсюда цѣлый рядъ новыхъ мученій: невыносимый страхъ за будущность, незнаніе, въ чемъ найти спасеніе, неувѣренность въ возможности чего-либо достичь,-- сомнѣнія въ своихъ силахъ и т. п. Позволимъ себѣ привести еще одинъ отрывовъ изъ того письма, въ которомъ это настроеніе ярко рисуется:
"Великихъ твореній я отъ себя не ожидаю, или по крайней мѣрѣ сомн ѣ ваюсь въ ихъ возможности для моихъ силъ... Правда, при этомъ изученіи (онъ говоритъ о великихъ твореніяхъ) рождается un désir vague, indéterminé (темное, неопредѣленное желаніе) производить самому, но это какіе-то образы безъ лицъ, что-то мучительное! Мучительное и потому, что я не хочу, да и не могу уже быть превосходнымъ исполнителемъ чужого, а своего нѣтъ, да и врядъ ли будетъ!.. Жалкое существованіе!..." (20-го февраля 1841 года).
Такого рода состояніе духа у такихъ натуръ, какова Сѣрова, не рѣдкость, и не разъ еще въ письмахъ его мы сталкиваемся съ нимъ. Такія мученія обыкновенно продолжаются довольно долго, что, впрочемъ, зависитъ отъ импульса, дающаго наконецъ извѣстное направленіе къ выходу изъ этого состоянія и въ свѣту; но пока этотъ импульсъ является, "существованіе" этихъ натуръ дѣйствительно "жалкое".
Такъ, перебирая его письма за 1842 годъ, мы видимъ, что это мучительно-сомнительное состояніе не только не успокоилось, но, напротивъ, все больше и больше возрастаетъ. Доказательствомъ можетъ служить письмо отъ 3 марта, въ которомъ, между прочимъ, находимъ:
"Пока онъ (отецъ) увидитъ настоящее мое значеніе, много воды утечетъ, а можетъ-быть ему и не суждено видѣть, или... мн ѣ не суждено быть ч ѣ мъ-нибудь!.. О, сомнѣніе, сомнѣніе!... Неужели цѣлая жизнь моя такъ пройдетъ? Неужели никто никогда не скажетъ мнѣ: "Александръ, вотъ твоя дорога; теперь ужь -- чуръ -- не сбиваться!" Но нѣтъ, этого не будетъ: я тогда былъ бы слишкомъ счастливъ, а полнаго счастья, кажется, нѣтъ на землѣ".
И далѣе въ этомъ письмѣ онъ говоритъ:
"Ты какъ-то все щадишь меня, ожидая,-- не знаю, на какомъ основаніи,-- чего-то большаго. А это большее что-то не является. Казалось бы, пора: Александръ Македонскій четырнадцати лѣтъ смирилъ Буцефала, а нѣкоторый тебѣ извѣстный Александръ, 22 лѣтъ, не можетъ хорошенько распознать, на какого коня онъ посаженъ и куда ѣдетъ... Горькая участь!... Иногда, какъ я тебѣ уже тысячу разъ высказывалъ, мн ѣ дѣйствительно кажется, что во мн ѣ много, очень много силъ, что онѣ только еще не всѣ проснулись, что поприще моей дѣятельности ясно открыто предо мной, что впереди многое манитъ меня... Зато иногда я самъ себ ѣ жалокъ, предо мною туманъ, а въ душ ѣ горькое чувство нищеты. Эта отчаянная альтернатива ясно отражается въ моихъ слабыхъ попыткахъ".
Эта "альтернатива" -- сознаніе, съ одной стороны, возможности стать тѣмъ, чѣмъ желаешь, а съ другой стороны -- мучительное сомнѣніе въ своихъ способностяхъ,-- сомнѣніе, терзающее и щемящее его душу,-- дѣйствительно "отчаянная". Ужь одно сопоставленіе себя съ Александромъ Македонскимъ, обуздавшимъ на четырнадцатомъ году Буцефала, ясно показываетъ, во-первыхъ, цѣль, въ которой стремился Сѣровъ, чѣмъ онъ желалъ стать,-- быть чѣмъ-нибудь посредственнымъ для такихъ натуръ немыслимо: ему нужно создать нѣчто удивительное, выходящее изъ ряду вонъ; а во-вторыхъ -- то безсильное состояніе, когда человѣкъ готовъ какъ бы мстить себѣ же, иронизируя и подсмѣиваясь надъ собой и своими дѣйствіями. Это саркастическое отношеніе къ себѣ ярче выступаетъ дальше въ томъ же письмѣ. Такъ, мы читаемъ:
"Ха-ха-ха!... Ей-богу, не могу удержаться отъ смѣху... Кто это такъ важничаетъ?" (Это письмо служить отвѣтомъ на письмо В. В. Стасова, въ которомъ послѣдній предлагаетъ ему написать оперу. Выше Сѣровъ высказывалъ свои требованія отъ либретто для оперы.) -- "Человѣкъ, который не слыхалъ ни единой ноты своей,-- человѣкъ, который никогда не учился ни генералъ-басу, ни контрапункту, который бродитъ на-пропалую, какъ слѣпецъ, по рвамъ и косогорамъ" и т. д.
Такія мысли роятся въ головѣ его очень и очень долгое время. Желаніе быть тѣмъ, чѣмъ онъ впослѣдствіи сдѣлался, нашло себѣ наконецъ исходъ въ познаніяхъ, неустанномъ трудѣ и въ критической обработкѣ всего добытаго. А чѣмъ онъ желалъ стать, видно изъ письма его къ тому же В. В. Стасову отъ 30 іюля 1843 г.:
"Ты не повѣришь, какъ меня радуетъ мысль, что и ты не отказываешься отъ идеи видѣть меня "оперистомъ". Постараюсь оправдать твои желанія хоть нѣсколько".
Еще недавно смѣявшійся надъ собой при мысли о композиторствѣ, онъ теперь серьезно начинаетъ подумывать объ этой "идеѣ", съ которой мало-помалу свыкается; становится его необходимой принадлежностью и постепенно охватываетъ все его существованіе, и онъ, въ концѣ концовъ, ей предается весь: для достиженія ея жертвуетъ всѣмъ; все свое время посвящаетъ ей,-- словомъ, онъ весь сливается съ этой "идеей". Онъ работаетъ дни и ночи надъ разными "опытами", о которыхъ мы "кажемъ ниже, и главное вниманіе обращаетъ на восполненіе въ музыкальномъ образованіи тѣхъ пробѣловъ, которые неминуемы при изученіи какого-либо предмета безъ всякой системы и метода, руководствуясь единственно своимъ чутьемъ и при полномъ отсутствіи руководителей. Убѣдившись въ недостаткѣ свѣдѣній въ теоріи музыки, гармоніи и контрапунктѣ, Сѣровъ всѣмъ пыломъ своей артистической натуры предается изученію этихъ предметовъ. Но то, что другимъ дается легко при помощи преподавателя и указаній, Сѣрову достается съ большими затрудненіями, потому что "до всего,-- говоритъ онъ,-- надо добираться самому тяжелымъ опытомъ" (16 ноября 1845 г.).
"Некому,-- жалуется онъ въ этомъ письмѣ,-- меня учить ни контрапункту, ни органу... Я надѣюсь скоро сдѣлать большіе успѣхи, хотя, къ сожалѣнію, никто не можетъ руководить меня".
Чтобы судить о томъ рвеніи, съ какимъ онъ занимался не только вышесказанными предметами, составляющими conditio sine qua non для композитора, но и такими предметами, которые входятъ въ районъ общеобразовательныхъ, или, вѣрнѣе, спеціальныхъ знаній,-- стоитъ прочесть письмо его отъ 5 января 1846 г., въ которомъ онъ отвѣчаетъ В. В. Стасову по поводу выраженнаго послѣднимъ удивленія, что Сѣровъ сталъ заниматься "Френоменологіей" и "Логикой" Гегеля:
"Для чего?-- Отвѣтъ простой: я не люблю упускать случаи познакомиться съ какой угодно наукой, въ полной увѣренности, что если она мнѣ не принесетъ прямой пользы, то на сколько-нибудь расширитъ кругъ мышленія, а это ни въ какомъ случаѣ не вредно".
И далѣе онъ продолжаетъ на эту тему:
"Диллетантизмъ для меня смѣшонъ, если онъ избираетъ одинъ предметъ, безъ способности сдѣлать въ немъ что-нибудь, но имѣя въ виду постоянную ц ѣ ль -- приводить къ ней нити съ совершенно разныхъ, быть-можетъ очень далекихъ, сторонъ: это -- несомнѣнно, когда въ головѣ есть способность дѣйствительная сводить всѣ эти нити во едино ".
Если столь велика была его жажда образованія и знаній вообще, то нетрудно себѣ представить, насколько онъ былъ преданъ своимъ предметамъ, избраннымъ и излюбленнымъ, т. е. изученію гармоніи и контрапункта. Указанія на это мы находимъ въ письмахъ его за 1847--48 г.:
"Все мое вниманіе, всѣ усилія сосредоточены на контрапунктѣ, который хочу завоевать во что бы то ни стало,-- безъ этого вѣдь и шагу сдѣлать нельзя. Жаль только одно, что я лишился руководителя. За двѣ тысячи верстъ нельзя имѣть учителя, когда надзоръ его нуженъ тутъ каждый часъ..." (Дѣло въ томъ, что профессоръ контрапункта, г. Гунке, нынѣ состоящій библіотекаремъ при с.-петербургской консерваторіи, посылалъ ему время отъ времени разныя задачи и указанія къ ихъ рѣшеніямъ.) "Жажда моя заниматься контрапунктомъ не знаетъ границъ" (15 декабря 1847 г.).
Послѣднія слова -- не фраза въ устахъ Сѣрова. Не разъ онъ подумывалъ бросить службу, чтобы спеціально посвятить все время изученію контрапункта. Такъ, въ письмѣ отъ 2 февраля 1848 г., онъ между прочимъ говоритъ:
"Нѣтъ, я ни за что не останусь больше въ нашемъ министерствѣ, а то -- просто убійство!"
Дѣйствительно, положеніе ужасное: человѣкъ, который "готовъ забыть все на свѣтѣ, чтобы сидѣть и обдумывать контрапунктическія сочетанія" (18 января 1848 г.), для котораго "контрапунктъ такъ привлекателенъ, что онъ готовъ дни и ночи просиживать надъ нимъ, не вставая съ мѣста", который удивляется, "какъ могутъ люди называть эти занятія сухими и скучными" (1 апрѣля того же года),-- заброшенъ судьбой за двѣ тысячи верстъ отъ источниковъ знанія, осужденъ заниматься ради существован і я предметомъ, нисколько его не интересующимъ, и ко всему этому лишенъ всякой возможности пользоваться чьими бы то ни было указаніями по избранному и дорогому его сердцу предмету!... Но такія натуры, какова Сѣрова, чувствуютъ въ себѣ силы превозмочь всѣ невзгоды, перенести всякія лишенія, претерпѣть всевозможныя неудачи ради достиженія "цѣли"; всякая преграда къ "ней" является новымъ импульсомъ къ болѣе энергической дѣятельности, а всякія препоны -- ступенями, по которымъ онѣ взбираются на тронъ славы. То же мы видимъ у Сѣрова. Онъ нисколько не теряетъ надежды на достиженіе цѣли. "Богъ дастъ,-- оканчиваетъ онъ вышеприведенное письмо,-- не все еще потеряно. Буду догонять всѣми стами то, что чуть-чуть отъ меня не ускользнуло".
Еще въ 1847 г. онъ хотѣлъ оставить службу, но два обстоятельства заставили его отречься отъ этой желанной мысли, а именно: вѣчный вопросъ -- чѣмъ существовать. На отца, который не особенно благосклонно смотрѣлъ на "попытки" сына и на хладнокровное отношеніе послѣдняго въ службѣ, надѣяться нечего было, да къ тому же онъ былъ обремененъ большимъ семействомъ. Другое обстоятельство его еще болѣе безпокоило: это -- боязнь превратить "музу",-- эту богиню, которую онъ мысленно лелѣялъ, составлявшую для него настоящее profession de foi,-- въ источникъ кормленія, въ ремесло. Стать ремесленникомъ онъ боялся пуще всего.
"Писать музыку для денегъ,-- разсуждаетъ онъ,-- c'est toujours une bien triste chose: кром ѣ проф, огорченій и всего надоѣдательнаго нельзя ничего ожидать" (27 іюля 1847 г.).
Пришлось мириться съ обстоятельствами и снова приняться, скрѣпя сердце, за службу, чтобы быть хоть болѣе или менѣе обезпеченнымъ и такимъ образомъ имѣть возможность посвящать все остальное время, свободное отъ обязанностей по службѣ, избранному искусству. А работать приходилось много, что видно изъ слѣдующаго мѣста переписки его съ В. В. Стасовымъ. Въ слову сказать, способъ его работъ аналогиченъ со способомъ занятій нашего знаменитаго историка Карамзина. Не припомню, гдѣ я это вычиталъ, что когда Карамзина однажды спросили: гдѣ онъ беретъ такой гладкій слогъ,-- онъ отвѣтилъ: "въ печкѣ". Нѣчто подобное мы находимъ и у Сѣрова:
"Я ничѣмъ не доволенъ (онъ говоритъ о своихъ трудахъ и "попыткахъ"): завтра все брошу въ печь, что написалъ сегодня, и въ цѣлую недѣлю вырабатываю иногда только нѣсколько строкъ" (30 августа 1846 г.).
Этотъ способъ кристаллизаціи своихъ мыслей оставилъ свой глубокій слѣдъ; работая такимъ образомъ нѣсколько лѣтъ, онъ дошелъ до философіи: "познай самого себя",-- другими словами, онъ убѣдился въ томъ, чего ему недостаетъ въ композиторствѣ. Въ этомъ отношеніи достойно вниманія заключеніе, къ которому онъ пришелъ, спустя годъ:
"Разсматривая себя какъ можно строже, я убѣдился, что въ техникѣ композиторства мнѣ недостаетъ двухъ чрезвычайно важныхъ условій: 1) manier le contrepoint (владѣть контрапунктомъ), о чемъ ты уже знаешь подробно, въ чекъ для пеня трудность и какъ я стараюсь атому пособить, и 2) умѣть согласить чисто-музыкальную основу сочиняемой вещи съ поэтическимъ ея смысломъ, т. е. умѣть совладать съ техническимъ скелетомъ пьесы, le plier à volonté" (гнуть по волѣ) (12 іюня 1847 г.) Дѣйствительно, онъ достигъ того, что ему нужно было: онъ восполнилъ эти два пробѣла, какъ мы увидимъ это въ третьей главѣ; но какъ?-- Усидчивымъ трудомъ, работая безустанно надъ контрапунктическими сочетаніями, прочитывая все, что попадалось ему подъ руку по его спеціальности, критикуя и перерабатывая каждую мысль по-своему, анализируя каждую вещь и себя въ то же время самымъ добросовѣстнымъ образомъ и изводя нотную бумагу для выработки музыкальнаго стиля: "Чтобы развязать себѣ руки,-- говоритъ онъ,-- надо писать бездну и притомъ бол ѣ е негоднаго, ч ѣ мъ годнаго" (13 августа 1846 г.).
Придя къ такому убѣжденію, онъ заключаетъ:
"Вотъ мой планъ: я буду трудиться постоянно надъ оперой, буду ею спѣшить au risque même d'en faire un avorton" (рискуя произвести выкидышъ) (тамъ же).
Теперь ужь намъ понятно будетъ, почему Сѣровъ, не заявившій себя въ качествѣ композитора ни однимъ выдающимся произведеніемъ, вдругъ появился въ свѣтъ своей громадной пятиактной оперой -- "Юдиѳью"; но прежде, чѣмъ онъ рѣшился на этотъ шагъ, онъ двадцать лѣтъ постоянно работалъ, не щадя ни своихъ физическихъ и умственныхъ силъ, ни времени, ни средствъ -- ради "цѣли". Поэтому намъ кажется особенно любопытнымъ заглянуть въ его мастерскую, посмотрѣть его приготовительные матеріалы,-- тѣ матеріалы, изъ которыхъ онъ себѣ создалъ впослѣдствіи пьедесталъ безсмертія.
Въ разсматриваемомъ нами періодѣ его дѣятельность, изъ которой впослѣдствіи образовались двѣ самостоятельныя отрасли, критическая и композиторская,-- что составитъ содержаніе двухъ послѣдующихъ главъ нашего очерка,-- находилась, если можно такъ выразиться, въ эмбріональномъ состояніи: ни въ той, ни въ другой отрасли Сѣровъ въ разсматриваемое время не является цѣльнымъ, законченнымъ. Въ этомъ періодѣ обнаруживаются только зачатки и критической, и композиторской дѣятельности.
Что касается первой, то о ней, судя по письмамъ за это время, можно сказать весьма немного. Его особенно интересуютъ классики: Моцартъ, Бахъ, Бетховенъ, Веберъ и др., которыхъ онъ изучаетъ со свойственнымъ ему рвеніемъ. Черта, которая съ особенною силой и яркостью выступаетъ въ его критической дѣятельности: это -- крайнее непостоянство въ своихъ мнѣніяхъ. Будучи артистомъ, говоря словами Лира, "съ ногъ до головы", а слѣдовательно и дѣйствуя подъ вліяніемъ впечатлѣнія и минутнаго увлеченія, Сѣровъ такъ же часто мѣнялъ свои искреннія убѣжденія, какъ часто его артистическая натура увлекалась тою или другою стороной дѣла. Къ чести его слѣдуетъ отнести искренность убѣжденій; напускного, театральнаго въ немъ ничего не было; онъ всегда былъ увѣренъ въ томъ, что онъ говорилъ; хвалилъ ли онъ кого-нибудь или что-нибудь, или порицалъ,-- онъ въ эту минуту глубоко вѣрилъ въ истинность своего слова и въ свою правоту. Для примѣра стоитъ прослѣдить его отношенія хотя бы къ знаменитому Мейерберу. Вотъ что онъ писалъ о немъ въ 1840 г.:
"Мнѣ кажется, что Мейерберу еще слишкомъ мало удивляются,-- онъ чрезвычайно близокъ къ Боже мой!... Что это ("Гугеноты") за прелесть, что за мотивы, что за мастерская обработка!... Несравненный Мейерберъ!"
Или возьмемъ его мнѣніе о "Робертѣ":
"Всѣ оттѣнки переданы Мейерберомъ неподражаемо... Просто надо пасть предъ нимъ на кол ѣ на... Кажется, камень -- и тотъ растаетъ при этихъ звукахъ" (20 февраля 1841 г.).
Въ другомъ мѣстѣ, говоря о немъ, онъ спрашиваетъ:
"Кто изъ всѣхъ композиторовъ, старыхъ и новыхъ, est le favori de mon â me?-- Конечно, Мейерберъ" (17 марта 1841 г.).
"Для меня,-- пишетъ онъ черезъ мѣсяцъ,-- первый композиторъ все-таки Мейерберъ" (21 апрѣля того же года).
Казалось бы, что человѣкъ, относящійся съ такимъ благоговѣніемъ къ Мейерберу, творцу "Роберта", "Гугенотовъ", "Пророка" и "Африканки", котораго онъ иначе не называетъ, какъ "мой Мейерберъ", "несравненный Мейерберъ" и т. п. эпитетами,-- казалось бы, что это заслуженное уваженіе и мнѣніе о немъ болѣе или менѣе прочны и основаны на незыблемыхъ началахъ; но нѣтъ, напрасно стали бы мы такъ думать: такія, крайне увлекающіяся, натуры не держатся однихъ взглядовъ, хотя бы и ими же выработанныхъ; они ихъ мѣняютъ, и очень даже часто, и чѣмъ больше они увлекаются, тѣмъ больше это отражается на ихъ мнѣніяхъ, и тѣмъ менѣе можно отъ нихъ ожидать безпристрастнаго сужденія. Доказательство мы видимъ на Сѣровѣ въ его отношеніяхъ къ Мейерберу. Вотъ что онъ писалъ, пять лѣтъ спустя, о "своемъ Мейерберѣ":
"Ты знаешь, какъ я смотрю теперь на этого жида-шарлатана... Въ "Гугенотахъ", гдѣ вся задача была историчность, Мейерберъ не съум ѣ лъ сд ѣ лать въ этомъ отношен і и ровно ничего " (22 октября 1846 года). Или:
"Мейерберъ до-нельзя б ѣ денъ идеями въ музыкальномъ смысл ѣ "... "Онъ арранжеръ чужого: у него почти н ѣ тъ собственной своей музыкальной жилки " (15 декабря 1847 года).
И этотъ отзывъ даетъ о Мейерберѣ тотъ самый Сѣровъ, который по поводу біографіи Мейербера, написанной Шиллингомъ ("Lexicon der Tonkunst"), гдѣ первый упрекается въ заимствованіи мотива изъ какой-то сонаты для сцены искушенія ("Робертъ", 3-е дѣйствіе), громилъ филиппиками ненавистниковъ Мейербера à la Цицеронъ: "pecora, non homines" (скоты, не люди). "Да что и говорить: нелѣпо и подло, вотъ и все тутъ!..." (20 февраля 1841 года).
Можно было бы привести еще много примѣровъ крайняго увлеченія Сѣрова то въ одну, то въ другую сторону, но намъ кажется, что приведенные факты достаточно убѣждаютъ въ правотѣ нашей мысли. Такія "увлеченія" были бы непростительны кому-нибудь другому, но не Сѣрову, артисту, мыслящему и живущему подъ вліяніемъ минуты и впечатлѣнія и руководящемуся симпатіями и антипатіями.
Если таково впечатлѣніе, которое производитъ его критическая дѣятельность, то этого никоимъ образомъ нельзя сказать о его композиторской дѣятельности. Напротивъ, здѣсь мы видимъ одно: желаніе выработать изъ себя композитора, желаніе преодолѣть всѣ трудности, встрѣчаемыя въ технической сторонѣ дѣла. Съ этою цѣлью онъ вырабатываетъ свой музыкальный стиль, пробуя различные роды композицій, или, говоря его словами, "дѣлая попытки". Такъ, мы встрѣчаемъ "попытки" и романсовъ, и оркестровыхъ вещей, и даже оперъ.
Къ самымъ первымъ его произведеніямъ относятся пьесы для віолончели и для голоса, о чемъ свидѣтельствуетъ его письмо отъ 21 апрѣля 1841 года, гдѣ мы между прочимъ читаемъ: "Скоро пришлю тебѣ (В. В. Стасову) совершенно изготовленныя: "Cantique pour le violoncelle" (который, какъ перв ѣ йш і й мой опытъ, съ вашего позволенія, вамъ посвящается); потомъ еще маленькую балладу для голоса на слова Гёте: "Der Rattenfänger"; потомъ еще: "Une fantaisie en forme de valse pour violoncelle et piano".
Къ этому времени относится его "Майская ночь", пѣсня (на слова Гёте) въ голосахъ "canto и violoncello" (1 іюля 1841 г.).
Два года спустя онъ уже мечталъ объ оперѣ:
"Я горю нетерпѣніемъ сыскать молодчика, чтобы скропать мнѣ либретто для оперы въ трехъ актахъ, сюжетъ которой я недавно встрѣтилъ въ одномъ журналѣ. Мнѣ кажется, что если я начну надъ этимъ работать, то должно что-нибудь выйти порядочное, какъ слѣдуетъ. А то вѣдь, ей-богу, пора! Шутка ли, завтра мнѣ 24-й годъ" (10 января 1843 года).
И вотъ В. В. Стасовъ предлагаетъ ему, какъ хорошій сюжетъ для оперы, "Басурмана" Лажечникова; Сѣровъ забываетъ о задуманномъ и пишетъ слѣдующій отвѣтъ:
"Какъ мнѣ тебя благодарить за "Басурмана"! Мысль объ этой оперѣ уже совершенно слилась со всѣмъ моимъ существомъ, вошла въ жизнь мою и какъ будто для нея я себя готовилъ" (18 августа того же года).
Однако "Басурманъ" написанъ не былъ; причина понятна: автору недоставало теоретическихъ свѣдѣній; вмѣсто этого онъ берется за арранжировки классическихъ вещей, хотя мысль объ оперѣ, какъ мы сейчасъ увидимъ, его не оставляетъ. Въ письмѣ отъ 23 августа 1844 года мы находимъ слѣдующее свѣдѣніе о ходѣ его работъ:
"О, еслибы меня сподобилъ Богъ совершить, какъ слѣдуетъ, трудъ арранжировки этой мессы (вторая Бетховена), я уже могъ бы считать себя сдѣлавшимъ нѣчто!... Вмѣстѣ съ этимъ я трудился эти дни весьма прилежно и надъ "Idomeneo" Моцарта".
Не можемъ удержаться, чтобы не привести мнѣніе Сѣрова объ идеалѣ въ оперѣ. Въ письмѣ къ В. Р. Зотову, по поводу отказа послѣдняго сочинить для него либретто на текстъ "Виндзорскія кумушки" Шекспира (на этотъ сюжетъ ему также указалъ В. В. Стасовъ), онъ пишетъ:
"Шекспиръ можетъ быть выраженъ только такой музыкой, гдѣ съ красотою формъ постоянно сливается истинность выражен і я, и именно татя музыка (до сихъ поръ существующая въ операхъ одного Моцарта) мой идеалъ" (17 сентября 1844 года).
Къ этому году относится знакомство Сѣрова съ А. С. Даргомыжскимъ. Когда послѣдній посѣтилъ Сѣрова и разсматривалъ его работы, то далъ о нихъ слѣдующій отзывъ: "Видна неопытность, но талантъ несомнѣнный",-- и при уходѣ, на прощаньи, сказалъ ему по-французски: "Je vous conseille de travailler fortement" (октябрь того же года).
Совѣтъ компетентнѣйшаго судьи не только былъ принятъ Сѣровымъ, но и выполненъ со стараніемъ, достойнымъ Сѣрова: онъ съ удвоенной энергіей принимается за работу, не взирая ни на какія трудности и препятствія.
Въ письмахъ его за 1846 годъ находимъ указанія на романсовыя его "попытки". Такъ, онъ сообщаетъ:
"На прошедшей недѣлѣ я написалъ русскій романсъ на слова Тургенева: "Отрава горькая слезы послѣдней" {Изъ поэмы "Андрей", помѣщенной въ " Отеч. Зап.", январь 1846 г.}. Музыка вышла преплохенькая" (1 апрѣля).
Небезъинтересно заключеніе, къ которому онъ приходитъ по поводу послѣднихъ словъ,-- заключеніе, показывающее, насколько ему дорога была его музыка:
"Это показываетъ или какую-то глупость моей натуры, или отсутствіе настоящаго... Тогда к чему мн ѣ самое лучшее на земл ѣ счастье?" (Тамъ же.)
Черезъ нѣсколько дней онъ опять говоритъ объ оперѣ "Мельничихѣ" въ такомъ духѣ:
"Ты видишь (онъ разсуждаетъ о томъ, какъ опера будетъ принята), что мысль о "Мельничихѣ" сильно меня занимаетъ опять" (4 апрѣля 1846 года).
Насколько онъ былъ тщеславенъ и самолюбивъ, съ какой недовѣрчивостью онъ относился къ своимъ "попыткамъ" и "опытамъ",-- ясно видно изъ его отвѣта на предложеніе В. В. Стасова выпустить въ свѣтъ его арранжировки:
"Моихъ арранжировокъ,-- пишетъ онъ,-- нельзя напечатать, какъ назначенныхъ только для нашего собственнаго употребленія... Я знаю, что и теперь мои арранжировки по всему отличаются отъ обыкновенныхъ арранжировокъ Черни и В°, но знаю также, что до Листа еще далеко, далеко!" (19 января 1847 года.)
Вездѣ и во всемъ онъ избираетъ себѣ идеалъ, къ которому онъ неутомимо стремится: такъ, въ оперѣ, какъ мы видѣли, идеаломъ его является Моцартъ, въ арранжировкахъ предъ его глазами стоитъ другой корифей -- Листъ, и покуда онъ -- если не достигнетъ, то по крайней мѣрѣ не приблизится къ идеалу, не рѣшается выступить въ свѣтъ; только ужь когда онъ сознаетъ, что его работа не заурядная, т. е. хотя болѣе или менѣе приближается въ идеалу, онъ рѣшается на что-нибудь. Такъ было съ арранжировкой увертюры Бетховена "Коріоланъ"; объ этомъ онъ свидѣтельствуетъ:
"Увертюра Бетховена "Коріоланъ" арранжирована à la Liszt и ему посвящена" (16 августа 1847 года).
Листъ остался очень доволенъ этой работой, что видно изъ его письма въ отвѣтъ Сѣрову, въ которомъ онъ "хвалитъ ее". Письмо это помѣщено В. В. Стасовымъ въ статьѣ: "Музыкальные автографы Императорской Публичной библіотеки" ( Отечеств. Записки, декабрь 1856 года).
Однако и въ это время у него нѣтъ-нѣтъ и прорываются мысли, обнаруживающія тѣ же мучительныя сомнѣнія, съ которыми мы уже раньше познакомились; такъ, въ письмѣ еще отъ 25 августа этого же (1847) года, мы между прочимъ находимъ:
"На каждомъ шагу вижу въ себѣ только диллетантскія желанія, а не настоящую художническую дѣятельность. Быть-можетъ недостатокъ серьезнаго ученія тому причиной, а можетъ-быть и не то..."
И еще долгое время онъ не довѣряетъ себѣ и вслѣдствіе этого не рѣшается что-либо издать изъ своихъ многочисленныхъ трудовъ и работъ по композиціямъ. Для нашей цѣли нѣтъ надобности перечислять вс ѣ его арранжировви и "опыты" композиторскаго пера; тѣмъ болѣе, что многіе изъ этихъ юношескихъ трудовъ растеряны. Для насъ важно только то, что онъ, несмотря на похвалы разныхъ компетентныхъ лицъ, все-таки не выпускаетъ ничего до тѣхъ поръ, пока самъ не находитъ, что его трудъ этого достоинъ. До этого же времени онъ занятъ самоприготовленіемъ къ такому труду, а пока выступаетъ въ качествѣ музыкальнаго критика, посвящая всѣ свои часы досуга толкованіямъ и распространеніямъ въ массѣ свѣдѣній о произведеніяхъ выдающихся музыкальныхъ дѣятелей, какъ иностранныхъ, такъ и русскихъ. Этотъ періодъ его общественной дѣятельности занимаетъ приблизительно около десяти лѣтъ; къ нему мы теперь и приступимъ, но прежде скажемъ нѣсколько словъ о его curriculum-vitae за это время.